плеть научила терпеть, а петь - страдания. опять стена и я. такая странная - страна стенания.
от вреда и до бреда, всем отобедав, пальцами перебрав нрав, перекроив нелёгкую, как на троих, думаешь, прав? неокрепший, как сплав, не читавший устав и тем более по устам, но собравшийся в сплав, ничего не сделавший и никем не став, но при этом устав, объяснять всем, что ты - единица из ста: знай, что упав, не сможешь дышать, и, вряд ли, встав, отдышась, будешь светел и свеж, а жизнь проста. так давай же без слов осуждать ослов.
твоё личное оков наличие абсолютно публичное: беспричинное нажатие курков под стук каблуков, и докуривание окурков, как последнюю каплю из турки, будто червонец в залежавшейся куртке: тянет на дно.
что сказать? я скажу лишь одно: что красное, то вряд ли вино, что белое - то не всегда зло, пусть повезет, а ежели повезло - береги, пока стоишь у реки, у любимой руки, под небом синим, прослыв самым сильным. я таким не бывал ни разу, хотелось всё, да и всегда сразу, а если и был, то ныл, набивал цену, а по итогу - пойду за бесценок, как плохой актёр театральных сценок, упаду у ног: я пытался, не смог.
чуждо чувство чуткое, не от обиды, а от паршивого вида тех, кого видывал, тех с кеми спал: проснулся и пал, ведь корабль уходит в море, дабы снова вернуться на бал. жаль, я не стал, как сталь: я лишь скрежет того, кто режет скрижаль.
и пока другие пойдут воевать за медали, я молоком миндальным омою твои сандалии: ведь если другие видели, мы с тобой - повидали. и потому не томи, раз ты второй том в доме: гореть нужно так, чтобы казалось, что тонешь, бежать нужно так, будто ты сам лошадь, на которую поставил на этом чёртовом ипподроме, а пока бежишь - помни, что последнего скакуна всегда оставляют в загоне. но всего прочего кроме, коль взвоешь - со мной за бесценок, как щенок, у ножек своих подружек - рюмок, да кружек.
где тот окурок? он так сейчас нужен, пусть снова закружит, ведь душа без гроша лежит, и ей, поминутно, хуже. не видал ни одной такой, что сдюжит из лужи на лыжи, да в горы повыше, минуя Париж и туда, где о ней никто никогда не услышит.
для того ли учили потише? поэтому выжив, последнее выжав, обходя стороной котов чёрных, и рыжих, помни: на крыше враги без отваги, в кирзовых сапогах, при шпаге. расскажешь на плахе, как дела твои плохи, дарящему вздохи, кланяясь в ноги. это ли боги, что вяжут виндзор на кровавые тоги?
и потому, засеки минуту, как на носу засечку, размышляя о вечном, варя свою гречку для любимого человечка: пока лежишь в луже - на крыше они держат свечку, дабы волкам было видно овечку, кости которой запомнит лишь печка, что по ночам их болью мироточа, помаленечку, но копеечку, по чуть-чуть, но по рублику: беречь будут печь до тех пор, пока ей аплодирует публика, стоя, ни капли при этом не стоя.
так нужна ли свобода тому, кто ищет лишь повод найти новый повод, сказать тебе слово, мол, первое, боже, сытнее второго, а та, красивая, чемоданы пакуя, целует другого: исход неминуем. знаю, что всуе, но глянь - руками тряся, умоляя, прося, имя твоё всё выше превознося и громче произнося - всё ещё верят, как дети, но только вот детям верить нельзя: всё переврут, а значит, обозначая плачем - переиначат. такой покой - из глаз долой и, вот, ты в луже с головой.
и пока ты лежишь в этой луже - лежи,
подожди, не спеши, не спеши.
сколько надо ещё, чтоб понять о душе, о какой-то душе, расскажи.
и когда ты вдруг встанешь уставшим, уставься в окно -
это был удивительный мир, но тебе всё равно, но тебе всё равно.
ляжешь в лужу свою, с отражением ног, и скажи себе сам: я пытался, не смог.