Би-жутерия свободы 101

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 101

Только талантливая художница Мура Спичка – мастерица на все губы, вспыльчивая, зажигательная и замешанная в незаконной связи с редактором местной эмигрантской газеты Гастоном Печенегой, увидела в Шницеле с его быстрым обменом веществ и замедленным мышлением то, что другим разглядеть было не дано. Худым бедром она ощутила недостойное вынимания беспокойство за его ширинкой, поняв, что приятного предстоит мало. Эта Пеппи Длинный Чулок с её еле прикрытым юбчонкой эпицентром плохоскрываемых радостей одна поддержала его возвышенными словами, взятыми у кого-то напрокат: «Ваша жизнь – никому не доказуемая теорема, а об аксиомах и говорить нечего». Её уважение к Данику выросло на пять пунктов в их тюбетеечном знакомстве сначала в синагоге, потом в бассейне, где она разведала, что он является единственным, кто может дать исчерпывающие ответы на вопросы: «Что первично, сиропная музыка, подстраивающаяся под званый вечер, или вечер под музыку?» и «Ваше вдуло какого калибра?»
За смехотворную мзду в 50 пфеннигов Шницель, ссылаясь на диссертацию «Высшее образование облаков из удушающих испарений пота жителей Амазонки», сообщил ей, как и остальным желающим, что купюры позеленели от зависти к другим валютам.
Мурочка (в своё время припёртая из ниоткуда к стенке) заметила фасонистого Даника (заштопанные плавки в крапинку) фланирующим по творческой стезе пляжа, затоваренного телами.
Её изящное несколько субтильное тельце, вырисовывалось на лежаке, остовом обглоданной шхуны на стапелях. Запеленговав его неуверенные шаги, Мура обнажила зубки песочного цвета, две фитюльки с ниппелями и задрыгала нижними конечностями, напоминающими изогнутые ножки туалетного столика, конечно, не резные, на которые ничего не стояло. Даник принял вызов её дрейфующего запашка и смиренно прилёг рядом, зная, что она притягивала к себе Высший свет медным купоросом волос (солнечные лучи, выедавшие сердцевину дня, не имелись в виду). Её автономно управляемую территорию, только отчасти можно было назвать доминионом, когда в пивные дни он увлекался занимательной занимательной кредитной историей у кого попало.
Юность сорвиголовы Шницеля прошла в атмосфере приключений и гетеросексуальных скитаний. Он не вываривался в соку спекулятивных начинаний, не попадая под влияние сторонних настроений и не подвергаясь веяниям моды разбитного окружения. Его рокенрольное детище группа «Инкрустированные пиары» не требовало ангажементов, исполняя мадригалы. Группа разоблачалась на подмостках и задворках, облаиваемая бродячими критиками и обласкиваемая подворотными собаками. Даник танцевал, пел и солировал на пластиковом электро-Страдивариусе, который любя величал на итальянском «Разнодорожный». Шницелю, звеня бубнами, подпевали фигурирующие позади его королевского шлейфа длинноногие бэк-бокалы Надя Прилепайко и Клавка Тестостервонэ, не знавшие как по-французски будет «Le вша». Кроме Рой Орбисоновской «Pretty woman», которую Даник ремиксал как хотел, в его репертуаре занимала достойное место самобытно разлагающаяся баллада «У Лукоморья дуба дали...»  точнее под смоковницей, которую величайший поэт по неизвестной причине обозвал дубом (из исследований пушкинистов XX века).
Эзопий Лафонтенович Крылов в состоянии микроклимакса объявил дуб вековым, не уточняя какого тот именно века, и в пылу басни пристроил под него хрюшку наесться желудей.
Баллада имела бешеный успех, отчего Данику сделали 16 превентивных уколов в живот. Когда в воздухе запахло большими тугриками, Даник нарвался на крупные финансовые неприятности с претендентами на поэтическое наследие давно скончавшихся гениев. От дальних родственников поэтов и от жаждущих его сувенирного тела поклонниц Шницеля спасало кудахчущее и несущее функции правопорядка связующее пионерское звено.
На своё невезение он встретил в Макдональдсе безработную гуттаперчевую женщину со всеми удобствами и попал к ней в полон или, как принято выражаться, в подпяточную щекотливую ситуацию. Даник не подозревал, что дома в её совмещённом санузле всем верховодит  шпарящий на нескольких смежных языках, кабинетный учёный попугай Зонтик, которым руководила слепая страсть бестактного двигателя внутреннего сгорания от любви, сводящей счёты и конечности вокруг объекта интереса.
Данику Шницелю угрожало деловое участие в любовном треугольнике. Аквалангист по призванию, он понимал, что нет ничего страшней для ныряльщика, чем оказаться на плаву в дерьме, и Даник, просматривая на свету изоляционную ленту об отшельниках, замыкающихся в себе и выбрасывающих ключи, восстал против интимной экспедиции в самого себя, вспомнив о МУРе.
Ниже приводятся выдержки многолетней давности из показаний Шницеля на себя в отделе расследования неблаговидных поступков, когда его привлекли к ответственности за беспошлинную торговлю студийными записями наигранных улыбок:
«Я уповал на открывающиеся возможности, значит у них есть двери, думал я. Путешествуя с женщинами, находился в них проездом на седьмом небе, когда спускался и не мог полностью позволить себе раскрыть перед ними свои возможности ниже пояса – природные данные не позволяли, при этом выступал за разрядку междугородней напряжённости расписания курьерских поездов.
Успех не вскружил мне голову – её, по экспертному мнению знакомых, никогда не оказывалось в положенном на плаху месте.
Ну что ж, кто-то рождается продавцом, я же – безденежным покупателем, домотканым половиком, о который вытирают ноги, и тем не менее я пытался жонглировать зелёными яблоками (красные забивают розовощёкость).
Практиковался я в комнате, где яблоку негде было упасть. Приходилось людям переступать с ноги на ногу. Мешали сожительницы и потолок. Вы спросите, почему я патологически услужлив и верчусь вокруг баб-с ? Отвечу, предметы моего интереса – бездушны. К примеру, пересекая пустыню, я запасаюсь купюрами только с водяными знаками. А делая ставку в любви на вытянутую из рукава карту, я приобрёл привычку передёргивать в целях познания счастья, не опознавая его в ряду закоренелых преступников, отворачивавших от меня коксующиеся носы. Все они выглядели стариками в коротких штанишках и обрубленных майках на оголённых пузах. Их раздражал мой взор-коротышка – ходячий некролог, строивший планы на будущее и ломавший комедию. Он заслуженно пострадал за то, что таскал повсюду миниатюрную гильотину для обезглавливания вертихвосток-креветок. Другой создатель (серповидного молота) часами отмокал в мыльной воде мужественно ведя себя на допросах с пристрастием к внебрачной любви. Он имел обыкновение выкрикивать пламенные тирады, позаимствованные из графы «Планомерная чистка и вправление пупочной грыжи». Третий, в стремлении к абсолютному нулю в интиме, единогласно отвергнутом женщинами, усердно принимался за невинных барашков и овечек, утверждая: «Любовь приходит в упадок». 
Как заметил следователь (пусть ему воздастся сторицей) по особо важным часам, раскрывший бесчисленное количество наручных «котлов» в поисках молотобойца, гоняющего Королеву Пружинку, ему сообщили, что ещё в детстве он потерял себя в поисках самовыражения, так до конца и не освоив общепринятых норм (мешали: бархатная курточка а ля Буратино и не вязавшееся лицо с бескозыркой «Бесстрашный», сдвинутой на затылок)».
      Ничего этого Мурочка о Шницеле не знала. Замечу, что до Даника Мура с трудом отличала шулера от Шиллера, фокус от фикуса, Гафта от ГАБТа, маляра от Гленна Миллера с утробно гудящими тромбонами в «In the mood», шиллинга от Ширвиндта, Ниццу от Ницше и заснеженное Килиманджаро от Фаины Раневской.
Спичка думала, что кухонный нож – поварёшкин жених, «игра в подкидного дурака» проходит на батуте развезенных дорог, а бальнеологические курорты – места где дают балы и баллончики с нервно-паралитическим газом. Чтобы умерить женский пыл в душные ночи, Мура вовсю крутила с кондиционером, опровергая бытующее мнение дилетанток-подруг, недооценивающих влияние жары на убойную силу оргазма разъярённого быка в любвеобильных точках. В тайниках души Мурочка мечтала во  сне о  челночных поездках между Гомерикой и Утруссией в должности коленевода под кодовым названием «Ввоз живого товара – одна нога здесь, другая там». Но при этом её никакими коврижками нельзя было заманить на работу в респектабельные публичные дома для престарелых нефтяников «Скважина» расквартированных в ночлежках «Мир паху твоему», которые ни при каких условиях не отказывались от своих корней. Они складывали их в коробочку, и какое-то время после посещения ими туалета в воздухе держался запах прелого зелёного горошка.
Длинными зимними ночами анарексичная Мура (этакая худосочная Жар-Спица) льнула налитыми сосками к калориферу в проктологической практике доктора Тыберия Гуревичукуса (страстного охотника прокатиться за чужой счёт), и тогда обманутые, целовавшие мемориальную доску миниатюрных грудей, могли рассчитывать на её тёплое к ним отношение.
Всё в поведении пылкой Спички с её потрескавшимися от сексзабот губами как бы взвывало к человечеству «Похлопочите за меня!», но практически никто не находил в Спичке женщину для сожительства и лишь неразборчивые поощряли её ближе к сумеркам. Один из ухажёров, с которого она потребовала сантиметрическое свидетельство, сказал ей: «Я борюсь со своим партнёром за обладание... бензоколонкой». Мура не успела ему поверить – партнёр больше не появлялся. Эмоции в затемнённой комнате вызвали эротические сны у её подруги Рабинат Кагор, связанные с влетающими в неё лайнерами из Млечного пути священной коровы.
Легковоспламеняющаяся Спичка названивала доктору по интимным болезням Венералу Фазанову, застенчиво вопрошая, не противопоказаны ли ей летательные аппараты, и доступны ли ей функции посадочной полосы. Но тот каждый раз ловко уходил от прямых ответов на вопросы, кроме одного: «Доктор, расскажите подробней о себе». Тогда он заметно добрел и, делая вид, что предельно смущён, начинал: «Никому ещё не удавалось вытереть ноги о собственный болевой порог. Попытаюсь это сделать и хотя много прочерков в отчестве моём, по настоятельным на водке просьбам людей далёких от трезвых взглядов перечислю фундаментальные факты жизни, изложенные моими биографами-нонконформистами в первом лице и в хронологической последовательности.
Вполне возможно, в чём-то откровения мои будут напоминать выжимки из цитатника, где Саргасово море почему-то называется Саврасовым (видимо составитель его происходил из крестьян). Но это предмет особого разговора. Начнём с того, что при родах мне щипцами травмировали психику и застудили почки.
Третий приёмный ребёнок в негритянской семье я не подозревал, что мои зачаточные родители происходили из деревеньки на холме, предрасположенной к алкоголизму, поэтому ссылаясь на наследственность я, как все Фазановы, придерживался выверенных проступков. Видимо поэтому лиловый папа часто порол приёмыша, тем самым научив меня лживо голосовать для самоотвода глаз.
Когда я достиг молочно-войсковой половозрелости, черная мама, которая одевалась с большим вкусом как и подобало зачехлённой мебели, перестала покупать мне сегрегационные белые трусы на вырост, после чего меня заграбастали в рекруты.
С ужасом вспоминаю отбывание воинской повинности на пакетботе «Письмоносец», где я мотал срок помощником кока на кухне, доводя просроченные яйца до боевой готовности. Не удивительно, что в крутом состоянии они вызывали бурелом в кишечниках, но, как правило, в спорах по этому поводу с обедающими сверстниками я оказывался костоправ. По выходе на гражданку я всячески избегал феминисток, искавших поручика и подкаблучника одновременно, и любил дамочек в мягких обложках, которых можно было прочитать по диагонали за один день. Эта дитя при родах оказалась из бронзового века и наклеенных ресниц. Работала она на раздаче улыбок и представилась пОдаркой Пустохолоймес.
Неизвестно откуда взявшийся (за моё воспитание) родной дедушка согласился постоять со свечой в растопыренных ногах у нас – влюбленных, выставив вперёд единственное условие, чтобы мы называли бородатого соглядатая Его Святейшество.
Процедура прошла без шума. Помогало напутствие деда: «Умей быть счастливым – не ищи смысла там, где его нет. Теперича все бабы показушные – живут для мебели или оценки её».
Впоследствии капризная дама, оказавшаяся одной из отмороженных феминисток, что заменяют дворники на ветровых стёклах дворничихами, якобы сметающими всё на своём пути, отказывалась что-либо делать, назидательно ковыряясь в моём носу, пока я вынужден был носить любимую продолжительное время на вытянутых ею руках. Правда, мы не нуждались в побочных развлечениях, веселясь на карнавале пестрящих мыслей, надо же было чем-то питаться, кроме огрызков всепоглощающей страсти.
В конечном итоге пришлось с нею расстаться, передав блондинку-недоучку в более надёжные и заботливые руки, хотя я долго не мог сообразить, что главное – это не вытравливать из себя сильные чувства калёным железом, что научило меня сдавать экзамены любви экстерном. Отчаявшись, я отправился в перламутровые парламентарии с их полупрозрачными фразами, но качки, скачивавшие информацию с Интернета, отказывались меня слушать из-за того, что говорил я без остановки, не зная как поступить с полустанками.
Я был глубоко травмирован и поначалу солидные леди ошибочно принимали меня за импотента (человека, работающего не покладая рук), но вскоре, после детального ознакомления со мной, провожали полноценным кобельком с карманами, доверху набитыми ими деньгами, чтобы я больше их не беспокоил.
Я расценил это как насмешку – хуже нет, когда тебя подвергают остракизму чем-нибудь тупым. Не верите? Спросите Буратино, пробившего носом картину в стене каморки и, таким образом, нашедшего своё кукольное счастье. Может быть он расскажет, где теперь Папа Карло. Возможно старику удалось перед смертью взглянуть свежим глазом на сковородочную глазунью с синяками под ними.
Понимая это, я повторял себе: «Придёт время и ты уйдёшь, а пока тебе ещё рано записываться в очередники к святому Петру».
В общем, я пришёл к выводу, если крупно не везёт, то и судьба моя – банкноты да купюры. Но голубая мечта – стать зеленщиком на монетном дворе так и не осуществилась. К печатному станку меня не подпустили. Какое-то время по чьему-то недосмотру я поработал на свекольном заводе врачом по сахарному диабету.
Наконец-то я решился на незаконную постройку дачи на растраченные кем-то средства, потому что меня, как человека экономного и рачительного, волновал вопрос, где потребуется больше энергии на подогрев – в бассейне Волги или Амазонки?
Но бдительный портной Онуфрий Муллиган, вечно порющий чепуху и после сердца, почек и печени, относящий пятки к следственным органам, связал мой проект с царящим в стране коррумпированным предвзяточничеством и донёс до угла на троих.
В результате неудавшейся финансовой операции, полгода пребывая за решёткой, я, подогреваемый в морозные дни любопытством, познавал наружный мир вдоль и поперёк.
Выйдя на волю, я наметил заняться коммерцией в маринаде (собирать пошлину за пошлости) и чуть снова не загремел в тюрягу – кто-то расслышал моё торжественное обещание убить эту гомогенную субстанцию – дохлятину санитарного врача за то, что болявый не разрешил мне открыть мексиканское ресторанчо.
Слава Богу, суд не принял дело всерьёз – нечленораздельный врачишка находился на уровне развития бушменов-пигмеев, общающихся на своём дикарском языковом клацанье. С той поры я ненавижу свою неопределённость если не в женщине, то в итоге».
На этом Фазанов остановился и глубоко вздохнул. Доктор, привыкший из всего извлекать выгоду, ничего вразумительного Мурочке не посоветовал, но на всякий «посадочный» случай делать аборт по телефону категорически отказался, мотивируя это тем, что смазливая наружность неотделима от отвратительного внутреннего мира. Венерал Фазанов заблуждался в досужих домыслах, можно ли потомственную вертихвостку Муру Спичку использовать вместо генератора душевного тепла в состоянии неординарного поведения и прописал ей выйти замуж за гипертоника, ведь не у каждого слоняются в знакомых Дуремары с болотными пиявками.
Спичка была ходячим доказательством того насколько непоправимой бывает ходьба по Маленьким Мукам, а не врачебная ошибка, которую можно исправить, если учесть, что поднять вес Муры выше сорока восьми килограммов до Фазанова не удавалось ни одному из диетологов. Шницель признавал арматуру мымры Спички хорошей, правда контуры размыты, но немного мяска, жирок нагулять, и кожа цвета колумбийского кофе с гомогенизированным молоком сама подтянется, глядишь и после реконструкции лица переулочная девчонка готова к употреблению. А пока, её не испытавшая ласки грудь по форме своей могла поспорить с плоским подмигивающим монитором, учитывая то, что громоздкие кинескопы выходили из употребления.
Возможно поэтому высказывание Мурочки Спички пришлось Данику Шницелю по душе. По душе ему была и карьера преподавателя геральдики. В ночные часы – он обучал прикладным наукам девушек (находились охотницы за приключениями). Тогда он пафосно провозгласил: «Отрежьте мне краюху света, я приду туда за нею, насытюсь до отвала и свалю от вас из-за кордона обратно на Родину». Незапамятная фраза сторожевым барбосом сорвалась с цепи, и удержать её было  невозможно (очевидно отказал рычаг самоконтроля).
Никто из восторгавшихся Шницелем женщин это официальное заявление не понял, не принял и, по данным статистического бюро знакомств бомонда «Сводчатый потолок», не одобрил, не найдя в нём притягательного момента. Вездесучий наборщик-соглядатай Иван Поздравляю-Гратулирен подслушал загадочное высказывание, но расшифровать не смог. Он, не будучи голландцем, передал летучую фразу в первозданном виде редактору Печенеге. В газету она, правда, не попала, и на дальнейшем развитии карьеры Ивана, как внештатного доносчика, закладывающего страницу, и не входящего в женщину без стука. Попытка напакостить Шницелю не прошла, и когда Гратулирен попросил Гастона замолвить за него доброе словечко выше, оно преждевременно откинуло копыта, и дальше редакторского стола не поскакало.
Тем временем психотерапевт Кустанай Гризли, досканально изучивший выжженные участки паскудной растительности на Муриной груди, (возможно там приземлялись летающие минитарелки). Он объяснял интересующимся, что умом Муру не понять даже с понятыми, для этого, необходимо обладать пальцами скрипача, предпочтительно Паганини. Но до конца заинтересованному Гризли доверять было нельзя. Возможности заглянуть в мастерские нищего импрессиониста Писсаро или художников-антисемитов Ренуара, Дега и Клода Моне, ненавидевшего еврея Писсаро всеми фибрами своей души,  он бы предпочёл катание с горы на санках.
Гризли, непонятно за что завзятый любитель скаковых лошадок несовершеннолетнего возраста, обожал гоголь-моголь «Шалтай – не болтай лишнего» и назидательно повторял: «Если гантель установить вертикально и приделать к ней ноги с артритными шарнирами колен, то получится геометрическая фигурка Муры Спички с причёсочкой «афро» Анжелы Пенис и бёдрами торговки тыквенными семечками тёти Мани с Привоза, а за это грех не зацепиться взглядом. В её фигурке всё было гармонично, включая развал блестящих от крема колёс».
Никто и не подозревал, что за его прилизанным фасадом скрывалось пришибленное животное с подмоченной репутацией Сухого закона. За нелестными характеристиками из пасти Гризли последовали в его прессконферансе натуральные цифровые оскорбления Спички, ведь для одних она была пустышкой, для других  натуральной соской, для третьих, как она себя представляла кассетным детоприёмником. В преуспевающем офисе психотерапевта её подозрительный возраст занесли на первую страницу, а информацию о  потрескавшихся от злоупотребления губах – на вторую.
Но надо отдать должное  доктору, без свидетельницы медсестры он бы никогда не отважился на бестактный вопрос Спичке «Который вам пошёл годик?» Хотя, когда ему представлялась возможность поинтересоваться, сколько порядком нагрузившаяся Мурочка Спичка зарабатывает на покрытой мраком стороне и на какой именно, он не постеснялся использовать её заодно вместе с медичкой в отеле у моря, по конфигурации напоминавшем спальный международный вагон.
Прелестница утихомирится, упокоившись на кладбищенском участке просроченных захоронений, и это избавит её от почёсывания густонаселённого лобка, предсказывал Гризли, тогда на ближайшей планете наступит голод и в восходящей к солнцу Японии даже после цунами мокрицы станут радиоактивнее и суше. Неплохо бы коллективу приобрести ей местечко для захоронения заранее – сейчас. Нам сулят, что грядёт мир во всём мире. Почва горит под ногами и хрустит огурцами – кто-то сдуру выбросил их не на прилавок, а на улицу сеньора Помидора. Земля дрожит как химическая реакция на несносный характер застроек, когда белый пытается очернить кого-то.
Пока сопережевательная госпожа Спичка – выходка из стройных рядов измождённых моделей, прошедшая три десятилетия назад прыщеватый период отупения молодостью, жива, присовокупил к замечанию Кустанай, её мускул морского гребешка будет развиваться, требовать своего и  соответственно толкать обладательницу его волосатого «жезла» с двумя эполетами на опрометчивые поступки. А что ещё требовать от женщины, думающей, что эрудиция – это процесс перекрашивания волос в рыжий цвет.
Этот нестандартный случай описан в откровенном романсе мистером Лебедевым Тoo Мuch(ом), явно пережившим нижеизложенное на собственном опыте, любезно пояснил Гризли интересующимся.

В серебристом саду у фонтана,
                где розовый куст,
Вы дарили любовь
просто так, взгляд ваш холодно-пуст.

От безделья и скуки
под красный портвейн и луну
Вы дарили любовь
в серебристом саду не тому.

Я, невольный свидетель,
на скамейке, напротив, в тени,
Обделённый любовью,
за вами следил со спины.

Наблюдая ревниво,
не выдержал, взвыл на луну.
Вышло всё некрасиво,
партнёра, конечно, спугнул.

Он бежал, как ошпаренный,
с поля боя любви, жалкий трус.
Тут я вышел из тени,
а она мне, – я вас не боюсь,

Нашу встречу случайную
наворожила луна.
Я сказал ей, спасибо,
и за плечи нежно обнял.

В серебристом саду
у фонтана, где розовый куст,
Мне дарили любовь
просто так, взгляд ваш холодно пуст.

От безделья и скуки
во всём обвиняя луну,
В серебристом саду
на скамье и опять не тому.

 Соответственно с текстом следовало бы воспрепятствовать выписываниям Муры (женщины с прочерком в графе национальность) в журнал «Вести уретры», доставляемый в задраенном пакете в бассейн, минуя Пентхауз на 15-м этаже, от чего вода на глазах плавающих сайгонским брасом и токийским кролем желтела в тон нездоровому цвету лиц островитян. Этот феномен заприметили в стране Восходящего Солнца. Японцы не лохи – они учуяли, откуда капиталистический ветер надувал Паруса Свободы, как индеец Пушистые Яйца доверчивых застольников в очко.
Когда ничего не подозревающая Мурочка (эта зацепка-вешалка для блузок) растянулась у краеугольного бассейна на шпагате, чудом избежав перелома шеек бедра и матки, они пустили слушок, что Муравъедливая Спичка в разрез с законом и обычаями страны приторговывает телом в костюмчике Евы. Свидетели этой картины – уличный саксофонист Тягомото Дураками (автор суицидальной композиции «Возьмёмся за руки друзья и спрыгнем с Фудзиямы»), контрабасист-виртуоз Нарочито Криво, и габоист Осоку Тампонада, попытавшийся  вытащить из-под неё шпагат. Потерпев фиаско в традиционном харакири, Тягомото сбросил с себя крепдешиновую блузку, описал налету полукруг и, не успев встать на все четыре, плюхнулся в воду, чем спас подмоченное реноме, которое не желало валяться, засыпанное градом ледяных вопросов.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #102)