Тётки на нижних ехали, я на верхнем.
Тётки, не замолкая, весь день трындели,
что, например, мы женщины, мы померкнем,
нам уж и так уж не до утех в постели.
Будем беззубо шамать кусочки репы
(мы и сейчас не больно нужны на свете),
только семья останется, только скрепы:
верность, любовь, святые Февронья с Петей.
Я отраженье кривое ловила в блюдце,
рану души черешней себе врачуя.
Думала: "Боже, когда же они заткнутся?
Как же хочу тишины, тишины хочу я!
Этого пресловутого поездного
"тЫ-дым, ты-дЫм", в окне проводов, как нитей,
книги, облупленных станций, и книги снова
да молчаливых задумчивых чаепитий.
Чтобы не то что слово - а взгляды редки,
мутным белёсым глазом, как у селёдки".
Только не унимались мои соседки.
Хрен там, не умолкали мои трещотки.
Плёлся седыми полями усталый поезд.
Я, не придумав, как объяснить толково,
спрыгнула с полки, достала чулки и пояс
и, оголяясь (тётки же, чо такова),
стала натягивать, медленно и лениво.
Тётки заёрзали, вперившись мне в филеи.
Мимо в окне проплывали, желтея, нивы,
а вдалеке забрезжил закат, алея.
Поезд качался, как на колу мочало.
Я же, не отступая, включила дуру:
"Вы, - говорю, - спросили, а я молчала".
"Я, - говорю, - к любовнику еду, в Тулу.
Он там меня встречает с букетом лилий.
Он сверхсекретно записан в моей "мобиле".
Дальше всё будет сразу в автомобиле.
А на мораль и общество мы забили".
"Нам, - говорю, - по нраву вот эти позы,
а вот такие в моде сейчас едва ли".
Тётки салфеткой вытерли абрикосы
и до конечной станции их жевали.
Были стаканы с чаем слегка прыгучи,
и огоньки станционные в них плясали.
Я же лежала на полке в чулках от Гуччи,
и тишина стояла, как ножик в сале!
Я засыпала...Сухая темнела балка...
Между стеклом и рамой пожухла муха...
Мне показалось, шепнула одна: "Хабалка".
Или приснилось, вторая зевнула: "Шлюха".
Я улыбнулась, кажется, им в ответ, а
мир закружился,
рассыпавшись в миг на части:
"тЫ-дым, ты-дЫм" - и только полоски света,
"тЫ-дым, ты-дЫм" - и так до конечной.
Счастье.