Порхов. Остатки плотины. Трава.
Камни торчат из травы – жернова.
Здесь, на Шелони, забыть не дано, –
мельница мерно молола зерно.
Мерно и мудро трудилась вода.
Вал рокотал, и вибрировал пол.
Мельник – ржаная торчком борода –
белый, как дух, восходил на престол.
Там, наверху, где дощатый помост,
хлебушком он загружал бункерок
и, осенив свою душу и мозг
знаменьем крестным, – работал урок.
...Мне и тогда, и нередко теперь
мнится под грохот весенней воды:
старая мельница – сумрачный зверь –
всё ещё дышит, свершая труды.
Слышу, как рушат её жернова
зёрен заморских прельщающий крик.
Так, разрыхляя чужие слова,
в муках рождается русский язык.
Пенятся воды, трепещет каркас,
ось изнывает, припудрена грусть.
Всё перемелется – Энгельс и Маркс,
Черчилль и Рузвельт – останется Русь.
Не потому, что для нас она мать, –
просто не выбраны в шахте пласты.
Просто трудней на Голгофу вздымать
восьмиконечные наши кресты.
Жорнава
Порхов. Рэшткі плаціны. Трава.
Камяні тырчаць з травы - жорнава.
Тут, на Шелоні, забыцца не дадзена, -
млын мерна малоў збожжа.
Мерна і мудра працавала вада.
Вал буркатаў, і дрыжэла падлога.
Млынар - жытняя тарчма барада -
белы, як дух, узыходзіў на пасад.
Там, наверсе, дзе дашчаны памост,
хлебушкам ён загружаў бункерок
і, ахінуўшы сваю душу і мозг
знакам хросным, - працаваў урок.
...Мне і тады, і нярэдка зараз
уяўляецца пад грукат вясновай вады:
стары млын - змрочны звер -
усё яшчэ дыхае, здзяйсняючы працу.
Чую, як бураць яе жэрнава
зерняў заморскіх вабячы крык.
Так, пушачы чужыя словы,
у пакутах нараджаецца руская мова.
Пеняцца воды, трапеча каркас,
вось знемагае, прыпудрана сум.
Усё перамелецца - Энгельс і Маркс,
Чэрчыль і Рузвельт - застанецца Русь.
Не таму, што для нас яна маці, -
проста не выбраны ў шахце пласты.
Проста цяжэй на Галгофу ўздымаць
васьміканцовыя нашы крыжы.
Перевод на белорусский язык Максима Троянович