Часть 1. Ренегат, или дорога к себе
Иногда нужно уйти. Просто уйти и никому ничего не объяснять. Даже себе. Потому что просто так надо.
Как часто мы бежим изо всех сил к какой-то заветной цели, тратим свои силы, здоровье, время своей жизни, а достигнув ее, недоумеваем: зачем это все, что это было? И не находим ответа, а только какие-то невнятные и многоречивые объяснения, зачем. Но все это пустое. И в глубине души мы это знаем.
Наконец, у меня хватило сил открыто стать предателем. Предателем своего дела, своих коллег, высшей цели нашего социума рьяной офисной крысой мчаться к светлому успеху, бонусам, новым клиентам и проектам. Постоянно тянуть на себя одело, как того требовала корпоративная «этика», изворачиваться и лгать, изворотливо называя свою изворотливость и ложь профессионализмом и дипломатичностью, и делать вид, что на свете нет ничего важнее клиентов, проектов и еще большего числа клиентов и проектов…
Ах, какое же это все было пошлое дерьмо. Работа – как смысл самой жизни. Дело. Призвание. Какие там еще слова придумали мы, чтобы прикрыть желание каждого зарабатывать бабосы и куда-то там ползти по карьерной лестнице, как нам завещала Система? Ни много ни мало, а «Сделать мир лучше», «осчастливить человечество», «приносить пользу людям, стране». Что нам там еще напрограммировали в наш мозг?
Ведь сделай простую вещь, убери из этого винегрета «Приносить пользу и сделать мир лучше» один «ингредиент» - бабки, как вся стройная пирамида альтруизма и самопожертвования ради блага людей рухнет и придавит самого фантазера, который, может быть, и сам поверил в свою высокую миссию и свою возвышенную душу. Сделай наш раб-отодатель одну простую вещь – скажи завтра, что мы банкрот и что, милые, преданные коллеги, оставайтесь со мной дальше, но уже не за три-четыре тысячи зеленых денег, а за триста, и все, как крысы дружно рванут с корабля под названием «Сделать мир лучше» в поисках другой, высокой миссии осчастливливать человечество, улучшать мир, работать на идею.
Ведь интересно, но внутри, если ты не зеленый новичок, ты прекрасно понимаешь, что работаешь ради жирного пей-чека и своих корыстных интересов, и другие тоже, но вслух об этом говорить стесняешься, и даже искренне так негодуешь, когда кто-то называет вещи своими именами. Все все понимают, но стеснительно молчат.
Внутри я давно совершил это предательство и только лениво делал вид, что да, да, мне также важны и интересны ваши цели, ваши офисные игры, ваши клиенты, ваши проекты. Ваш дерьмовый план. Ваш рост. Ваше развитие. Ваши. Но не мои. Моими они давно не были. Или даже не были никогда…
Поначалу мне было неловко и я пару раз пытался поговорить на эту тему, но меня не хотели слушать, а как-то чур меня чур - осторожно затыкали, что я бросил эту паскудную идею и решил наше тихое болото не будоражить. В конечном итоге, каждый верит в свою придуманную реальность и отнимать ее у него, значит проявлять враждебность.
Итак, я был предатель, и я был этому несказанно рад. (Быть предателем, не так уж и плохо.: предавая, как считается, интересы других, ты, как правило, возвращаешь себе свои интересы, свои цели, себя самого. Но на это нужно мужество. И выход из замшелых рамок наших ментальных клише).
Наконец я предал то, что давно с трудом переносил и вернулся к самому себе, которого предал тогда, когда последовал за всей этой корпоративной чушью. Я предал дело и корпорацию, но я вернул себе свою верность и преданность самому себе и своему прочтению этого мира. Я вернулся к себе, потеряв себя тогда, променяв на деньги и престиж, и обрел себя сейчас.
Мои коллеги меня не поняли. Как, отказаться от гарантированного жирного куска? От престижной работы – ведь тысячи и тысячи «белых воротничков» всеми силами пытаются попасть на твое место, удержаться зубами, всеми правдами и неправдами, а тебе, которому все далось, у которого все есть, и вот ты на гребне, в зените, как сыр в масле – и на-те, ты бросаешь все, посылаешь все к черту, просто уходишь?! Вот так просто уходишь оттуда, куда мы годами пытались попасть, мать родную продали, подличали и интриговали, боролись и конкурировали?! Да ты неблагодарный! Зажравшийся! Больной!
У нас действительно, в каком-то смысле, это была крутая мега-корпорация, в которую мечтали попасть тысячи не то что таких, как я, а лучших во много раз. Возможность вести ряд международных проектов с партнерами из самых разных стран, ездить в командировки в Европу и Америку, получать зарплату и бонусы раз в десять больше, чем средняя по стране… Что еще нужно, о чем еще можно мечтать?
Конечно, мало кто меня понял. Но мне было уже плевать. Я был по дороге к себе, и что мне с того, что кто-то там со средними мозгами все меряет бонусами и загранпоездками, успехом и престижем?
Впрочем, порой мне хотелось на необитаемый остров. На необитаемую планету! Потерпеть кораблекрушение, застрять, высадиться, выброситься на каком Алголе. Чтобы сидеть и смотреть там на то, как солнце прячется за Землю и любить её оттуда, ощутить неведомую еще ни для кого тоску и беспредельное одиночество.
Ах, как же мне хотелось подальше от всего этого мира с его непонятными для меня мозгами, жирными бонусами, престижем и карьерным ростом! От всех этих нормальных – а для меня полоумных, чуждых разговоров о деньгах, которых всем всегда не хватает, карьере, загранпоездках, гаджетах, корпоративах и тимбилдингах...
У меня было стойкое ощущение, что по жизни мне встречаются сплошь сумасшедшие нормальные люди. Хотя первую половину жизни я был уверен, что проблема во мне – у меня даже были мысли о суициде, позже я изменил свое мнение, т.к. разумных объяснений множественным проявлениям глупости людей вокруг, я больше не находил, а считать себя сумасшедшим уже мешали мозги и опыт других людей, которые также, как и я, были в схожих ситуациях. Впрочем, я по-прежнему не исключал, что это только моя болезнь, свойственная еще кучке похожих недоумков, которая обострилась, и это моя глупость и законченная испорченность, которых я упорно не вижу.
Одним из примеров моего тотального непонимания людей вокруг было маниакальное стремление расходовать свою жизнь на вещи, которые, на мой взгляд, не имели той великой важности, которую в них все вкладывали. Например, на зарабатывание денег. Или карьеру. Впрочем, это уже другая, долгая тема…
Итак, я написал заявление, имел долгий разговор с шефом, который также недоуменно смотрел на меня, пытаясь всеми извилинами своего корпоративного мозга понять мою фатальную глупость, и ровно через месяц получил расчет и все документы на руки.
Да, жене я сказал, что меня уволили, чтобы позже, может быть, рассказать ей правду.
Наконец, я возвращался к себе…
Часть 2. Здравствуй, детство. Прощай, жена.
Возвращение к жизни.
Все мы родом из детства. И пытаемся в него вернуться. Но все наши попытки изначально обречены на провал. Ибо мы ищем не места, где были молоды, а себя самих. И никогда не находим.
С женой у меня вышел скандал. Вернее, у нее со мной, т.к. у меня к ней не было никаких претензий, её я любил как прежде, без каких-либо условия. Узнав, что я в «бессрочном отпуске за свой счет», я увидел в ее глазах помимо любви и нежности, которые там иногда были раньше, что-то еще. Что-то напоминавшее страх и ненависть.
Интересно, кого наши женщины любят больше – нас, как мы есть или все же нас, какими они хотят нас видеть? Мне почему показалось, что они как-то совсем игнорируют нас настоящих, а требуют, чтобы мы соответствовали каким-то там ими придуманным образам. И еще, мне показалось, или они действительно ведут себя иначе, когда мы приносим в дом деньги, много денег? А что если ты перестанешь приносить в дом деньги, они что, перестанут нас любить? Если так, тогда зачем им мы, как есть, и не любят ли они тогда наши деньги, наш статус, нас, придуманных ими, больше, чем нас настоящих ?
Одним словом, жена, узнав, что я уволился, собрала вещи и уехала к маме, «чтобы я подумал», как она сказала. О чем я должен был подумать, я так и не понял. Ведь я был на месте, такой, как и раньше, ничего со мной не произошло, я был жив и здоров. Так отчего она так разволновалась?
Так или иначе, я поехал на вокзал и взял билет до Киева, чтобы дальше проследовать по маршруту своего детства…
Ах, сколько чудесных, самых лучших воспоминаний связано с детством! Как же все было просто и понятно, как чисто и честно. Лужа казалось морем, маленький дом – большим, лучшим в мире дворцом, огурцы с грядки с черным хлебом – самой вкусной едой.
Кажется, вся наша после детства жизнь – это долгий путь к нему же, словно какой большой и запутанный крюк, через темный лес с лешими и кикиморами, через топи и болота, горы непонимания и пустыни отношений. Всю жизнь мы ищем себя не там, теряемся, предаем себя, находим и снова теряем, по своей же глупости. Отсюда и наши несчастья. А всего- то надо оставаться с собой и не предавать себя. Ну, так мне кажется.
Вернувшись домой, я устроил небольшую вечеринку на троих. Я, алкоголь и свои воспоминания. Я достал все свои фотографии, которые не доставал лет сто, разложил их на столе на кухне и погнал...
Стопка – вот наша свадьба. Я зеленый-зеленый, пытающийся казаться серьезным, опытным. А на деле, мальчишка.
Помню, на нашей свадьбе было человек от силы тридцать, и больше половины, которых я и не знал. Я вовсе не хотел свадьбы – ее хотела жена. Ну, как все жены. Тогда шел сильный ливень и нашу с мамой квартиру, куда я должен был привести молодую жену, затопило. В буквальном смысле. Коммунальщики прочистили не ту трубу, и вода с крыши хлынула прямо на кухню. Прямо с потолка. Маму тогда чуть инфаркт не хватил.
Стопка – а вот мы на море поехали. Поперлись в июне, когда вода еще была холодной. Нас отговаривали, но кого мы слушали? А потом либо ноги мочили, либо с криком забегали в воду и также быстро выскакивали.
Жили в вагончике, питались только появившимися дошираками, ходили на маяк, где видели «змеиные свадьбы» - клубки морских ужей.
Стопка – а вот мы у бабушки. Еще живые бабушкины подруги, она, молодая и заводная, мама, жена, я.
Хорошее было время. Мы тогда все вместе ходили на огороды друг к другу и помогали. Не за деньги, просто так. А по вечерам часто собирались за столом, то у нас, то у бабушкиных подруг. Пили вино, пели украинские песни…
Время быстро пролетело, не заметил даже. Не ценил. И что от него осталось? Только воспоминания да пара старых фотографий. Вот и пишу я здесь, чтобы, кроме
фотографий еще и память на бумаге, в интернете была. Для потомков, так сказать…
На следующее утро я проснулся рано, сделал необходимые покупки, упаковал рюкзак и вечером я уже сидел в вагоне своего поезда на детство.
Часть 3. Почему плохо ехать лучше, чем удобно сидеть и почему человек – тоже дерево.
Человеку нужна целая жизнь, чтобы пройдя по неровному кругу и объездив множество городов и стран, вернуться туда, откуда он стартовал - где он родился и вырос. Невернувшийся до конца дней не найдет покоя.
Сегодня модно путешествовать. Особенно в Европу, Америку. Туда, где уровень жизни повыше, где «цивилизация», как говорят «нормальные». Я вот тоже пару раз путешествовал туда, где «цивилизация». Прикольно. Но глобализация сделала свое дело – в мире больше не остается уникальных, колоритных мест. И меня все равно тянет туда, где цивилизации минимум, а меня когда-то было максимум. Галопом по Европам. Везде и нигде…
В поездах есть какая-то cdjz магия, которой нет ни в маршрутках, ни даже в самолетах. Запах мазута на путях – как запах детства, стук колес, мелькающие за окном огни станций…
Вы замечали, что железная дорога и поезда почти не изменились за последние тридцать-сорок лет, разве что в каких мелочах? Ты словно возвращаешься в прошлое, уже просто сев в поезд. Все как-то искренне, трогательно, по-настоящему.
Интересно наблюдать за людьми на станциях. Пока поезд стоит, ты наблюдаешь за прощающимися. Вон мужичок с велосипедом. Тщедушный, пьяненький и какой-то родной. А вон деревенская девушка в белом платье в горошек прощается с парнем. Они нежно смотрят друг другу в глаза, что-то обещают, что обещают все влюбленные, не решаются крепко обняться, а только стоят, осторожно взявшись за руки, сошедшие словно с обложки какого сельского журнала за 1981 год.
На мгновение тебе кажется, что ты провалился во времени, и сейчас и сам мальчишка, лежащий на верхней полке с карамелькой за щекой, с любопытством наблюдающий за тем, что за окном.
Ты словно прикасаешься на мгновение к разным судьбам, когда все еще чистые-чистые, не успевают тебя еще запачкать современными проблемами, злостью, завистью. Прикасаешься на минуту, говоришь «здравствуйте», и тут же говоришь «прощайте, живите долго».
В поездах ты словно уезжаешь от себя, от всех своих бед и проблем, оставляя их позади, и пока не приедешь, ты как новорожденный, чистый и счастливый…
Утром я прибываю в Киев. Ах, Киев, Киев. Сколько раз я бывал здесь и только сейчас я начинаю понимать, как ты мне дорог, только сейчас до меня начинает доходить тот свет из прошлых лет, как от той звезды, которая взорвалась тридцать лет тому и нет ее уже в природе и только пыль от нее летит в космосе, а свет ее достигает меня только сейчас и в нем вижу я ее, и себя, которых уже давно нет.. .
Я ищу знакомые места, закоулки, где каждый связан то с фотографией, на которой еще молодая мама, а здесь стояла моя бабушка, здесь десять лет тому был я, то с какими другими воспоминаниями…
Вот здесь, на этом самом месте, мальчишкой, я покупал самый вкусный киевский пломбир на палочке за двадцать копеек, вот на этом самом месте. Я вижу четкую картинку у себя в голове, вижу себя в серых, школьных шортах, возвращающегося вместе с мамой с летних каникул…
А вот отсюда я уезжал к бабушке и возвращался обратно. Вот на этом самом месте стоял я, всего пятнадцать лет назад. ..
Я беру билет на переполненную маршрутку и отбываю туда, где я был мальчиком, много-много раз и где меня, прежнего, уже не будет больше никогда.
На привокзальной площади тысячи и тысячи людей. Суетятся, куда-то торопятся… с сумками, чемоданами… потные и раздраженные, озабоченные и … такие мимолетные.
Понимают ли вот эти самые люди, что уже всего через год, десять, двадцать многие из них станут пылью под ногами других таких же странников, куда торопящихся, куда-то летящих… Осознают ли они, что все мы скоро, очень-очень скоро, умрем и нас больше не будет, не будет никогда, как когда-то не было до нашего рождения?
За окном мелькают поля, леса, города… Такие же, как везде, и почему-то совсем другие. Вот они, неухоженные и неприкаянные, почему-то дороже мне любых других, ухоженных и красивых – и в груди у меня рождается подавленный стон, а в горле непроглоченный ком.
Человек – это старое дерево. Дерево с глубокими корнями, запущенными вглубь своей земли. И неважно, влажная почва под корнями или это кусок скалы, она – твоя. Можно вырвать дерево из земли и пересадить на другую, лучшую почву. Но тогда самые глубокие корешки оторвутся, останутся в своей земле. Ты пустишь новые корни, приживешься на новом месте. Но память о твоем месте рождения останется с тобой навсегда. А случается еще и так, что не получается прижиться на новом месте. Мучается дерево, мучается, сохнет, сбрасывает листву, да и ни так, ни сяк… ни живет, ни умирает.
Глава 4. Почему нашим родственникам, также как и родным местам, лучше оставаться у нас в памяти, а не перед нашими глазами.
Родственников, как и прежние места, лучше держать на расстоянии. На расстоянии вытянутой руки нашей памяти. Там они в безопасности. Там они в нужном порядке, чистые и отполированные, нежно любимые и безупречные. Не стоит доставать их из пыльного шкафа своих воспоминаний в ожидании, что они будут прежними.
Родственники в моем родном городе встретили меня, как и положено, с большой радостью. Правда, не виделись мы лет двадцать пять – мои юношеские попытки поддерживать с ними связь, а один раз даже приехать, успехом не увенчались, а вызвали у них легкую панику, которую я прочувствовал в единственном за все это время письме, что мне лучше не приезжать, потому что потому...
Причины были разные, среди которых основная, как я понял между строк – я им не очень-то и нужен был и лучше бы я оставался там, в своем интернате, куда они меня когда-то и сбагрили.
Ну, такова селяви, как говорят французы, папа с мамой друг друга любили, потом разлюбили, а что там мне чего-то хотелось, так это моя проблема. Пожить в интернате при живых родителях и многочисленной родне было неординарным опытом, полезным для здоровья и долгой жизни.
И все-таки я приперся в свой родной город, хотя сам до последнего момента не верил, что приеду. Город детства с годами манил меня все сильнее и сильнее, последние годы я просто таки боролся со своим эмоцио и иррацио, взять и броситься туда, где остались мои детские и юношеские грезы, где я был счастлив.
Как я и представлял тысячи раз, вот я иду по той самой липовой аллее, мимо огородов и старой трансформаторной будки, мимо скамеечек и чинно сидящих на них старичков. Черт возьми, я даже во снах это видел, и запомнил те сны, хотя сны я обычно забываю сразу после пробуждения.
Сны не перескажешь, ибо они – не рассказ из грубых, далеких от совершенства слов, это яркие картинки и ощущения на кончиках чувств. И переполняющее тебе счастье и умиротворение, даже когда это кошмары. С недавнего времени я был убежден, что сны – это то, как мы будем чувствовать после смерти. Как наша послежизнь будет ощущаться после так называемой смерти.
Все было, как и прежде. В маленьких городах мало что меняется, они – прекрасная возможность путешествовать назад во времени и, может быть, даже немного вернуться в свое детство.
Разве что только в самой квартире все было по-другому. Другая мебель, другая атмосфера. А ведь важна была именно атмосфера.
Моя родня явно была перепугана. Во всяком случае, всполошена, встревожена. Видно было, что они не понимали, какого я, после стольких лет, решил заявиться к ним.
Но я их успокоил сразу. Наследство мне не нужно, претензий у меня тоже нет. Мне нужны только воспоминания и город. Одним словом, не будем о них, я совсем не для этого вернулся в свой родной город и трачу здесь свое время, описывая то, что и так знаю.
Я отправился по маршруту своего детства, жадно вглядываясь в каждую деталь, каждую мелочь. Увы, как и должно было быть, мой город детства существовал только в моей памяти. Все изменилось до неузнаваемости, либо же осталось с виду прежним, но почему-то не вызывало отклика в моем сердце.
Только мост, тот самый мост, с которого мы ныряли «солдатиком» и «ласточкой» и под которым проплывали на лодке, оставался прежним. Таким же пыльным и старым, как и тогда.
Я прикоснулся к столбику, с которого я нырял тридцать лет тому… Подумать только, прошло целых тридцать лет. Целая жизнь. И одно мгновение.
Берега реки заросли камышом и затянулись ряской, река обмелела, по обе стороны выросли какие-то кафе, придорожные рестораны, гипермаркет…
Интересно, отчего люди никак не могут наесться и с таким нескрываемым удовольствием строят огромные кормушки-магазины, рестораны и кафе, в которых только и делают что едят или все время покупают продукты, чтобы позже их съесть? А ведь тогда не было таких огромных магазинов, а вместо них были небольшие кинотеатры, библиотеки, парки и маленькие миленькие кафешки, где можно было купить вкуснейшее мороженое в чашке на ножке, кофе-глясе или пышный мусс.
Я пошел в парк со старыми каштанами, в который даже в самый солнечный день почти не проникали лучи солнца. Но парк вырубили, деревья обрезали, на месте горок и качелей поставили какой-то ресторан, магазин…
Я пошел дальше к дому, где я подростком останавливался у своего деда. Как сегодня помню, как пробовал тайком курить, сигареты «Столичные», на балконе, а за балконом росли высоченные тополи, от шелеста которых на душе становилось хорошо и покойно. А под балконом были огороды, огороды, огороды…
Дом был, но тополей не было. Вместо огородов был бетон. И какие-то пристройки, пристройки, пристройки…
Я пошел туда, где мы жили уже в другой раз, во времянке, которую построил мой дед, уже не надеясь найти даже останки от того времени. Но к моему большому удивлению, сохранился и колодец, к которому я ходил по воду, и забор с домом, который построил и позже продал мой дед. Только времянка завалилась на бок и поросла бурьяном…
Я присел у забора и закрыл глаза. Вкус, тот самый вкус свежескошенной травы, отпускающего к вечеру зноя и надвигающейся грозы, появился на языке. А вот перед глазами дорога, ведущая вниз, к заводи, где мы с братом ловили ершей. Запах стоячей воды, воды с тиной, самый сладкий, запах из детства. И прохлада… прохлада у воды…
Потом, много позже, эти ощущения у меня будет получаться вызывать при помощи алкоголя. Крепкого алкоголя, когда я опрокидывал в себя одну-другую-третью рюмку, закрывал глаза, и тогда ощущал этот самый вкус, запахи воды, и видения далекого детства проплывали у меня перед закрытыми глазами…
Мне снова спокойно захотелось умереть, уплыть вслед за тем, чего уже больше не было…
На следующий день я внезапно уехал, прервав сомнения и вопросы своих родственников…
Глава 5. Почему Львов – это маленький Париж.
Во Львов, как и в Париж, хочется возвращаться снова и снова. Однажды побывав там, ты остаешься там навсегда.
Впервые я оказался во Львове лет в 13. Проездом. Но что примечательно, я запомнил, странным образом четко запечатлел у себя в памяти, картинки того визита и атмосферу.(Запомнилось тогда еще, что меня какая-то тетенька приняла за девушку).
Второй раз я туда вернулся уже взрослым мужчиной (которого с девушкой было уже не спутать-), просто потому что надо было куда-то съездить на Рождественские каникулы, а далеко и дорого ехать не хотелось. Нехотя я поплелся в холодный, почти незнакомый город, ну и остался там, ментально, или как-то еще, навсегда.
Львов действительно очень колоритен и напоминает маленький Париж. Там даже есть что-то вроде мини-Монмартра, как я на собственном опыте выяснил. Подъемы и спуски, выложенные булыжником, старинные дома, зелень повсюду.
Непередаваемая атмосфера праздника, который всегда с тобой, вездепроникающий аромат кофе, витающий по узеньким улочкам, уличные музыканты, кафе, рестораны, кофейни, невероятное скопление костелов, церквей, храмов, часовен – все это самый центр Львова.
Атмосфера – конечно главное, что привлекает во Львове. Ощущение свободы, вседозволенности и обещания счастья…
Почему-то никогда не получается прочувствовать радость момента в тот самый момент, когда эта радость случается, происходит. И только потом, по возвращению, в воспоминаниях и ощущениях приходит к тебе, запоздало, чувство минулого счастья. И так становится обидно, так горько, что горечь эта едва не перекрывает само чувство счастья от пережитого.
Это примерно как в фильме, кажется «Планета бурь», где астронавт берет у огромного бронтозавра пробу крови, выстрелив ему в хвост из своего космического пистолета и, минуту спустя, возвращается к своим коллегам, и только тогда до мозга бестии доходит сигнал и она оборачивается, чтобы посмотреть, кто там потревожил ее в хвостовой части.
Так и со Львовом. Едешь туда в очередной раз – и вот он, праздник! Ходишь от достопримечательности к достопримечательности, от кафе к ресторану. Сидишь на скамейках в тени каштанов или бредешь по брусчатке между старинными домами. День, другой, третий. И только, кажется, усталость и чувствуешь. И предательски мечтаешь вернуться домой. А когда возвращаешься, то накатывает на тебя волна жалостливой радости и горького сожаления, как же там было хорошо, как прекрасно, некое послевкусие, которое сильнее самого вкуса, о котором осталось только вспоминать. Воспоминания о пережитой радости, которые сильнее самой радости.
Глава 6. Мама здравствуй, или почему близкие наши – не всегда нам близкие, но они в этом тоже не виноваты?
У нас принято говорить, что мы только любим друг друга, заботимся и переживаем. Но это вовсе не значит, что заботятся и переживают именно о тебе, а не о своих страхах, проблемах и себе самом.
Вообще, вы что, действительно еще не замечали, что мы все жутко, привычно, как всегда, лицемерные? Да мы просто погрязли в обыденной лжи, лицемерии и обмане, которым дали нейтральные имена, чтобы не очень переживать из-за этого, и даже особо не паримся по этому поводу.
Как часто мы интересуемся, как дела у своих коллег, в надежде услышать что-то, что не очень заденет наше самолюбие и самооценку: что-то вроде «У меня СПИД» или «Меня уволили с работы»? Ну согласитесь, что что-то вроде «У меня все замечательно, я выиграл в лотерею миллион!» или «Меня повысили до заместителя директора и теперь платят в два раза больше» не очень нас радует, хотя мы и стараемся изо всех сил, натягивая приторную улыбочку.
На моей прошлой работе ничто не вызывало такую бурную радость у моих некоторых сослуживцев, как увольнение коллеги или тот факт, что именно он стал лучшим работником месяца, а не ты. И я знаю, что так было не только на моей работе.
Нам хочется верить, что наши родители любят нас самих, такими, как мы есть. Но на самом деле, кажется, они любят больше себя в нас, своих детях. Или таких, какими мы быть должны, по их родительской версии…
Итак, я приехал к своей любимой мамочке. И хотя мы теперь видимся чаще, чем раньше, мы все равно всегда очень рады видеть друг друга. Мама радостно суетится, накрывает скромный стол, расспрашивает, как дела, чтобы, как всегда, не дослушав и первую фразу, тут же переключиться на дела свои, и только если я ее не прерву, она и слышать не захочет, что там у меня на работе, на душе и на сердце. И так всегда, каждого волнуют только его проблемы.
Обменявшись первыми монологами и немного успокоившись, я говорю маме, что я уволился с прежней работы и что теперь я счастлив. Мама делает паузу, и я уже знаю, что последует за ней, а потом и дальше. Я вижу, как сначала недоверие, а потом страх расползается по ее бледному, постаревшему лицу. Мама, говорит что-то вроде, ну ничего, ничего, найдешь другую, словно успокаивает себя, а не меня (и я знаю, что это она именно себя успокаивает).
Отношения с матерью – это одни из самых сложных и ложных, неравноправных отношений, полных разных страшных табу, как в каком африканском племени, заранее прописанных, непререкаемых и редко когда меняемых правил, почти как на зоне неусиленного режима. Например, грех усомниться в материнской любви – матери всегда все делают только ради твоего блага.
Материнская любовь – это неразрешимое сплетение из любви, нежности, надежд, намеренных и ненамеренных манипуляций, психологического шантажа, социальных установок, упреков, страхов и комплексов, когда ты практически безоружен, у тебя нет ни права, ни собственного желания бороться с этой любовью, ты заранее проигравший. И никогда, никогда до конца ты не можешь понять, насколько тебя любят и насколько ты задолжал за эту любовь.
Мама неоднократно мной манипулировала, как манипулируют, наверное, все матери, порой неосознанно – я это стал понимать, как только подрос. Но молчаливые упреки и тяжелое бремя, обязательство сыновней любви и врожденных вины, долга, делали свое дело: я всегда сдавался, чтобы только избавиться от этого чувства собственной вины и чтобы отдать, по праву моего рождения, чувство правоты моей маме.
Любить всегда легче несмышленых. Слабых. Даже придуковатых. Умных любить трудно. Потому как обмануть умного своей любовью сложнее.
Два дня я гощу у мамы, а на третий, не выдержав, она меня спрашивает, что я собираюсь делать дальше. «Что ты имеешь в виду» - словно не понимая, говорю я ей. «Ты работу искать думаешь?» «А, вот оно что» - притворно удивленно, отвечаю я с улыбкой.
«Сядь сюда, дорога моя мама. Я тебе что-то скажу» - говорю я ей и усаживаю в кресло напротив меня.
«Понимаешь, я с подросткового возраста я все время работал. А до этого все время учился. Я всю жизнь делал то, что от меня ждали и очень редко то, что именно хотел я. Сейчас, отработав 5 лет на одном месте, благодаря жесткой экономии, я собрал достаточно денег, чтобы не работать хотя бы следующий год, хотя бы это лето. Понимаешь, я не хочу пока работать, как работал ты всегда, как работали все вы, я хочу жить?»
В выцветших глазах мамы сначала вспыхивает что-то вроде понимания, даже материнской любви, но эта тень быстро сменяется привычным страхом. Вечным страхом, из которого состоит вся наша жизнь, из которого состояла жизнь и моей мамы.
«Ну а как же не работать, сына?» - недоуменно, словно «Ну а как же не жить, есть, дышать?» -дрожащим голосом произносит она. «Ведь человек должен работать, ему нужно работать, чтобы зарабатывать на хлеб насущный, чтобы быть полезным»… «потому что государство требует, чтобы все работали, и чтобы пенсия была».
«А, вот оно что. То есть, государство требует, и поэтому все должны работать» - говорю я, невольно ухмыляясь и опуская глаза.
«Так государство не обеднеет от того, что я какой год-два, или вообще, не буду работать. В государстве вон, сколько сытых, обеспеченных людей, они не пропадут».
Но маму не интересует, что я сейчас счастлив, как я сказал – это она пропускает мимо ушей. Ее съедает ее привычное беспокойство. Беспокойство от ее страхов, ее комплексов, ее жизни белки в колесе, которую она прожила, на которую она жаловалась, от которой страдала, но которой она хочет, чтобы жили и ее дети…
На третий день мама получает известие от дочери моего некогда отчима, маминого второго гражданского мужа: «Папы больше нет. Он умер вчера в день моего рождения».
Мама потрясена, хотя и держится.
«Видишь, мама, жизнь коротка и кончается там, где мы предполагали жить. Был человек. Дышал, что-то доказывал другим, боролся. И вот его уже и нет. Пустота.
Жизнь коротка и несправедлива, мама, и я не хочу остаток ее провести за тем, что важно для других, но тягостно для меня. Все будет хорошо. Я тебя люблю».
Немного погрустив и повспоминав, мы прощаемся, и уже на следующий день я уезжаю в Одессу.
Глава 6. Почему Одесса прекрасна, но только не возле Привоза и только когда ты не идешь туда, куда не надо.
Приехав в прекрасный незнакомый город, в котором вы никогда не были, но о котором много слышали, не торопитесь с самостоятельными прогулками. Так вы рискуете разочароваться от всего того, что вам до этого наврали.
Одесса, конечно, прекрасна. Ах, Привоз, ах, Дерибасовская, ах, Ланжерон. Кто только вас не воспел в своих песнях, в своих фильмах. И кто посмеет сказать, что в них есть хоть какой-то изъян?
Но, будьте осторожны. К незнакомым городам, как к незнакомым собакам, не стоит приближаться с не той стороны. Одни могут укусить.
Но я не боялся собак. И двинулся знакомиться с городом с тыльной стороны.
Привоз меня немного удивил. И не тем, что он был большим, шумным и богатым, как мне всегда рассказывали. А тем, что напротив главного входа была куча неубранного со вчерашнего дня мусора, возле которой сидели полупьяные бомжи.
«Ну что же, жизнь многогранна – если есть светлая сторона, то только благодаря стороне темной» - философски думал я, еще ничуть не теряя утреннего оптимизма.
Но за кучей, по мере моего продвижения в сторону ул. Преображенской, как подсказывала карта, из подворотни, на меня выбежала стая собак, явно не для того, чтобы я их поприветствовал и приласкал. Пришлось проявить подзабытое мужество и героизм и стоять насмерть, пока недружелюбные собаки меня окружали.
Псин отогнал какой-то полуголый, нетрезвый человек, вышедший из подворотни и который, по всей видимости, был с ними накоротке.
Я пожелал человеку хорошего дня, а сам двинулся вверх по улице. К тому времени уже заработали трамваи и я вскочил на единицу, которая должна была привезти меня в центр, как мне сказала проходящая старушка с цветами.
Проехав до центра, в трамвае полном в тот утренний час потных тел неулыбчивых одесситов, спешащих на работу, а потом куда-то свернув, и потом снова и снова, трамвай остановился и кондуктор в шипящий, как одесская барабулька на разогретой сковородке, микрофон объявила, чтобы все вышли.
Я немного замешкался, так как совершенно не понимал, куда заехал, и попытался это выяснить у кондуктора, а также, не идет ли трамвай обратно. Но любви с кондукторшей у меня не получилось – на мое вежливое «Будьте любезны», она рявкула уже не в микрофон, а лично мне в лицо, чтобы я выметался.
«Да, Одесса, неласковая ты, для гостя, которого не за руку повели в светлую столовую с красиво накрытым столом, а который сам отправился в неприбранную уборную».
Позже я все же воспользовался услугами экскурсовода и посмотрел, повосхищался и Потемкинской лестницей, и Оперным театром, и Дерибасовской, и восстановил свою веру в Привоз.
На Привозе, правда, меня обвесили, да и вино, которое так уговаривал купить местный грузин, на вкус отдавало спиртом, но, в целом, атмосфера там была замечательная. Шумная, с одесским колоритным говорком, изобилием всего на прилавках.
Экскурсовод рассказывала про замечательного графа Воронцова, лентяя Пушкина, не желавшего работать, который в свое время оказался в Одессе, героев города Дерибаса и Ришелье, про китобоев и тореадоров Одессы, самый красивый оперный театр Европе. С восторгом поведала об Одессе воровской, словно вор – это такая одесская профессия, то и дело шутила о евреях Одессы, и я почти поверил ей, так убедительно она рассказывала.
Интересно, но почти в каждом городе есть что-то «самое-самое в Европе и мире», только ты проверить не можешь. Свои мифы и легенды, в которые охотно верят приезжие.
Дерибасовская оказалась узенькой, но вполне уютной улочкой, с множеством ресторанов, кафе и прочих заведений с завышенными ценами. Я попил кофейку из жестяной кружки во «Франзоле», понаблюдал за сидячими бастующими с плакатом «Свободу политзаключенным Африки», послушал Свидетелей Иеговы, которые всем обещали мир и счастье, только если они присоединяться к ним или, как минимум, «пожертвуют копеечку». Послушал слезливый рассказ нетрезвого мужика с больной собакой, который собирал средства на лечение собаки – «мамой клянусь, не себе, а вот, больной Марусе», как он божился.
Были ли серьезны все эти люди или по-одесски валяли дурака, я до конца не был уверен. Мне кажется, они, как минимум, были весьма органичны со сросшимися ролями и почти верили в то, что говорили и делали.
Я знал, что сейчас душная и расхристанная Одесса, со всем этим балаганом жизни, позже вызовет во мне самые ностальгические чувства и мне снова захочется приехать сюда.
Я переночевал в душном хостеле, где пахло потом, дешевым алкоголем и ускользающим счастьем, как мне показалось, признался Одессе в любви, которую непременно испытаю по своему возвращению домой, и рано утро вылетел на Кубу. Просто потому, что хотел там побывать еще с детства.
Глава, не помню какая: почему Гавана – город любви и красоты, и как я мог в это поверить?
Жизнь надо уметь делать сумасбродной и удивительной. Поэтому я взял и купил билет на самолет Одесса – Гавана, хотя еще вечером собирался ехать в Жмеринку.
Куба, она же «Остров свободы», он же «Остров молодежи», как его окрестили наши советские романтики в свое время, а на деле неудавшийся советский эксперимент, коммунистическая утопия, где не надо денег, медицина и образование бесплатные, а женщины общие, - конечно, та еще помойка. Ну а если отвлечься от экономической, темной стороны и посмотреть на климат, природу и море – то есть шанс поверить, что Куба – это рай на земле.
В воздухе Гаваны неистово пахнет морем и солнцем. А еще, пролетев по воздуху 14 часов и приземлившись по ту сторону земного шара, создается почти сюрреаличное впечатление, что все твои проблемы, и ты сам, уставший и недовольный, остались по другую сторону. А еще впечатление, что ты вернулся во времени, в какое-то, почти советское прошлое.
Гавана - довольно большой, шумный город, где все ездят, ходят и делают, как хочется. Никаких правил, никаких ложных приличий.
Вон старый Бьюик почти наехал на ослиную повозку, в которой крестьянин в грязной майке с портретом Че Гевары (кубинцы, по-прежнему верны своему кумиру) ожесточенно жестикулирует и что-то кричит на франтоватого водителя в темных очках и напомаженных волосах, похожих на парик.
И тут на углу какая-то полногрудая деваха с черным лицом и почти белыми ладонями закатывает скандал с оплеухой своему бойфренду, словно они одни во всей Гаване.
А вот кто-то настойчиво тянет меня за край майки, я резко оборачиваюсь и вижу стайку сопливых и полуголых уличных гаврошей, которые по очереди бубнят что-то вроде «Дардинеро, сеньор, дардинеро».
Я догадываюсь, что им надо у меня узнать не смысл их босоногой жизни, а что-то посущественее. Бормочу в ответ по-английски «Сорри, мейби некст тайм» и смущенный, ретируюсь в сторону, где должен быть мой отель.
Солнце палит нещадно, вокруг раздаются гнусавые гудки машин, туда-сюда снуют шоколадные и безнадежно черные гаванцы, не очень дружелюбно, как мне кажется, сверкая в мою сторону белками глаз, на углах меня зазывают торговцы фруктами, таксисты машут мне рукой, белозубо улыбаясь и приглашая «Эх, прокачу!», но для меня достаточно экзотики. После долгого перелета и смещения времени я хочу спать, есть и вытянуться на чистой постели.
Я плутаю по улицам, сворачиваю не туда, потом снова не туда, потом куда-то еще… В голове все шумит, глаза плывут в тумане и мной на какое-то мгновение овладевает одновременно отчаяние и странный висельный восторг, почти надежна не найти свой отель и умереть на грязный и залитых солнцем улицах Гаваны…
В тот же вечер я познакомился в баре лобби с Родригесом Рикки, гаванцем в пятом поколении и свободным художником во всем, начиная от образа жизни и заканчивая работой, как он представился. Родригес был подтянут, ненавязчиво улыбчив и очень спокоен. Он неторопливо потягивал свой ромовый коктейль за столиком в углу в полном одиночестве и казался совершенно счастливым и коктейлем, и своим уединением, и Гаваной.
«Понимаешь, кубинцы на самом деле счастливы. Им не нужны ваши деньги и это только на ваш взгляд, что они все бедные и гоняются за вашими деньгами. Это не так. Хотя, конечно, есть и такие. Но для большинства деньги неважны. 30 долл. в месяц – это примерно то, на что живет средний кубинец. И многим хватает, так как кубинцы – минималисты и ценят в жизни не ваши деньги, а жизнь, солнце и свободу. Это просто вы приезжаете и все меряете по своим правилам, а мы, гаванцы, иногда вас не разубеждаем в ваших заблуждениях. Ведь вы наши гости».
На меня произвело впечатление не слова Родригеса, а интонация уверенности и спокойствие, с которыми он произнес их. А ведь действительно, понять, что на самом деле в голове и сердце кубинца за неделю-две невозможно. Нужно там остаться и пожить год-другой, чтобы начать понимать, счастливы они или, как нам хочется верить, глубоко несчастливы, потому что живут еще беднее нашего.
В Гаване я пробыл три дня, а потом поехал на самый юг, в Сантьяго-де-Куба, где, как рассказывали, было спокойнее и можно было прочувствовать реальную жизнь кубинцев, а не делать выводы по столичной нищете Гаваны.
Доехал я, сначала поездом, до г. Камагуэй, где переночевал в довольно приличной гостинице, а рано утром продолжил свой путь на автобусе, и это была та еще поездка: я буквально ехал на сельском, убитом автобусе, на котором везли кур, гуаву и еще какие-то фрукты, дорога из асфальтовой и более менее ровной быстро перешла в деревенские ухабы, с асфальтовым покрытием лишь на отдельных участках. По дороге мы то и дело останавливались, подбирая каких-то зверского вида «кампезинос» (жителей деревни, крестьян), у которых не хватало разве что винтовки и патронташа вокруг пояса, чтобы завершить картину маслом.
В Сантьяго я без особого труда снял себе номер за 10 долл. в сутки в гостинице, правда без горячей воды, незакрывающимся окном и персоналом, который почти не говорил по-английски, и первую ночь практически не сомкнул глаз. Под окнами ходили какие-то «вагабундос» и разговаривали так ожесточенно, что я стал бояться, чтобы они не вздумали влезть в мое окно на первом этаже.
На следующий день я без особого труда, с подсказки на ресепшн, нанял моторную лодку, и мы отчалили в залив Байя Сантьяго-де-Куба, где была потрясающая по чистоте и прозрачности вода с косяками тропических рыб, снующих у самого берега, колониальных развалин каких-то маяков, хранилищ и церквей по обоим берегам и множества рыбачьих лодок.
Рыбачить я не собирался, а вот посмотреть на реальную, неприукрашенную жизнь настоящих кубинцев, мне хотелось. Мы причалили у деревушки Пунта, куда гид, а скорее просто местный «бандитос» в рубашке без пуговиц, говорящий на ломаном английском и немного по-русски, повел меня для знакомства с ее жителями.
Деревушка была застроена домами из местного песчаника, часто с крышей из тростника, а кое-где стояли настоящие хижины из какого-то местного дерева. Возле деревни пролегали поля сахарного тростника, заросли саподиллы (что-то вроде местной груши), гуавы и еще чего-то.
Меня познакомили с Аурелио, сухоньким, кажется, высушенным на жарком кубинском солнце, местным крестьянином, с окурком потухшей сигары в уголке рта, и его женой Анхелиной, полной, улыбчивой метиской с почти светлой кожей и такой же светлой, несмотря на жаркое солнце, шевелюрой. Аурелио кивнул мне на скамейку у дома, ушел в дом и вышел с бутылкой почти черной жидкости и тарелкой тостонов (что-то вроде банановых чипсов).
«Порфафор. Бебе» (пожалуйста, пейте) и налил в два грязных стакана темной жидкости. Жидкость оказалась неочищенным ромом, градусов на 100, как мне показалось, но на удивление, сладкой и вкусной.
Мы провели у Аурелио и Анхелины около часа – больше не могли, скоро должен был вернуться их сын, который работал на местном нефтеперерабатывающем заводе.
Аурелио мне показал свое поле, на котором он выращивал малангу и табак, предложил купить сигар, от которых я отказался, и уже через десять минут мы расстались. Я сел в лодку со своим «бандитос» и мы отчалили обратно.
Надо сказать, что ощущение от визита было «книжное», словно я все это прочитал в книге и увидел на картинках, на фото, которым было, по меньшей мере, лет пятьдесят. Чувство было непонятное, словно я одновременно вернулся в кубинское прошлое, о котором читал и в прошлое СССР, в котором жил. В чем оно выражалось, это чувство, трудно было сказать. В воздухе, крестьянских полях, чем-то похожих на наши, постерах Viva la Cuba, приклеенных скотчем к облупившейся стенке.
Ром и предыдущая бессонная ночь сделали свое дело – я уснул без задних ног, а проснулся от дикого рева пылесоса.
С трудом вспомнив, где я, я продрал глаза и увидел молоденькую горничную, почти еще девочку, которая улыбалась мне, держа в руках ревущий пылесос американской марки Хувер, которому было лет сто.
Позавтракав вчерашней курицей с рисом и выпив обязательный кофе, на рецепции я узнал, что недалеко от Сантьяго есть международный аэропорт, откуда я могу вылететь на Вильнюс. В тот же день я съездил на разведку и, о чудо! – как в какой-то кассе СССР, без очередей и справок, я на месте купил билет до Вильнюса на следующий день.
По прилету в Вильнюс я не обнаружил своей фотокамеры, которую оставил в багаже, а также недосчитался бутылки рома и пары новых маек с изображением Фиделя и Че. Я перерыл все, даже подумал, не оставил ли я все на Кубе, но, так или иначе, камеры и маек, нигде не было. Рюкзак был весь в пыли, словно им мыли полы, щетка для волос, что была сбоку, поломана пополам, застежка одного замка оторвана.
Сначала я очень расстроился, но некогда приняв решение не огорчаться из-за действительных пустяков, решил отпустить. Главное, что я привез домой незабываемые впечатления-)