СЕНТЯБРЬ
Отцу моему, Алексею Андреевичу
Я много дал бы, чтобы мой пращур...
Чтоб этот пращур признал потомка...
Эдуард БАГРИЦКИЙ.
«Февраль»
Ну вот и всё.
Чего я так боялся,
То и случилось.
Я не досказал
Отцу о всех хитросплетеньях “ВЗОРа” –
Великого, как я считал, закона
Общевселенского (и даже больше!)
Развития,
который я придумал,
Точнее вывел из теорий, взглядов
О мирозданье нашем.
В тот приезд,
Не горестный, прощальный, а пораньше,
Когда я подоспел ко дню рожденья
Отцову и привез ему рубашку
С хорошим пятизвёздным коньяком,
Мы вскоре после шумного застолья
С ним на диване в горнице сидели,
И я ему рассказывал о Боге,
Как выходило, Разуме Вселенском,
Который из своих энергий вечных
Одной лишь силой мысли всеохватной
Весь мир земной, а с ним и мир небесный
Создал в шесть дней библейских –
в шесть эпох.
Отец с доброжелательным вниманьем
Мои рассказы путаные слушал,
И я считал, что содержанье “ВЗОРа”
В сознании хотя бы единичном
Я далеко продвину и, возможно,
Удачно и надёжно закреплю.
Но я тогда физической закалкой
Усердно занимался
и песчаной
Тропинкой бегал до осенней речки
И в обжигающей воде купался,
И, под сибирским солнцем обсыхая,
Шел босиком, держа в руке одежду
И башмаки, а местные мальчишки
Вопили как шальные: “Йог идёт!”
А йога одолела вдруг простуда –
Такая поднялась температура,
Такой напал глубокий, острый кашель,
Что кое-как со мною отводилась
Далёкая уральская семья.
И мне, понятно, было не до “ВЗОРа”,
Не до моей теории всеобщей,
Не до всесильной ясности ее.
Но только от плодов моей закалки
Освободился я, как телеграмму
Какой-то злой небритый человек
Принес под утро и сказал угрюмо:
“Всё, собирайся!”
И такой же злой,
Такой же непроспавшийся, небритый
(Или один разносчиком на почте
Все эти годы мрачно он работал?),
Такой же завалящий мужичишка
Пришел и протянул мне телеграмму
Всё с тем же “собирайся!”.
Боже правый!
Какое роковое совпаденье
Безжалостных известий о кончине
Мне самых близких и родных людей!
За что же это?..
В спальне, на кровати,
У зимнего холодного окна,
Лежал отец в коричневом костюме,
Который лишь по праздникам носил он,
И, кажется, в подаренной рубашке,
И приоткрытый рот его беззубый
Как будто скрыл взволнованный вопрос:
“А как же?..”
Только мне он был понятен,
И, видно, только мне предназначался,
И я его совсем легко расслышал:
“А как же “ВЗОР”?
А что там будет дальше?
А чем в эоны лет Вселенский Разум
Займётся, всё свершая силой Слова?”
И горько-горько стало вдруг на сердце,
И слёзы едкие мне горло сжали
И как туманом взгляд заволокли,
И мысли пронеслись:
“Ах, папка, папка!
Да ведь об этом ты скорей узнаешь
В твоей уже почти небесной жизни,
Чем я в своей теперешней, земной...”
Когда мы гроб в могилу опускали,
Я попытался рот полуоткрытый
Свести и надавил на подбородок,
Уже обросший, серый и колючий
И голубым снежком запорошённый.
Но сила в той открытости была
Необоримая,
не закрывался
Беззубый рот,
и всё звучал вопрос:
“А как же “ВЗОР”?..”
А “ВЗОР” осиротело
Лежал набросками в тетрадях общих,
И лишь в компьютере на жестком диске
С полсотни отпечатанных страниц
Хранились главами из первой книжки.
Их автор к ним не скоро приступил.
Он щедро дань отдал своей печали,
Своей тоске и горю своему.
Его частенько в кабаках видали,
Где он у шумных стоек за стаканом
Дешевого, но крепкого вина
Стихи читал или идеи “ВЗОРа”
Рассказывал собратьям осовелым.
Но с некоторых пор мне стали сниться
Загадочные сны,
как будто где-то
Я выхожу на станции случайной,
Чтобы купить в киосках привокзальных
Вина и снеди, быстро возвращаюсь,
А поезд мой показывает хвост,
Обрубленный какой-то и нелепый
Уже за станционным семафором,
За крайними домами полустанка,
Подёрнутыми грязной серой дымкой.
А иногда всё это совершалось,
Когда я на колёсном пароходе
(Всё время почему-то на колёсном)
Плыл по реке какой-то, выходил
На пристани и в очередь к буфету
Вставал всего, быть может, на минутку,
И выходил на пристань,
а колёсник
Уж далеко дымил своей трубою,
Скрываясь в серой дымке над водой...
Однажды, вновь от поезда отстав,
По площади пошёл я за вокзалом,
Совсем не представляя, как мне быть
И делать что теперь.
Старик какой-то,
В поношенном коричневом костюме,
В рубашке, чем-то мне уже знакомой,
И в ярко-желтой шляпы из соломы,
Вдруг подошел ко мне неслышным шагом
И так сказал:
“Беги, сынок, к таксистам.
Сойдись в цене. И поезд свой злосчастный
В Новосибирске к вечеру догонишь”.
Я ринулся к таксистам, тесной кучей
Стоявшим у машин неподалёку.
Я торопился к ним,
а между тем
О старике, в толпе пропавшем, думал,
Поскольку был старик моим отцом,
А я ему и слова не сказал
И не обнял его при странной встрече,
А к спорившим таксистам устремился...
И долго я разгадывал свой сон,
С его весьма загадочным сюжетом,
Пока во время утренней пробежки
По саду, обновлённому грозой,
Меня молниеносная догадка
Ни осенила.
Видимо, такси –
Работа над заброшенною книгой,
Усиленная, с полным напряженьем,
До окончанья, до последней точки.
А там вторая книжка и, быть может,
И третья, и четвертая. Как выйдет.
И этот своевременный бросок
Спасет мой “ВЗОР”,
который, словно поезд
Или печальный пароход колёсный,
Тайком уходит от меня.
И это –
Наводка и подсказка от отца,
Которому с небес его виднее...
О, как в те дни компьютер мой запел,
Как в голубое превращался небо
Экран его,
и как темнели строчки,
Сгущаясь в грозовые облака!
Но та гроза обрушилась не сразу...
Вернувшись после утренней пробежки,
В жару ли, в дождь, в пургу или в мороз,
Своей зальделостью за сердце бравший,
Садился я за старенький компьютер,
Какой-то уж совсем забытой марки,
И нагонял ушедший скорый поезд
И пароход колёсный нагонял.
Так я четыре года (год – на книжку)
Провёл в своем неясном, странном беге,
Триадную систему создавая,
Вбирающую сжаться и разжатья,
с периодами плавных переходов.
В какую погружался я печаль,
Когда переосмысленные схемы
С прошедшими и нынешними днями
В каких-нибудь деталях не сходились.
И как я счастлив был (почти как в детстве,
Когда игрушку всё же покупали,
Которую выпрашивал я долго),
Как счастлив был по-детски я,
когда
В который раз исправленная схема
Работать начинала, как часы.
И всё! И всё!
На этом надо было
Остановить упорный поиск мой!
Развернутая схема открывала
Передо мной гигантскую картину:
Как из безвидных первоэлементов,
Из ничего, одною Волей Божьей
В начале получивших бытие, –
Творец Великий, Пламенный Художник,
Ожившие частицы усложняя,
Создал Вселенский Мир и нашу Землю
И наших прародителей, потомки
Которых, словно волны моря в бурю,
По лику всей планеты разошлись,
Составили народы, государства,
Общественные строи породили,
Которые, смиренно подчиняясь
Закону строгих сжатий и разжатий,
Друг другу пальму первенства вручали
И оставались скромно доживать
На матушке планете.
Но закону
Ритмической замене состояний
И наша жизнь людская подчинялась:
Во время сжатий строже становилась,
В периоды разжатий – человечней,
И каждый месяц, каждая неделя
Нам эти изменения несет...
И всё!
И мне на этом надо было
Остановиться, Господу сказав
Огромное спасибо за подсказку.
Но тайная и хитрая гордыня
Мне, радостному, тихо нашептала,
Что если подчинен весь мир закону,
То, надо думать, Божье бытие
Закону, как всеобщему дыханью,
Подчинено.
И я неосторожный,
Неверный и опасный сделал шаг...
И я, увы, не мог его не сделать:
Я лосевский немыслимый трактат
О Жизни Абсолютной, Запредельной
В то время прочитал,
и показалось,
Что он во всём ко “ВЗОРу” моему
Прямое отношение имеет...
И только я принялся совмещать
Платоно-лосевскую Тетрактиду
С моей Триадой,
в ту же ночь приснился
Мне странный сон. Как будто я стою
На берегу овальном и пустынном
Большого озера. Чуть плещут волны.
Вдоль берега полоска камыша.
И слышу я отцовский странный голос:
“Спасайте мать!”, и вижу, что рукой
Он мне показывает что-то.
Тяжко
И неумело мама из воды
Вздымается и на спину, разбросив
Бессильно руки, падает. И снова
Вздымается и падает опять...
Безумие какое-то. Загадка.
И ожиданья горестная боль.
Что если что-то с матерью случилось?
Так в этом мире стало ненадёжно.
Вот мама пишет: пенсию не платят
По три-четыре месяца...
Но сон
На этот раз предельно прояснился
(Вернее, показалось, что предельно).
В очередном письме призналась мать:
Мол, пенсии не носят – это ладно,
Соседи, мол, в подъезде помогают.
Но горе с Танькой, так ужасно пьёт
И пьяниц табуном с собой приводит,
Приедь, утихомирь ее, сынок...
Признаться, я сначала не поверил
В какую-то особую опасность:
Попьем, попьет Татьяна, да и бросит,
А с нею матери, хоть трудновато,
Но всё же будет лучше, чем одной.
А письма между тем, всё шли и шли,
И так по этим письмам выходило,
Что нужно быдл мне ее забрать –
Там ей житься совсем не оставалось.
Поехал и забрал. Вот и спасенье.
Вот и отца подсказка пригодилась.
Мне нравилось следить исподтишка,
С каким неистребимым аппетитом
Мать ела хлеб с вареньем или маслом,
Как радовалась жареной картошке,
С каким благоговеньем отрезала
Кусочек ветчины: “Ах, Валя, Валя,
Всегда-то купит вкусненькое сто-то!
Ест, есть, бывало, и добавит тихо:
“Уж мы с Танюшкой там наголодались.
А мне нельзя не емши... Диабет...”
И в это время снова мне приснился
Отец. Опять на поезде я ехал.
И сделал он большую остановку
Как будто бы на станции “Юрга”.
“Стоянка долгая, и я успею
Родителей поведать”. Так подумав,
Я сельской улицей пошел безлюдной.
И вдруг в проулке вышли из ограды
Отец и мать, сурово, без улыбки,
И голосом безжизненным и сонным
Сказал отец: “Ты посмотри, старуха,
Кто к нам идет...” А мама промолчала.
И так легко рассыпался сюжет.
Я матери с тревогой рассказал
Об этом сне загадочном, но мама
Ответила почти что равнодушна:
“А мне отец не снится никогда.
И хорошо. А то ведь я трусиха.
Наверно бы, от страха померла...”
Ах, мама, мама! если бы от страха,
А то ведь от гангрены неминучей,
Сгустившейся, как туча грозовая,
И молнией жестоко полыхнувшей.
И не у нас, а дома, в Минусинске,
Куда себя везти ты упросила,
Сказав: “Уж лучше там, сынок, помру...”
И то, что показалось мне спасеньем,
Невиданным обманом обернулось,
И мать не спас я, как хотелось думать,
А спас Хозяин Жизни, Царь Вселенский.
Как в прошлый раз, я горестно сорвался.
Кому теперь я нужен? Сирота.
И до чего дошел я – Богоматерь
Молили однажды, чтоб дала мне денег
На смертную отраву, на вино.
Но за моё безумное кощунство
Она меня же и спасла, беднягу.
Однажды в тихом храме предвечернем
Я по совету мудрой киоскёрши,
Купил “Неупиваемую чашу”,
Поцеловал ее и помолился,
И через три неполных дня пропало
Во мне нечеловеческая тяга
К затяжкам сигаретным и вину.
Но не бывает зла без наказанья.
За все мои греховные паденья,
За долгий, очень долгий путь мой к Богу,
За выход к запрещенной, тайной теме,
Когда еще духовную незрелость
В себе не одолел я, за попытку
Божественную жизнь сравнить с земною
И логике законов подчинить, –
Я был наказан, а точней отмечен,
Болезнью наплывающей боязни,
Как туча грозовая наплывает,
Сгущается, чернеет и швыряет
В притихший мир и молнию, и гром.
Я “ВЗОР” забросил на четвертой книге,
На самом интересном, необычном
И потаённом месте для меня,
Когда Бог Слово логосов армаду
А материальном мире проявляет,
Да так удачно, прямо по триадным
Неколебимым сменам состояний.
Но к этой злой минуте прочитал я
В догматике серьезной, православной
Что Бог на то Он в Вечности и Бог,
Что никаким порядкам и законам
Не подчинён, поскольку Сам Закон.
Ах, бедная головушка моя!
Мне выпало родителей лишиться
Чтоб потерять и малую надежду
Достойно завершить свой труд тяжелый,
Ведь всё, что там сказал я, всё неправда,
За исключеньем бытия земного,
И то превратно понятого.
Я
Вдруг на мели коварной оказался,
Как выброшенный бурею корабль.
Он может плыть, но кто его восставит
На тёмный и глубокий путь морской?..
Когда мои разбуженные страсти
Немного улеглись, –
приснился сон.
Я в тёмную убогую лачугу
Пригнувшись захожу. В лучах лампадки,
Едва мерцающей, я вижу печь,
Что согревала нас в полуподвале
В далёкие, былые времена.
Теперь она холодная стояла
И мрчная. И около нее
Я молчаливого отца заметил.
“А где же мать?” – растерянно спросил я.
“Там”, – он ответил и в ночную темень
Печального окошка указал.
“Так вы не вместе?” –
мне спросить хотелось,
Но снова сон рассыпался, пропал.
Эх, за ушедших надо же молиться,
Просить, чтоб Бог простил им все грехи
И в Царствие Своё войти сподобил,
А я еще пока и не крещеный
И в этот деле – никакой помощник,
И самому-то кто бы мне помог...
И долго-долго я отца не видел.
Какие только сны не навещали
Воистину беспутного меня.
Я даже вспомнил. ка летал когда-то
Как весело, с разбегу, отрывался
От потерявшей силу притяженья
Земли.
Припомнил и, рискнув, взлетел
И, взмахивая крыльями-руками,
Над проводами, крышами, держался,
И было так легко, как лишь бывает
В давно прошедшем детстве беззаботном.
Но больше мой отец не приходил,
И мать не снилась, только мельком, смутно.
Забыли, не скучают обо мне.
Или за что обиделись – не знаю...
Но как-то с год назад в конце весны,
В местах родных я снова оказался
На “Волге”, что в редакции когда-то
На посевной “Тачанкой” нам служила.
“Ого! как далеко нас занесло, –
Водителю сказал я. – Вот и школа,
Где я учиться начинал. Вон площадь.
Но не было здесь раньше перехода
Подземного... Постой... Останови...”
Мне показалось в этот переход
Вошел отец мой. Я за ним. И точно.
В своей рубашке клетчатой и в шляпе
Соломенной, всегда, как шлем, блестевшей.
“Эй, папка! ты куда?” –
“А вон, за речку.
Повыше там, и этот островок
Пока еще водой не затопило...” –
“Так погоди, поговорим немного.” –
“Да нет, спешу, ты приезжай попозже.
Мы будем там все вместе...” –
“На обратном
Пути я непременно заскочу...
А знаешь, папка, я ведь “ВЗОР” свой,
помнишь,
О чем тебе часами говорил я,
Запортил, написал не так, как надо...” –
“Я знаю, Всё исправишь, Всё допишешь.
Ну, заезжай. Нас, точно, не зальёт...” –
И он исчез – как не было его.
Наверно б, этот сон я не запомнил,
Но утром сообщенье передали,
Что Минусинск затоплен.
Наводненье
В верховьях Енисея и пониже
Немало натворило разных бед.
Мир только что узнал о происшедшем,
А мне отец о дьявольском разливе
Воды весенней вон когда поведал.
Вот и поверь, что даром снятся сны.
И так мне одержимо захотелось
Пройтись по старой насыпи проточной,
Которая не раз оберегала
Далеких земляков от полых вод.
Да как бы было радостно и славно,
Чтоб мы, отец, с тобою там прошлись.
Чтоб на тебе была рубашка в клетку,
Сверкучая соломенная шляпа,
И чтоб ты говорил, от солнца щурясь:
“Вон там, гляди, под той большой корягой,
Я заколол тайменя острогой.
Уж то-то мать меня покостерила.
Большую рыбу до сих пор не любит
Живую чистить...”
Ну, отец, приснись.
Чего тебе в твоем приволье стоит.
Или и там небесные лимиты?
И там свои порядки и запреты?
И надо соблюдать их неуклонно,
Как нам на грешной матушке земле?..
Но этого не может быть. Не может.
Ведь небо – это небо, не земля...
12 июня,
преподобного Исаака Далматского;
13 июня,
отдание праздника Пятидесятницы