Один пьет, а двоим не досталось и они обиженно от него отвернулись, а может быть эти двое идут туда, где нельзя, чтобы от них пивом пахло, они могли бы выпить пива, но терпят - от этого им вдвойне обидно.
Тот, что в белой, модной в тем времена кепке с подрезанным козырьком, отвернулся в полоборота и насвистывает, но левым глазом вполглаза на чужое пиво нервно поглядывает, а тот, что в синей, он совсем отвернулся, глаза совсем зажмурил, чтобы на пиво это чёртово не смотреть, но губами своими толстыми почмокивает, будто пьёт его, это пиво всё-таки - сейчас бы развернулся и этому хаму, на его глазах пиво смакующему, так бы и врезал хуком с левой, а потом прямым с правой. Но хам этот его на голову выше и он побаивается, только впустую почмокивает - и все дела.
Так стоят они все трое и не расходятся, а хам этот здоровенный смотрит на двоих этих - одного в синей кепке и другого в белой кепочке с подрезанным козырьком, своими холодными, надменными, зелёными своими глазами и наливается такой холодной и зелёной злостью на них, что кажись допьёт он своё пиво почти до донышка и свистуну в белой кепочке опитками в глаза брызнет, а губастому в синей кепке пустой кружкой по зубам хряснет, поставит кружку аккуратно на залитый пивом прилавок - раз он пиво из кружки пьёт, значит они все у кивосочка пивного стоят, а кивосочек слева, за рамой золочёной картины этой - справа кивосочка не видать, там только две старухи на лавочке осуждающе лясы точат, так поставит он кружку и кулаками этих завистников окончательно отделает, если они к этому времени не разбегутся кто куда по закоулочкам.
А разбегутся они обязательно. И возьмёт он тогда еще одну и выпьет до самого донышка спокойно, без завистливых взглядов. И станет на душе его ясно и солнечно, несмотря на все невзгоды и печали его, огромного хама, одолевающие - и у таких свои печали имеются.