Ангел голос сорвал, молит Бога о воле,
В тишине схиизмат опадает печаль,
Ангел голос сорвал, зная, слышит, не боле,
Но себя ему бедному больше не жаль.
Жаль лишь ту, что сейчас перед зеркалом плачет,
И на полочке пачки таблеток лежат,
Потому что он знает, не будет иначе,
И не сможет она возвратиться назад.
И кровавой рябиной куски амальгамы,
Станут песней посмертной усталым глазам,
Нет, пожалуй совсем, не будет тут драмы,
Разве только лишь в том, что он опоздал.
И себя проклинает Ангел во храме,
Что позволил влюбиться ей в подлеца,
Что влюбилась она в глаза-амальгамы,
И сгорела, как только его поняла.
Не касалась ни книг, ни любимых игрушек,
И на полке пылился брошенный шлем,
Своей дикой тоской распугала подружек,
И как будто ушла в себя насовсем.
Сумасшедшая, злая, писала сонеты,
И романы писала, конечно, о нём.
И романсы, и песни, но только куплеты,
Становились мрачнее. И день за днём,
Она гасла, как свечка, что сгорает в шандале,
Закрываясь все больше, качели как гнёт,
И в какой же аптеке ей таблетки продали,
Если выпьет - ее никто не спасет.
Ангел голос сорвал, в той молитве безумной,
Что не слышима ею, но он-то кричит,
Он клянётся, он кается, как скудоумный,
Но она на краю все также стоит.
Вот коснулась рукой рыжих прядей лохматых,
Вот таблетки взяла, и кажется ей,
Да, пила и курила, ругалась и матом,
И цвела и кружила в суете бурных дней,
И казалась цветком, ярким, искренним, вольным,
Но однажды в его утонула глазах.
Если это любовь - отчего же так больно,
Почему перед зеркалом снова в слезах?
Ангел голос сорвал, бьётся, мечется, плачет,
И готов сам прийти в обличьях давно,
Он хранителем ей был однажды назначен,
Но сорвать суицид не в силах его.
Она снова за блистер, тонкие пальцы,
Режет зеркало в кровь, но решила она,
Что так проще и легче, чем снова "качаться",
Горсть таблеток взяла и водой запила...