Степь, простор, да щебет птичек, воздух зноем хлебосолен.
И средь этой благодати, по траве богатой в поле,
Молодая поленница, не спеша тропинку торит.
И никто, почай не спросит, что её куда-то гонит,
Отрывая от полатей с черно-бурыми мехами,
Жемчугами, женихами и гаданьем со свечами.
Ей, воительнице – деве, хош не хош, а в поле надоть,
Если в батьку уродилась, богатыршей стала, чадо.
У отца натура вона: «Не замай, не трогай лихо»,
На копытцах, у лошадки, у её: «Езжай-ка мимо».
Ей не мило, ох не мило пропадать средь гридни князя,
Толи дело в чистом поле, где ковыль и нету грязи.
Где потешишься на славу, наигравшись мышцей вволю,
И забудешь на просторе, о не лёгкой бабьей доле.
Без готовок, без пелёнок, без хозяйского пригляду,
За скотинкой своенравной, сердцу всё несёт отраду.
«Эх, Настасья, ты Настасья, возрожденье древней славы,
Супротивников достойных, ныне стало мало право.
С Василисою ж бывало, если в поле пребывали,
Никому из выезжавших, спуска даром не давали.
Но, увы, сестра родная снизошла в быт прозябанья,
Ради мужа, ради Ставра отошла от поля брани,
И в Чернигове печётся обустроить как хозяйство,
Да вечернею порою слушать мужа краснобайство.
Василиса, Василиса, может, в общем, так и надо,
Бросить всё, податься замуж, и найти в другом усладу.
Сколько можно, право дело, мужиков гонять во поле,
Надобно б остепениться, и предаться новой доле.
Чтоб не просто слыть дородной, а заслуженно степенной,
Быть большухой в своём доме, добром роде – непременно.
Что б почёт и уваженье, детворы весёлый гомон,
Стало быть и обустроить надобно всё по иному…»
И роились, возбуждаясь, в голове печалью думы,
Вызывая у Настасьи на лице одну угрюмость.
Тут, как будто ненароком, в голове у ней скакнуло,
Словно, в сердце ретивое, невзначай, легонько пнули.
Обернулась: «Что такое? кто тут тыкает ладошкой,
Аль в воителя, бедняжка, заигрался понарошку?
Вижу палицей своею, ты размахиваешь шибко,
Не сумел, коль разминуться, поглядим какой ты в сшибке».
Налетела злою бурей, шибанула рукавицей,
Про меж глаз своею ручкой, молодой отроковицы.
Конь присел, и завалился, богатырь кулём на землю,
Будто в горнице прилёг он, и спокойно, тихо дремлет.
Ухмыльнулась тут Настасья: «Отгулял своё, детина,
Положу в мешок сначала, а затем ужё прикину:
Коли старый, стал быть пожил, молодой – в полон вестимо,
Ну, а если в полной справе, то не брать же в побратимы.
Выйду замуж, что поделать, пусто в поле нынче стало,
Женихов в заморских странах, мне искать ведь не пристало.
Заворочался бедняга, приоткрылись дивны очи,
И такой знакомый образ, малость, разве что подпорчен.
«Ой, Добрынь Никитича ль, зрю я в самом деле,
О тебе ж, мои ланиты, с детства киноварью рдели.
Как же, как же, помню, помню, ввечеру сидим с сестрицей,
И тебя коли помянем, сердце радостью лучится.
Будешь ты мне славным мужем, али может, не согласен,
Не смотри, что я девица, нрав мой может быть опасен,
Положу-ка на ладошку, разотру в труху другою,
И тогда уже навечно, друг мой милый, упокою».
«Что ты, что ты, разве можно, мимо глаз твоих проехать,
Мне скажу тебе по правде слаще девы вряд ли сведать.
Мы, пред матушкой родимой, под благословенье встанем,
А затем поедем к князю, там и свадьбу отыграем.
Я ж на службе, знамо дело, надо мне пред княжьи очи,
Нам с тобою, на досуги, остаются только ночи».
Улыбнулась вновь Настасья:«Для начала, так не мало,
Мы потом уж, друг любезный, разберёмся что пристало.
И кому, какую службу править, где и как, понятно?»
«Да» – ответствовал Добрыня, но не очень, как-то внятно.
И зацокали копытца, по дороге старой, пыльной,
Увозя во град Настасью из степи родной, ковыльной.