(Писано давным-давно, в бытность школьником. А школьник при Советах был романтиком, а не прагматиком, как нынешние.)
Ой, ночь,
поди прочь!
Хоть уж ты не морочь…
Я и так заморочен –
эти ленкины очи
вдвое больше, чем ночь!
Я верчусь у костра, –
то отвага, то страх, –
с боку на бок в мозгах
то теперь, то вчера.
Где меж ними черта,
не пойму ни черта.
А вчера – чудеса.
Там, где в травах роса, –
старый пень,
как ступень
у крыльца в небеса.
Я качаюсь на пне,
очень весело мне, –
словно снова родился,
я в глазах заблудился,
как в морях, как в лесах,
как в закатных лучах,
заблудился в глазах,
в этих самых очах.
В бледный сумрак далече
унесли красный вечер
за моря, за леса
облака-паруса.
А теперь мне невмочь,
а теперь стынет ночь,
ловит искры костровые
в рукавицы еловые.
Ночь тревожно ворчит,
ночь угрюмо глядит,
тихо Ленка сидит,
тихо пламя гудит…
Мне как будто бы снится:
словно звёзды ресницы
осторожно шуршат,
синий взгляд сторожат.
Только губы дрожат,
улыбаясь чуть-чуть,
потому что верчусь,
потому что молчу,
потому что хочу
прикоснуться к плечу…
Только я не коснусь,
а, скорей, подскочу,
потому что упёр
ноги прямо в костёр,
и с подмёток течёт
на золу каучук.