Нормально, Григорий. Отлично, Константин!
Вкус — спессыфиссский!
На мне блестящий в некоторых местах костюм...
В „Греческом зале“, в „Греческом зале“... мышь белая.
Дурак — человек, который не на своем месте.
Пить, курить и говорить я начал одновременно.
Мамаша, мамаша, одевайте ребеночка!
Меня мой отец Сидоров драл, как сидорову козу, и ничего — человеком стал! Пороть их надо, пороть!..
А такого РАЙКИНА мы, пожалуй, не знаем, рассуждающего о серьёзных вопросах жизни, о людях, их взаимоотношениях... ОН - многолик: талантлив, умён, великолепен, красив, интеллигентен...
Правда не бывает легкой и удобной. Но я говорил ту горькую правду, которая меня волнует. И не ради смеха. Мой закон жизни? Не молчать, не угождать сильным мира сего. (Аркадий Райкин) [ПРАВДА, ЗАКОН, Я].
Никто не возьмет на себя смелость критиковать книги профессора математики о дифференциалах, не имея соответствующей математической подготовки. Никто не отважится давать указания хирургу, не понимая ничего в медицине. Но есть одна область, судить о которой вправе каждый. Это — искусство.
Злоба – дама антихудожественная и антиобщественная. Дрожащей рукою писать неприлично и совестно.
Мимолётность - неотъемлемое свойство театра. Пожалуй, ни в каком другом искусстве успех не бывает столь очевиден, осязаем. Равно как и забвение.
Если только перед тобой не заведомая халтура, будь любезен, уважай труд художника.
Зло многолико. Но человеческих пороков в чистом виде не так уж много: трусость, жадность, зависть, себялюбие. Эти пороки, делающие человека рабом, искусство бичевало во все времена. И во все времена бичевать их было искусством, потому что они никогда не проявляются открыто, называя самих себя по имени.
Зритель аплодирует не потому, что ты такой талантливый, а потому, что он такой умный.
Мудрость жизни, помимо всего прочего, заключается в том, что она, жизнь, непременно одергивает нас, когда мы относимся к себе с излишней серьезностью, то есть, когда мы слишком сосредотачиваемся на своих достижениях и, таким образом, теряем чувство реальности. Излишняя серьезность — особенно в отношении к самому себе — та же беспечность. Это, если угодно, две стороны одной медали. Как бы то ни было, полезно прочувствовать — и чем раньше, тем лучше, — что действительность мало зависит от факта твоего существования. Достигнешь ли ты того, к чему стремишься, или не достигнешь, будешь ли ты счастлив или не будешь, мир, в сущности говоря, к твоей судьбе вполне равнодушен, он готов обойтись без тебя. Кто на это обижается, тому ничем нельзя помочь.
Знаете ли вы, что длинная память причиняет своим обладателям куда больше неудобства, нежели короткая? Во всяком случае, длинную память не всегда имеет смысл афишировать, ибо часто находятся желающие ее укоротить.
Мне больно и страшно слышать рассуждения о том, что у наших детей слишком легкая жизнь, мало трудностей и лишений. И что от этого, дескать, страдают их человеческие качества. Это неправда. Трудности, беды, гонения... не они формируют личность. Они лишь обнаруживают, удостоверяют существующие, но скрытые до поры черты характера. Человека формирует счастье. И если он вырос не таким, как нам всем хотелось бы, то, скорее всего, потому, что счастья ему оказалось недостаточно.
Лучшего лекарства, чем правда, никто пока не изобрел.
Нет ничего страшнее, чем знать, что ты никому не нужен, но ты еще есть.