Поэт метался в жаркой постели, не мог уснуть почти до рассвета
Тайком ушёл с первой птичьей песней в рощу за городской стеною
Под одеялом осталась тёплая эта, как её, Бернадетта
С жемчужной кожей – о да, он в курсе, но не пленён её белизною.
Он помнит смуглой руки касанье, взгляд из-за полуприкрытой двери
Ему бы надо вернуться в город, покуда солнце еще не село
Но строчки мчат под пером поэта из рода славного Алигьери
Напрасно ждёт его эта бледная – кажется, звать её Луизелла.
Она ему сварит крепчайший кофе, свернёт самокрутку, даст зажигалку
Сделает вид, что не знает, чей ящик завтра эти листки проглотит
Поэт благодарен своей Лауре, ему её даже порою жалко
И в целом он счастлив, когда засыпает, окутанный мягкой молочной плотью.
Поэт волнуется: бросил в ящик плоды своего бессонья ночного
На Чистопрудном опять гулянье, Флоренция нынче похорошела
А Беатриче сидит над картой и вид из окна выбирает новый
Шепча: Тель-Авив, Иерусалим, Хайфа, Нетания, Беер-Шева
Вот Беатриче роняет зонт, ломает каблук, проливает латте
И южный ветер срывает шарф – примета хорошая, к переменам
Она улыбается серой туче, в её голове гудят мегаватты
И электричество жжёт под кожей, искрит по нервам, бежит по венам
Поэты хотят, чтобы их любили, они без заботы творить не в силах
То ли Виттория, то ли Кьяра как будто создана для такого
Поэтам нужно – пуще вина, героина, райского эликсира –
Как в тигле, в груди своей плавить мир, гореть, свой дух обращая в слово
Он говорит своей Алессандре, а может, чёрт её брал, Лючии –
Ты посмотри, какие глазищи, словно она прямиком из рая
Та отвечает: я не хотела, чтоб эти вести тебя огорчили,
Но Беатриче уже в небесах – утренним рейсом летит в Израиль.
Сельва оскура, цедит поэт, набирая запретный когда-то номер
Джемма, Матильда, а может, Джулия молча прячет лицо в ладонях
В этой истории всё неплохо – по крайней мере, никто не помер.
На белые плечи ложится шаль: похоже, и наш поэт что-то понял.