Что было тише твоего праха?
Слово, остывшее на устах?
И что было жутче твоего страха,
безысходней твоей скуки,
баснословней твоей боли,
незабвенней твоей были,
невозможней твоей воли?..
И я видел, как ветер садится в пыль,
розовую от заката.
Вся земля была пух,
тополиный пух, волшебство Духа,
и я знал, что может быть больше Баха
другой Бах.
В день, когда свет мне застится, короток,
покидая край, где никто не дорог,
где остывший чай и сырой табак,
переменчив свет и не ладит с далью,
отчего в окне маета и в висках боль,
загляну еще проститься с женщиной,
с лисьим немного, лукавым лицом,
у которой всего-то – что я, да он,
да вот этот дом, да обида в сердце.
“Тишину вечера занимать нечем нам,
и зачем я тебе нужен, коли есть муж?”
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А вскоре со службы воротиться он,
человек, что всегда так наивно серьезен,
и пейзаж, обреченный песку и березе,
под плохонький магнитофон
расскажет грусть, расскажет прелесть,
судьбу сдавая на мечту, -
и верить легко в то, что что-нибудь есть.
Мартиника, скажем, где белые козы,
и черные люди, и красные розы,
эмблемы любви, и, начавшись свинцом,
день кончится солнцем.
И пойду назад на кромешный ад,
на барачный рай, где табачный чад,
матерок сквозь бред,
позабыв начисто зачем вышел.
В каких мне снах еще тебя хранить?
В каких руках еще тебя жалеть?
Ежемгновенно обрывая нить,
движению вверх повинуясь как плети,
петь, верить, помирать со страху,
но помнить, что может быть больше Баха…
Петь!
Я выберу слово для этой войны,
негромкой войны и для братской вины,
единой на всех, как могила.
Я, может, еще дотяну до весны!
Я, может, еще доживу до весны!..
Ко следующей встрече
чтобы дарить тебя было чем,
я на поцелуи меняю Дар. Речи.