я однажды приду рассказать о твоём сыночке,
что целует меня шкодливо и пишет письма.
да, ему восемнадцать, у него свои заморочки,
только я на него гляжу сквозь другую призму.
кроме страсти и жажды мне отчетливо видно трусость,
безразличие, робость
и желание стать повыше.
он не самый плохой, быть такой и обязана юность,
только я почему-то рядом с ним
становлюсь
все ниже.
даже не потому, что смущаюсь и вся краснею,
лишь украдкой себе позволяю смотреть подольше.
дело в том, что вся власть, что над ним я давно имею,
продиктована только влечением
и не больше.
он заводится быстро, ему нравится моя сила,
правда нет ее вовсе, я слаба и совсем никчёмна.
сколько б я не крестилась, как бы громко не говорила,
мне все чаще мир кажется слишком пустым и чёрным,
я о многом пекусь, меня многое в нем тревожит,
я влюбляюсь легко,
только это меня и держит
на ногах. потому что ничто другое меня не сможет
оживить, отпоить.
а его этот мир лишь тешит.
он хватает в нем все, до чего может дотянуться,
а если не может - умоляет других подать.
слишком страшно ему даже под руку подвернуться,
а особенно, если
он станет
тебя желать.
он умеет вести себя так, как ты и мечтала,
он мальчишка и дурень, но играет лишь роль паяца.
и когда вдруг покажется: ты же своею стала,
ты узнаешь, как сильно
тебе надо
его бояться.
он настолько умён, насколько дурак и бездарь,
мыслит о большем, чем сможет когда-то сделать.
но он так отчаянно хочет своё отыскать тут место,
что съесть и тебя для него двухминутное дело.
в общем, я говорю потому, что сама не знаю,
как его усмирить, осадить,
от себя отвадить.
ведь я каждый раз подпускаю, а позже - лаю,
что совсем не придумала, как с твоим сыном сладить.
все, что он говорит, так красиво живьём б смотрелось,
если б он это все не выдумывал,
если б правда
у него ко мне что-то хотя б не горело,
тлелось!
только это совсем
ни мне, ни ему
не надо.