Полвека назад 19 августа 1969 года отец, Юрка Съедин, Валька Сибгатулин и я прогуливались под солнышком на склоне Эльбруса на высоте 5000 м. До вершины оставалось 600 м, но на следующий день мы дошли только до скал Приюта Пастухова, непогода не пустила нас выше с нашим доморощенным снаряжением. Я ещё два раза шёл на штурм… во снах, но, видать, Эльбрус покорится мне уже Там, с отцом.
ЧТО ДЕЛАТЬ С НЕДОДЕЛКАМИ?
Общее место уже, что перед уходом вспоминается вся жизнь одним махом. Но ведь мы ещё в ворохе чувств настоящего момента, а не в реке памяти. Мы только что что-то делали, думали, строили планы, мы знали, чего хотели. И, вдруг, как профессионалы в вопросах последнего прощания, будто сто раз были уже в таком переплёте, озадачиваемся напоследок только памятью! Не верится! Откуда я знаю, что я умер? Думаю, что по мозгам в час «икс» будут блуждать в режиме «ухода» не только память, но и разумные желания. Мы же будем сопротивляться смерти по врожденным программам инстинкта самосохранения. Безумного желания жить никто не отменял. Отчего же другие желания не имеют права в тот момент функционировать? Это, наверно, и при внезапной конце так, а уж при обстоятельствах, когда человек уже знает, что скоро ему уходить, тем более его не оставят последние сознательные желания. А у меня и сейчас есть такие планы заоблачного любопытства, хоть я жив и здоров, и не верю ни в бога ни в чёрта. Так, на всякий случай. У всех такие запасные мыслишки хранятся в самом укромном местечке. Даже у стопроцентных атеистов. Жажда жизни и им, при всей их самоуверенности, подарит и такую надежду – и без их на то положительного решения.
С чем я явлюсь Туда, что будет накоплено для весов Страшного Суда? – мне это неизвестно, тем паче что нам вдолбили общий регламент, что взвешиваться будут дела, а не сокровенное, как бы я ни воодушевлялся и ни пробовал сознаться мне подсознанию. А вот что бы мне хотелось «делать» Там, то я и сейчас в общих чертах, так кумекаю, что знаю. «Пробовал» я оказаться в параллельной вселенной, где ещё живы близкие, но не смог задать им ни одного путёвого вопроса. Почему? Наверно, в такой ситуации мы не равны. А если есть тот свет, то Там мы будем равны с ушедшими в законах потусторонней физики. Всё это только утешающие гипотезы моего праздного мозжечка. Но если задать вопрос, пусть и тщетный, ЗА ЧЕМ собственно я бы «желал» когда-то Там объявиться, то можно успеть продумать ответ для себя. Ясно, что мною командуют генетические и привитые цивилизацией образы, ведь нельзя представить того, чего никто на земле не видел. И поэтому я нагло решил, что буду считать себя Там так же ещё и своим настырным продолжением, а не абсолютно управляемым объектом для других неизвестных сил. Про тот свет на земном шаре написано много – но это всё «литература», без единого факта. А религиозные догматы – они и есть догматы, руководят нами, как и врождённые программы, нас не спрашивая. По мне, никто так и не узнает, какой путь истинный: от частности к бесконечности – наука, или от бесконечности к частности – религия. Ну, что тут взять с меня, тайного агента агностицизма?!
Желания, мечты, планы, надежды всегда с нами. «Что же тебе надобно Там, а, старче?» – это вопрос о главных недоделках на земле. И это вопрос духа, разума. По сути вопрос о том, с кем и что не успелось договорить главного. Мы же приучены уже, что Там мы бестелесны, информационные матрицы, подсудные души, но пока до Страшного Суда суд да дело, надо ж чем-то нашей информационной матрице будет заняться? Да и дело совсем в другом: мы неизбежно не успевали и будем не успевать что-то договорить, и у всех будут приготовлены свои вопросы и своё их количество.
Опять тянет к блаженным теориям! Практику зацепил лишь раз: всё могло случиться на шестичасовой операции, но все мысли о том свете меня в тот момент напрочь покинули. Самому странно. Я волновался только за ассистентку, что никак не могла измерить мне давление, как мне показалось. Я, как профессиональный дурачок, даже её успокаивал. Потолки в операционных в нашем корпусе текли (откуда я прикарманил эту идиотскую мысль?) и меня отвезли в другой корпус, а там мне показалось (а на операционном столе я был в этом очень даже твёрдо уверен!), что моё тельце под простынёй приехало в какой-то запасной гараж с проводами… Потому и успокаивал волнующуюся измерительницу давления. Ничего, как показывают в кино, не видел: ни громадных ламп, ни хирургов, а – только провода и провода по голым кирпичным стенам. Сам удивляюсь. Ведь пьяных глюков не могло быть по определению, и я не был в гипнозе. Гипноз с Кашпировским по телеку проходил. Кстати, не советую, именно по телеку! Я в гипнозе с закрытыми по его команде глазками думал только об одном: «Вот счас вырубится свет или телек – и буду так куковать, с закрытыми глазками!..» А наркоза я не знал в жизни, мне его ещё не вводили. Остаётся полтергейст, но в полтергейсты я три раза ловился и знаю, что мозги на месте в этом случае. Последний полтергейст отчебучил при свидетеле. Прошли уже похороны и поминки закончились, сидим вдвоём с родственником и глазам не верим: дверца холодильника медленно сама открывается и через секунд пять тихонько закрывается. Покойник, царство ему небесное, искал спрятанную им при жизни бутылку водки. Она потом нашлась. Было и смешно, и грустно, но что не всё подчиняется физике – это факт.
Продолжая чокнутые гипотезы, добавлю: и всё же женщины с их всемирным сердцем – они для меня, сухаря, как «инопланетяне». И душа, подсознание, адаптация – эти неясности для меня всё-таки с «женским» налётом. А дух, разум – всё же в них напора и логики больше. Потому мне совсем не интересно, что Там ждёт меня – и с научной, и с религиозной точки зрения – к чему там придётся или не придётся приноравливаться. А вот что бы мне такого самому захотелось бы Там поделать и как Там так повыкаблучиваться, как я хочу, – это мне важно уже знать. Это уже Здесь мне надо знать, и наверняка: к кому бы хотелось заявиться и кому я Там поверю, и с кем мне будет интересно. Вон: за бутылкой! с того света! – и то парня всё-таки Оттуда отпустили! Это было жгучее его желание Там – и недоделанное дело Здесь! Не шуточки, раз Там так строго уважительно отнеслись к нашей святой вредной привычке. «Что не допить – что не дожить» – Там и то понимают, что без этого иногда невозможна окончательная «прописка».
А «победители», «неудачники», «счастливые», «несчастные» – это, по мне, лукавые определения. Понятно, что павших за других, героев и невинных жертв, их великих и горьких судеб я тут не имел в виду. Мы по эволюции – собиратели. Найденная сердцем возлюбленная, угаданное призвание, выисканное грибное место – всё это радость угадавшего инстинкта. Но мы же собираем чувства и знания не только по врождённым программам, али для зарплаты или для прогресса человечества. И знаем, что не всё интересное нам лично успеем собрать.
КОГДА ОТЕЦ НЕ В ГОРАХ
И мне на небе только два вопросика остались интересными, и поболтать о них хочется только с одним человеком – с отцом: «Бать, а как и почему ты полюбил стихи?» Придёт срок и, может, мой любимый батька на каком-нибудь уютном облачке ещё раз втюхает мне, что такое поэзия и с чем её едят? И тут как раз хотелось бы немного сказать об отце, и тогда, авось, понятнее будет мой вопрос к нему про стихи.
Каким запечатлелся мне физический облик отца? Тут мне повезло, благодаря кинематографу, что, не мучая мой словарный запас, могу дать точный его портрет. «Тихий Дон» Герасимова видели все и невозможно забыть эпизод, где хромой Пантелей Прокофьевич открывает ворота подводе с телом убитого сына. В этих кадрах батя точка в точку схож с Прокофьевичем, только был малость крупнее. Проповедями батя меня не мучил и мне было понятна его установка, что он всегда признавал единственный довод: «Хочу!» Моя любимая этология ему была до лампочки, но он бессознательно выполнял здоровые приказы своих умных хромосом. А свой девиз «Сначала думай!» отец умудрился незаметно пришить и к моим непутёвым извилинам. Правда, я только раз порадовал его, будто бы мне знакомо это «сначала думай!», когда на соревнованиях по спортивному ориентированию я шуганул в лес в другую сторону, чем всё стадо стеснительных соперников. Все сразу прятались за деревьями, чтобы там уже подумать над картой, а я ещё был нормальный: мне и в ум не приходило, что подумают про меня девчонки, и спокойно штудировал карту не отходя от кассы на старте.
Хоть отец и назвал свою геологическую выставку «Удивительное в камне» и был навеки загипнотизирован горами и минералами, но в меня он запихал один его вопрос к самому себе как самое большое его удивление о людях: «Сынок, вот что не могу понять: почему мне без конца напоминают о том, что я не успел сделать, а не о том, что сделал?» Не, наверно, он понимал, но скользила невольная обида в его вопросе. Что ж здесь непонятного! Люди и созданы требовать большего от тех, кто может больше. Я тоже «напоминал» батьке, что зря он «бегает» от моего бзика — от этологии, и так и не смог понять, зачем ему было выписывать все газеты и журналы в крае, забивать их стопками все полки и сараи, чтобы потом не успевать вдоволь покопошиться в море своих газетных вырезок. Впрочем, я сам так же «бегал» от его «пунктика» — от геологии. Никуда от закона «Отцы и дети» мы с ним не делись, как и все, но он, бедный, всё же прослушал всю мою аудиозапись фильма «Мой ласковый и нежный зверь», а я с удовольствием читал альпинистские альманахи на его полках. Высоцкий был у него весь – и в книжках, и на пластинках, а Цоя он уже не принял. Он с ума сходил, когда я врубал Тома Джонса «Поднимающийся в небо», а у меня черепушка вставала набекрень от его Козловского. Братцы, как же жить в раю без Тома Джонса, Луи Армстронга, Джорджа Майкла?! Но я согласен слушать вечно и Константина Огневого: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко»!
Вот, батька весь в горах, в альпинизме, в камнях, а не забывал баловаться в крестьянство!.. У меня с бабушкиной подачи вся её агрономия выветрилась до последнего стебелька. А отец на балконах и, вообще, где можно примоститься, выращивал всякую экзотику от лимонов до катальпы. Видать, наставления его деда с ним путешествовали всю жизнь. Да, все мы странные, и если толково прицепиться, то все суть готовые пациенты для жёлтых дворцов Кащенко. С этой катальпой я влип в чужой театр, но вытерпел. На территории администрации Тебердинского заповедника росла эта «бразильская сирень» – катальпа. За километры пешком принёс я с дочкой батьке кустики его «аленького цветочка». Хозяйке заморское чудо почему-то не пришлось ко двору и она их выкинула. Отец снова снарядил ботаническую экспедицию за этими чёртовыми эндемиками – и мы опять с Наташкой припёрли диковинную неприкаянную рассаду. Понятно, боги там что-то не поделили, а мы немножко поработали громоотводами – «куды ж бедному христянину подацца»? Но отец скомандовал – значит, вперёд! Слово отца – закон. Но ведь перед глазами и такая документальная фильма – отец в Городке на кухне, прямо при бабушке, не выдержал и возгласил «горьким воплем»: «За две кучки навоза купился!..» Мы тогда поменялись с Мулиными: из благоустроенной квартиры переехали в Городок в финский домик, а они из него – в нашу квартиру на Урупе. Из-за бабушки. И было два сада, куры, корова, заготовки сена, ненавистные мне творог и молоко. Я пулей при первой возможности вылетел из этого рая в Москву! Но именно на этом земледельческо-животноводческом секторе бабушка всё же меня заставила родину любить! За уважение к крестьянскому труду, да вообще к человеческому труду, у меня, благодаря бабушке, одни пятёрки. Низкий поклон ей, конечно, но я остановился на выращивании красивого божественного индейского бурьяна – на подсолнухах!
Главное, конечно, в бате – его друзья и горы. Это его животворящее двойное солнце. О его друзьях не мне, «человечку в футляре» и по малолетству что-то лопотать про их дружбу. Да и выделяю я сейчас только самое удивительное в нём для меня любимого. А оно так и осталось уже во мне как «само собой разумеющееся»: наши походы, долины Кизгычей на нашем любимом Кавказе, Марухский перевал, Эльбрус, фотография, киносъёмка. Горы и геология отца – моя аэрофотогеодезия после. Столько возился батька с детьми по этим горам, по спортивному ориентированию, со стрельбами и по его геологии! Батино детоводство – это для меня самое святое в людях. Мне, чижику-пыжику, бог не доверил такой дар. Может, такие люди и делают рай раем? А я… хитрым прицепом за ним в рай! Надо же мне, цаце рассеянному, получить батин ответ на мои вопросы о колдовстве над ним поэзии?! Ничему он не приручал силком, всё как будто получалось у него исподволь, и я так по его уклону и скатился в экспедиции, в поля, в геодезию, в фотографию и даже в звёзды! Мама была в университете на учёбе и мы питались в столовке рядом с домом. И после ужина отец объяснял астрономию, созвездья. И по физике и математике покупал мне лучшие курсы и популяризаторские книжки. Вот только с геологий не заладилось! Мне тогда казалось, что мало в ней математики, и всё держится на интуиции. А я свою интуицию и в упор не видел. Но на отцовский звёздный час спецом прилетел, чтобы записать его лекцию на выставке «Удивительное в камне». Конечно, пигмейнёнок не удержался и подколол отца в начале записи: «Так, проверяю готовность записи. Пап, скажи: «Зо-ло-то!» Ближайший адрес, куда меня «послал» батька, была баня лешего.
Да всякие заморочки бывали. Некоторые запали. Вот, батька, наконец, объявляется с учёбы из Москвы, а я скучал по нему, и по приезде приволокся пиликать ему на баяне. «Ведь я хороший, пап! Что я тебе сделал, что ты всё время прячешься от меня в Москве?» – детское безоблачное горе любого ребёнка меня тоже не обошло. Но помню и моё «восстание», когда «резались зубки» в пятнадцать лет – из-за мухи! Я, как запомнилось, читал поэму «Суворов» Симонова, а бабушке надоела комнатная со слона муха. Её просьбу убрать маленькую зудящую ведьму я, наверно, пропустил из-за чтения мимо ушей. Тут батя откуда-то взялся и попросил меня не умничать и уважать просьбы старших. И тут моё величество взвилось, что если кому-то приспичило заняться охотой, то причём тут я? И добавил ещё, что можно было бы и поинтересоваться: а вдруг я – будущий энтомолог, и мне жаль бедную муху? Выдающимся поросёнком я уже был тогда, дело понятное. А вот кто в пять лет сидел за штурвалом в кабине летящего Ил-14? И ведь не зря батька такой подарок устроил: потом в институте я сдавал лётную практику на «кукурузнике» на штурмана – но на Ил-14 было круче! А кулинаром не стал. Мама опять была на учёбе и отец с другом такие шедевры залимонивали с перцем, что я чуть, и вправду, не превратился в индейца. Повезло, что на небе звёзды водились и столовка была рядом. Как мне потом с сожжённым горлом удалось бы спеть в тимуровские времена «Взвейтесь кострами»? – да так, что меня тут же выбрали председателем совета отряда! А абсолютом мне врезалось одно: отец никогда не поднимал руку на маму. Тогда для меня это было естественно в людях, но взрослым я уж насмотрелся на нашего пьяного брата.
«СИРЕНЬ В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ГОРОДКЕ...»
Но самое мне по мозгам: сами стихи и чтение батей стихов наизусть всё наше детство! С его голоса запомнил первый стих ещё в классе втором. Мы каждое лето и осень бродили по горам-лесам вокруг нашего посёлка за малиной-калиной и по грибы или просто в походы – и батя читал нам с сестрой Галкой наизусть тонны строчек. Владимир Гнеушев, наш ставропольский поэт, «врезался» в меня первым:
Сирень в провинциальном городке…
Её с росою по утрам срезают.
Отсюда уезжают налегке,
И никогда назад не приезжают.
Как и про горы, можно штампануть диссертацию о его любимых поэтах, но Симонов был самым его любимейшим. Даже мне осело в памяти начало многих его стихов. А батька наизусть знал и весь его один томик. Я прикарманил его у сестры. Почему он оказался у неё – не знаю, но её микроскопическая подпись красуется на шмуцтитуле. Это не первое моё воровство книг. Когда-то свистнул у отца в шкафу книжку стихов Есенина для хорошей девчонки… Батя так и не узнал, куда уплыл один из его «Есенинов». Каяться, так каяться! Увёл в трудные книжные времена «Солярис» Лема у доброго человека (типа «забыл вернуть» – ну, ни в каких силах мне было расстаться!) и из армейской библиотеки (но с разменом на другую книжку как штраф!) прибрал книгу о восьмитысячниках «Побеждённые вершины». Сам больше ручки не протягивал, но услугами бомжа пользовался, когда он из-под пиджака предложил «мандершторма» – редкий тогда сборник стихов Мандельштама.
Ещё раз прочёл батин томик стихов Симонова: всё на месте, всё знакомое, как стены дома. А вот «Тоски» не оказалось, а запомнилось, что этот стих и в этом томике тоже. И что мы могли достать из поэзии, всё слали друг другу. Трудно не свихнуться от хороших стихов, и я, полная раззява, пробалдел, как они пришли к отцу, и почему именно стихи. А, может, это судьбоносный пробел? – чтобы за ответом я лез теперь на Небо. И, может, батя опять мне приготовил всё заранее, чтобы было мне чем заняться Там, оставив меня Здесь с самыми любопытными вопросами к нему?
Отец раз сорвал джекпот в наших с Галкой глазах: именно его рукой был открыт угольный ящик на нашей квартирной площадке, а там – двухколёсный велосипед и коляска для кукол! Мы визжали на весь посёлок от такого фокуса, но три откровения, просочившиеся в мою ДНК, напечатаны на всех моих хромосомах:
1) переправа через горную речку на Кавказе в 1962 году на спине отца – я блаже;н и защищён: ЗА СПИНОЙ ОТЦА ВСЕГДА СПОКОЙНО;
2) умопомрачительный и гениальный для меня завод отцом реек рамы окна в перекошенную коробку – учись, сынок: ВЫКРУЧИВАТЬСЯ ИЗ ЖИЗНЕННЫХ СИТУАЦИЙ ПРИДЁТСЯ, ГЛАВНОЕ, НЕ ТЕРЯТЬ ГОЛОВЫ;
3) пропавшая отцовская рукопись об огранке самоцветов – ни батя, ни я не догадались скопировать её, а я как назло очумел от неслыханных для меня детективных историй в ней и ничего достоверно не запомнил, но теперь я весь в копиях, никаких черновиков на потом; но вдолбилось: ЗНАНИЯ – НЕ ТОЛЬКО СИЛА, ЭТО РОСКОШЬ – И БЕРЕЧЬ ИХ НАДО В ТРИ ГЛАЗА.
Так получилось, что из всех блаженств именно мороженое было последним земным блаженством отца. Ему стало на время легче и он попросил, чтобы Галка принесла его любимую вкусняшку – мороженое. Это святое лакомство для детских и чистых душ. Я здесь, к сожалению, не в тренде и не в бренде со своей пыльной совестью. Но если уж перед гильотиной наливают стаканчик коньяка, то не переступившему людского закона тем более полагается налить – и побольше! – для последнего путешествия. Но казнь – это самое мерзкое, что придумано людьми. Тут я за Бога и за Пушкина. А отойти тихонько под стаканчик своей прозрачной вкусняшки – это ли ни последний дар Господа и небес?! Путь Марины Цветаевой мне «заказан», суетливцу:
Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь.
Бредут слепцы калужскою дорогой, –
Калужской – песенной – привычной, и она
Смывает и смывает имена
Бредущих странников, во тьме поющих Бога.
И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, –
Одену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь, и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по калужской.
А вот указатель Бориса Чичибабина у обрыва в Крыму мне нравится:
Когда, устав от жизни деловой,
Упав на стол дурною головой,
Забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,
Да озарит печаль моих поэм
Полынный свет, покинутый Эдем –
У старого забора мой подсолнух.
У Чичибабина не было строчки «У старого забора мой подсолнух», а было написано «Над синим морем розовый шиповник». Простите, Борис Алексеевич, мою «местную» заумь, но так мне, дураку и бездельнику, более любо кутаться в Ваши строчки.
По мне, «гори они ясным огнём», как чертыхался отец, – и этология, и геология! Шучу! Без них ни мне, ни отцу незачем было бы и умываться по утрам. Но даже павиан променяет все наши науки на первый банан! И будет выше и счастливей всех в мире, когда он на восходе солнца на самой высокой скале будет бить от восторга жизни в свою могучую грудь, оглашая родную саванну своими неведомыми нам стихами! И его будет слышать вся Африка! Да что там Африка – его услышит само солнце!
Жаль, что последние два предложения – не научный факт. Но что этот павиан, этот хвостатый шаман и поэт поёт для солнца – научный факт этологии! Мои любимые строчки из написанного отцом – это тоже благодарность солнцу, благодарность отца своим друзьям и своим горам под великим светилом жизни:
И как самых близких портреты –
Луч последний на пиках дальних…
Памяти отца
23. 08. 2019