«Из того, что происходит,
вечно что-то превосходит,
а когда не происходит,
еще хуже непонятно!
Я все понял,
ты все понял,
он, она, оно все понял,
все понятно и ежу,
кто я есть! Я тайн не выложу!
Что скажу, шепча, как в ухо?
Ш-ш-ш-ш… Жужжала муха:
«Полетели в центр мира!
Демон, дым! Там их квартира!»»
Поэт написал и задумался. И вспомнилась ему его молодость, когда мухи жужжали, и он написал тогда, когда и про ДНК не знали не только мухи, но и кукуруза:
«Мне муха нажужжала песню,
Манящей девкой пробежала
И что-то прошептала дерзко,
И что-то мне без слов сказала.
Она мне песню нажужжала,
Про зной сказала мне без слов,
Дохнула пламенем духов
И, улетая, обещала...»
И тут совсем все сбилось в кучу. Его бабушка, золотая консерваторка, которая любила Метнера и Грига, послушала виниловую пластинку с Эллой Фитцджеральд и сказала: «Музыка хорошая… но какой у нее ужасный голос!».
И тут раздался телефонный звонок, звонил телефон в коммунальной квартире №10, дом 33/10, 4-я Тверская-Ямская, номер Д-1-29-10. Блеснула молния, гром разверзся, другого слова нет, и явился Мефистофель. «Чего тебе?»,- спросил поэт. «Ну и ну…», - только и молвил Мефистофель, глядя в пустоту, и с треском схлопнулся вакуум в том месте, где он только что был. Как бы короткое замыкание. И тут же на его месте возникла балерина, в пачке, голая сверху донизу, а снизу доверху – Одетта. Она подула ему в затылок и вскочила, с зеленкой на бедре, ему на плечи, а он поцеловал ее в пятку, но все-таки прижал к столу и кликнул свой одиннадцатый сонет из Венка сонетов – пусть клюнет на него, как на поэта:
«Как шея с плавностью лекал
внутрь платья утопает,
воображенье – ах, нахал! –
план тела обнажает.
Царица стройности нога,
богиня пируэта,
как автогенная дуга,
приварит ум поэта.
И он напишет – ум-па-па,
прикрыв сиянье черепа,
про романтическую грудь,
Про огнедышащий букет
любви, которой еще нет,
но может мир перевернуть».
Только балерина ткнула пяткой в клавиатуру, так что Аваст жалобно хрюкнул. И поэт увидел на экране свое же собственное, ни с кем другим в соавторстве не написанное, а только с Мефистофелем. И он пронзительно понял, что балерина – это и есть Мефистофель, который намекает, что, мол, пора тебе расплачиваться за написанное в долг. И высветилось на экране из той же серии, как бы им самим написанное когда-то стихотворение:
«Иванов, любитель джаза,
улетел на помеле.
Какая пропажа!
Какая пропажа!
(для родственников)
во мгле.
И ведьме Велимира:
"дашь, - говорит,- дашь?
летающую с лирой
дочку твою Блажь?"
Ведьма бормочет: "Дело,
бери, у меня их две,
обе как деньги: спелые,
готовые к еде.
"Бери моих девок, властвуй,
Мисс Франция, так та
не стоит тебя, зубастый
сын моего кота".
"Бери, я тебе дарую
моих дорогих дочерей
(дурных дочерей воруют,
а умных берут из дверей)".
"А дочь твоя кто вторая,
которую ты мне дашь?" –
спросил Иванов, впадая
в тревожащий кожу раж.
И ведьма поправила волосы,
погладила помело
и молвила гадким голосом:
"Покуда не рассвело
сама я себе – дочка,
сама я себе – мать,
а нынче такая ночка,
что дочь я себе опять".
"Бери, я себя дарую.
Иначе – найдешь ли Блажь? –
дочку мою вторую,
которая – корень наш".
"Поэт, я тебя желаю,
иди заводи мотор
(какая плохая жена я! -
а муж мой хранит топор)".
И руки, кривые крюки,
сплела, как весной плетут,
когда обещают руки
и никогда не врут.
А после обнялись тесно
двое и спели песню.
И видели дети, глядя,
как быстро летел дядя».
Мефистофель сначала губами шевелил, а потом сказал: «Черт с тобой!»,- и улетел, как обычный Демон. А балерина пригрелась на спине и сидит. «Милый, - говорит, - приди ко мне в объятья!» А сама ножками сучит, пятками стучит, и с шеи не слезает: «Массаж, - говорит, - массаж!».