Итак, в нашем повествовании мы уже дошли до известного нам октября 1917-го. Все вы прекрасно знаете, что тогда происходило, поэтому очень интересен рассказ, как выезжала семья Набоковых из Петрограда.
В ту тревожную осень Володя Набоков по-прежнему посещал Тенишевское училище. Но именно тогда стало более чем очевидно, что семье оставаться в Петрограде небезопасно, ввиду чего Володе пришлось сдать выпускные экзамены на месяц раньше положенного срока. Он окончил училище с четверкой по физике, пятеркой с минусом по Закону Божьему и с пятерками по всем остальным предметам.
Графиня С. В. Панина, одна из руководителей кадетской партии предложила Набоковым пожить в Гаспре, в ее поместье в Крыму, которое пока что было свободно. Было решено Владимира и Сергея отправить первыми – как позднее вспоминал Набоков, причиной такой поспешности была опасность мобилизации в новую красную армию. 2 (15) ноября, в последний володин день в Петрограде, отец, провожая сыновей на Николаевском вокзале, сказал им спокойно, что они могут больше никогда не увидеться. Вот как описывает Набоков своё путешествие на юг в «Других берегах»:
«Весьма длительная поездка в Симферополь началась в довольно еще приличной атмосфере, вагон первого класса был жарко натоплен, лампы были целы, в коридоре стояла и барабанила по стеклу актриса, и у меня была с собой целая кипа беленьких книжечек стихов со всей гаммой тогдашних названий… Где-то в середине России настроение испортилось: в поезд, включая наш спальный вагон, набились какие-то солдаты, возвращавшиеся с какого-то фронта восвояси. Мы с братом почему-то нашли забавным запереться в нашем купе и никого не впускать. Продолжая натиск, несколько солдат влезли на крышу вагона и пытались, не без некоторого успеха, употребить вентилятор нашего отделения в виде уборной. Когда замок двери не выдержал, Сергей, обладавший сценическими способностями, изобразил симптомы тифа, и нас оставили в покое. На третье, что ли утро, едва рассвело, я воспользовался остановкой, чтобы выйти подышать свежим воздухом. Нелегко было пробираться по коридору через руки, лица и ноги вповалку спящих людей. Белесый туман висел над платформой безымянной станции. Мы находились где-то недалеко от Харькова. Я был, смешно вспомнить, в котелке, в белых гетрах и в руке держал трость из прадедовской коллекции – трость светлого, прелестного, веснушчатого дерева с круглым коралловым набалдашником в золотой коронообразной оправе. Признаюсь, что, будь я на месте одного из тех трагических бродяг в солдатской шинели, я бы не удержался от соблазна схватить франта, прогуливавшегося по платформе, и уничтожить его. Только я собрался влезть обратно в вагон, как поезд дернулся, и от толчка тросточка моя выскользнула из рук и упала под поплывший поезд. Особенно привязан к ней я не был (через пять лет, в Берлине, я ее по небрежности потерял), но на меня смотрели из окон, и пыл молодого самолюбия заставил меня сделать то, на что сегодня бы никак не решился. Я дал проползти вагону, третьему, четвертому, всему составу (русские поезда, как известно, очень постепенно набирали скорость), и, когда наконец обнажились рельсы, поднял лежавшую между ними трость и бросился догонять уменьшавшиеся, как в кошмаре, буфера. Крепкая пролетарская рука, следуя правилам сентиментальных романов, наперекор наитиям марксизма, помогла мне взобраться на площадку последнего вагона. Но если бы я поезда не догнал или был бы нарочно вылущен из этих веселых объятий, правила жанра, может быть, не были бы нарушены, ибо я оказался бы недалеко от Тамары, которая уже переехала на юг и жила на хуторе, в каких-нибудь ста верстах от места моего глупого приключения».
Как он далее пишет, о ее местопребывании ему стало известно через месяц после того, «как они осели в Гаспре». Вот что сообщает Владимир о своих первых впечатлениях: «Крым показался мне совершенно чужой страной: всё было не русское, запахи, звуки, потемкинская флора в парках побережья, сладковатый запах, разлитый в воздухе татарских деревень, рев осла, крик муэдзина, его бирюзовая башенка на фоне персикового неба; всё это решительно напоминало Багдад, – и я немедленно окунулся в пушкинские ориенталии.»
Тогда же, в декабре 17-го, он принялся составлять свои первые шахматные задачи – занятие, ставшее впоследствии второй внелитературной страстью, клапаном для избыточной творческой энергии, площадкой для отработки художественной стратегии. Набоков обнаружил, что составление шахматных задач, требует того же напряжения мысли, что и сочинение стихов и отношение между романистом и читателем подобно отношению между составителем шахматных задач и воображаемым разгадчиком.
Весной же 1918-го года настало время для первой внелитературной страсти: лепидоптерология Крыма открыла ему свои сокровища и снабдила материалом для его первой научной публикации. Полный разрыв Набокова с прошлым, предвестием которого стало пребывание в Крыму, имел огромное значение для его искусства, определив главную тему – абсурдность нашей неспособности вернуться в собственное прошлое. В «Других берегах» можно прочесть:
«В течение всего лета я переписывался с Тамарой. Насколько прекраснее были ее удивительные письма витиеватых и банальных стишков, которые я когда-то ей посвящал; с какой силой и яркостью воскрешала она северную деревню! Слова ее были бедны, слог был обычным для восемнадцатилетней барышни, но интонация… интонация была исключительно чистая и таинственным образом превращала ее мысли в особенную музыку. «Боже, где оно – все это далекое, светлое, милое!» Вот этот звук дословно помню из одного ее письма, – и никогда впоследствии не удалось мне лучше нее выразить тоску по прошлому.
Этим письмам ее, этим тогдашним мечтам о ней я обязан особому оттенку, в который с тех пор окрасилась тоска по родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью. … дайте мне на любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда вся душа перевертывается».
Через несколько дней после приезда братьев Набоковых, к ним в Гаспре присоединилась мать с младшими детьми. Отец же, Владимир Дмитриевич, оставался в Петрограде, участвуя в работе различных организаций, оппозиционных большевикам: в Центральном комитете партии кадетов, в Петроградской городской думе, в недавно созданном Комитете спасения родины и революции. Состоявшиеся выборы 12-14 (25-27) ноября в Учредительное собрание показали, что против большевиков проголосовало более трех четвертей всех избирателей. 23 ноября (6 декабря) была арестована кадетская комиссия по выборам прямо на ее утреннем заседании. В течение пяти дней В. Д. Набокова вместе с его коллегами держали под стражей в Смольном. Когда же выпустили на свободу, буквально через день, вышел декрет об аресте и привлечении к суду всех руководителей партии кадетов – «партии врагов народа». Друзья уговорили Владимира Дмитриевича уехать в Крым. 3 (16) декабря он прибыл в Гаспру. Далее, из «Других берегов» узнаем:
«Между тем жизнь семьи коренным образом изменилась. За исключением некоторых драгоценностей, случайно захваченных и хитроумно схороненных в жестянках с туалетным тальком, у нас не оставалось ничего. Но не это было, конечно, существенно. Местное татарское правительство смели новенькие советы, из Севастополя прибыли опытные пулеметчики и палачи, и мы попали в самое скучное и унизительное положение, в котором могут быть люди – то положение, когда вокруг все время ходит идиотская преждевременная смерть, оттого что хозяйничают человекоподобные и обижаются, если им что-нибудь не по ноздре. Тупая эта опасность плелась за нами до апреля 1918 года. На ялтинском молу, где Дама с собачкой потеряла когда-то лорнет, большевистские матросы привязывали тяжести к ногам арестованных жителей и, поставив спиной к морю, расстреливали их; год спустя водолаз докладывал, что на дне очутился в густой толпе стоящих навытяжку мертвецов».
Так Володя еще в юности, не понаслышке, столкнулся с большевистскими кошмарами. Ялтинские расстрелы на тот момент по своей жестокости и массовости превзошли все остальные в стране. В первые же дни совдепии были убиты сотни офицеров, а ведь тогда еше не было так называемого белого террора. С этой поры и до конца жизни Владимир Набоков доказывал своим оппонентам, что ленинизм – главный бич России. К сожалению, и по сегодняшний день, мы не можем избавиться от этого страшного идола. Мной написано на эту тему следующее стихотворение:
Пока на Красной площади лежит
та особь недочеловека,
пока воспринимается как хит
20-го, кровавейшего века,
пока есть Мавзолей у Палача,
пока его земля не принимает,
Мир – на расстрел да со всего плеча!
«Нет Бога! Маркс и праздник Первомая!»
Так говорил он, жалкий атеист,
Россию ввергнувший в сожженье.
Он – первый в мире террорист,
нет Века благости – сверженье!
Доколе длиться будет бессознанья ночь?
(Так было при царях…Иване Грозном…)
Как эту боль…возможно ль превозмочь?
Ведь площадь Красная давно уж стала Чёрной.
В дополнение к этой теме нельзя не привести один интересный факт. Через 25 лет, в 1943 году, уже в Америке, Набоков написал такое стихотворение, которое нигде нельзя было опубликовать. Оно ходило в списках, как в добрые старые времена, что при Лермонтове, что при Солженицине. Керенский, прочтя его, плакал.
Каким бы полотном батальным ни являлась
советская сусальнейшая Русь,
какой бы жалостью душа ни наполнялась,
не поклонюсь, не примирюсь
со всею мерзостью, жестокостью и скукой
немого рабства – нет, о нет,
еще я духом жив, еще не сыт разлукой,
увольте, я еще поэт.
Возвращаясь в 1918-й, продолжим чтение «Других берегов»: «В своей Гаспре графиня Панина предоставила нам отдельный домик через сад … На террасе – всего каких-нибудь пятнадцать лет назад – сидели Толстой и Чехов. В некоторые ночи, когда особенно упорными становились слухи о грабежах и расстрелах, отец, брат и я почему-то выходили караулить сад. Однажды, в январе, что-ли, к нам подкралась разбойничьего вида фигура, которая оказалась нашим бывшим шофером Цыгановым: он не задумался проехать от самого Петербурга на буфере по всему пространству ледяной и звериной России, только для того, чтобы доставить нам деньги, посланные друзьями. Привез он и письма, пришедшие на наш петербургский адрес (неистребимость почты всегда поражала меня), и среди них было то первое письмо от Тамары, которое я читал под каплей звезды.
Розовый дымок цветущего миндаля уже оживлял прибрежные склоны, и я давно занимался первыми бабочками, когда большевики исчезли и скромно появились немцы.
Они кое-что подправили на виллах, откуда эвакуировались комиссары, и отбыли в свою очередь. Их сменила добровольческая армия. Отец вошел министром юстиции в Крымское Краевое Правительство и уехал в Симферополь, а мы переселились в Ливадию».
Владимир Дмитриевич еще зимой начал писать «Временное правительство – честные воспоминания наблюдательного участника событий» (он был секретарем правительства), книгу настолько объективную, что ее считали правдивой и черпали из нее информацию, такие различные по темпераменту и образу мыслей политические деятели, как Троцкий, Керенский и Милюков.
18 мая 1919 года Набоковы на морском лайнере отплыли от берегов Греции до Марселя, а затем прибыли в Лондон. Осенью 1919 года Владимир и его брат Сергей поступили в Кембриджский университет – брат в Christ’s College, а будущий писатель в Trinity.