ВЕНОК ИЗ СТИХОВ
ЖЕРТВАМ БАБЬЕГО ЯРА
ЧЕРЕЗ восемь десятков ЛЕТ.
(Триптих трёх авторов
из 1945-го, - Мыкола БАЖАН,
из 1961-го, - Евгений ЕВТУШЕНКО
из 2001-го, - Лев ПОСТОЛОВ).
Памяти Евгения ЕВТУШЕНКО,
Мыколы БАЖАНА
и Анатолия КУЗНЕЦОВА,
автора повести "БАБИЙ ЯР",
в память о всех 50 000 000 жертв
ВТОРОЙ МИРОВОЙ войны,
развязаной
бесчеловечным гитлеровским
нацизмом.
Лев ПОСТОЛОВ
Б А Б И Й Я Р .
Памяти каждого из 35000 первых жертв Бабьего Яра,
среди которых была и моя 72-летняя прабабушка
Фейга-Лея РУТГАЙЗЕР .
" 29 сентября 1941 года на окраине Киева в Бабьем Яру на Сырце
зондеркомандой 4-ой айнзатцгруппы "С" и подразделениями полка полицейской
охраны "Юг" расстреляны 35 тысяч евреев .
У некоторых молодых эсесовцев помутился разум. Они не выдержали такого
массового истребления людей. Пришлось поместить их в психиатрическую ле-
чебницу .
Кое-кто испытывал недомогание. Приходилось на месте лечить их водкой ".
(Из секретного отчёта майора Ганса Коха председателю имперского
министерства оккупированных восточных територий после проведения
акции "Бабий Яр") .
Сентябрь,Киев,41-ый год.
Слетает ржавая листва с каштанов.
Через Лукьяновку к Сырцу толпа бредёт
И нет толпе той ни конца,ни края.
Ползёт слушок, - мол,в Палестину отправляют. -
Недаром приказали ценности лишь взять
Да вещи зимние,- всё лишнее оставить ...
Как стадо на убой вели людей, -
Евреев,- женщин,стариков,юнцов
И деток малых.
На фронте молодёжь,а семьи их
У Яра Бабьего смерть,скалясь,поджидала ...
Чем дальше путь, - плотней конвоя цепь,
Охрана злей и ярость псов страшнее.
Натасканные на живых людей,
По-волчьи рвут живую плоть овчарки.-
В пыль придорожную вдоль смертной трассы
Летят куски парного человеческого мяса.
Вот и Сырец.
Желтеет редколесье.
Лязг пулемётов,хриплый крик команд.
"Налево вещи!Ценности направо!".
Последний крик , летящий в поднебесье.
Конец. -
Не знал пощады палачей ни млад,ни стар.-
Год сорок первый, Киев,
Бабий Яр ...
Последний всхлип и выстрела хлопок -
И всё ...
А после в штабеля стащили трупы жертв своих фашисты,
Облили их бензином и сожгли.
А ветер пепел по миру развеял.
Слова бессильны боль души излить,
Бессильны передать,как жгёт нам душу память
О близких и родных и о совсем чужих,
Чья жизнь оборвалась в проклятом Бабьем Яре.
Полвека нас не отпускает боль,
Проросшая из крови и из горя.
Не дай нам Бог забыть про Бабий Яр.
Ведь позабудем,- нам его повторят.
P.S. О кусках человеческого мяса,исходивших парком в придорожной пыли,
вырванных овчарками из тел ведомых на смерть людей,рассказала мне
в 1991 году пожилая киевлянка,которой довелось десятилетней девоч-
кой видеть 29 сентября 1941 года из окна своей квартиры,расположен-
ной на первом этаже дома по улице Дорогожицкой,как вели киевских
евреев по напоравлению к Бабьему Яру,чтобы ,предварительно по-бандит-
ски ограбив, зверски истребить лишь потому,что они евреи.
2001 год.
Мыкола БАЖАН.
ЯР.
Трава да глина, рыжие провалы,
Замусоренный жуткой гнилью ров.
Порывисто несется одичалый,
Зловещий ветер выжженных холмов.
Не побледнеть, не дрогнуть, не проникнуть, —
Стоять, как суд! Как ратный муж стоять!
Бедны все клятвы , чтобы клятву крикнуть,
Недостает проклятий — проклинать.
Простой овраг, захламленый и пыльный.
Две бедные осины, старый клен.
Нет, то не тишь! Неугасимый стон,
Ста тысяч уст предсмертный стон бессильный.
Сребристый пепел множества костей,
Осколки лбов, обломки челюстей.
Раздвинулись песчаные откосы.
Ползут из ямы золотые косы.
Тлен не разрушил, ветер не унес
Мерцающее золото волос.
В густой грязи поблескивают блекло
Очков разбитых стариковских стекла
И дотлевает, втоптанный в песок,
Окровавленный детский башмачок.
Над глиной и песком лежит, как пена,
Ужасный след стотысячного тлена.
Замешан склизкий и тягучий клей
Убогими останками людей.
Здесь, что ни шаг, ревел костер багровый,
Шипели нефтью жирные ключи
И в трупах жадно рылись палачи,
Чтоб поживиться с мертвецов обновой.
Гнетущий, тяжкий, нестерпимый дым
Вставал и нависал над страшным яром.
Он веял смертью, он душил кошмаром,
Вползал в дома страшилищем глухим.
Сполохи рдяно-черные витали
Над онемевшей в ужасе землей,
Злым отблеском пути окровляли,
Окутывали Киев грязной мглой.
Смотрели люди, схоронясь в жилища,
Как за венцом кирилловских домов,
За тополями дальнего кладбища
Их плоть и кровь горит в дыму костров.
Дыханьем смерти самый воздух выев,
Плыл смрадный чад, тяжелый трупный жар,
И видел Киев, гневнолицый Киев,
Как в пламени метался Бабий Яр.
Мы этот пламень помнить вечно будем,
И этот пепел — он неискупим.
Будь проклят тот, кто скажет нам: "Забудем".
Будь проклят тот, кто скажет нам: "Простим"!
1945 год.
(Перевод сукраинского М. Лозинского).
Евгений ЕВТУШЕНКО.
БАБИЙ ЯР.
Над Бабьим Яром памятников нет. -
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас –
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне – следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус –
это я.
Мещанство –
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется –
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
"Бей жидов, спасай Россию!"-
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! -
Я знаю –
ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется –
я – это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много –
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны –
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет – это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я –
каждый здесь расстрелянный старик.
Я –
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
"Интернационал"
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому –
я настоящий русский!
1961 год.
* - см. ПРИЛОЖЕНИЕ: М.С. КАЧАН, Евгений ЕВТУШЕНКО,ПОЭМА "БАБИЙ ЯР",http://www.proza.ru/2012/08/17/363 и М.С. КАЧАН, МЫ РЕШИЛИ БЫТЬ УВОЛЕННЫМИ.
http://proza.ru/2012/08/17/370
ПРИЛОЖЕНИЕ:
М.С. КАЧАН.
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО. ПОЭМА "БАБИЙ ЯР".
http://www.proza.ru/2012/08/17/363
По просьбе Виктора Некрасова Анатолий Кузнецов привел молодого поэта Евгения Евтушенко в Бабий Яр. Это был уже август 1961 год. После окончания войны прошло 16 лет. Вместо памятников погибшим людям, он увидел свалку мусора и запустение.
Евгений Евтушенко пишет:
– Когда мы [с Анатолием Кузнецовым. МК] пришли на Бабий Яр, то я был совершенно потрясен тем, что увидел. Я знал, что никакого памятника там нет, но ожидал увидеть какой-то знак памятный или какое-то ухоженное место. И вдруг я увидел самую обыкновенную свалку, которая была превращена в такой сэндвич дурнопахнущего мусора. И это на том месте, где в земле лежали десятки тысяч ни в чем не повинных людей: детей, стариков, женщин. На наших глазах подъезжали грузовики и сваливали на то место, где лежали эти жертвы, все новые и новые кучи мусора.
Евтушенко не мог даже намекнуть о Куренёвской трагедии, – этот материал никто бы не пропустил, а сам он был бы обвинен в клевете и еще, бог знает, в чем. Да и мысли его были о расстрелянных в Бабьем Яре.
Кузнецов впоследствии напишет об этом дне: “Евтушенко, с которым мы дружили и учились в одном институте, задумал свое стихотворение в день, когда мы вместе однажды пошли к Бабьему Яру.
Мы стояли над крутым обрывом, я рассказывал, откуда и как гнали людей, как потом ручей вымывал кости, как шла борьба за памятник, которого так и нет”.
И Евгений Евтушенко написал о том, что поразило его в самое сердце – о памяти людской, и нравственная сила его поэмы начала ломать черствость и бездушие правящей власти.
Над Бабьим Яром памятников нет. -
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас –
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне – следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус –
это я.
Мещанство –
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется –
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
"Бей жидов, спасай Россию!"-
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! -
Я знаю –
ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется –
я – это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много –
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны –
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет – это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я –
каждый здесь расстрелянный старик.
Я –
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
"Интернационал"
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому –
я настоящий русский!
1961
Поэт прочел «Бабий Яр» со сцены Политехнического музея. Вот, что рассказывает очевидец (взято у Дмитрия Цвибеля «Бабий яр» на сайте "Киёв еврейский":
«В середине сентября 1961 г. поэт Евгений Евтушенко впервые прочел свое стихотворение «Бабий Яр», сделавшее его всемирно известным.
Мне посчастливилось быть в этот день на творческом вечере поэта, который проходил в Москве в Политехническом музее. Задолго до начала вся площадь перед музеем была заполнена людьми, жаждущими билетов. Порядок обеспечивала конная милиция. Несмотря на наличие билета, я долго пробирался к зданию музея и с трудом попал на балкон третьего яруса.
Евтушенко опоздал на 40 минут, он сам не смог пробиться через плотную толпу людей. Помогли милиционеры, буквально на руках внеся его в музей. В зале были
заполнены не только все проходы, но и сцена, где вплотную стояли стулья, а там, где их не было, люди просто садились на пол. Для поэта была оставлена площадь не более одного квадратного метра.
Евтушенко читал свои уже известные стихи и новые, написанные после недавней поездки на Кубу. Однако чувствовалось, что публика ожидает чего-то необычного. И вот в конце второго отделения Евтушенко объявил: «А сейчас я вам прочитаю стихотворение, написанное после моей поездки в Киев. Я недавно вернулся оттуда, и вы поймете, о чем я говорю». Он вынул из кармана листки с текстом, но, по-моему, ни разу в них не заглянул.
И раздалось в замершем зале медленное чеканное: «Над Бабьим Яром памятников нет...». В мертвой тишине слова поэта звучали, как удары молота: стучали в мозг, в сердце, в душу.
Мороз ходил по спине, слезы сами текли из глаз. В зале в мертвой тишине послышались всхлипывания.
В середине стихотворения люди начали, как завороженные, подниматься и до конца слушали стоя. И когда поэт закончил стихотворение словами: «Я всем антисемитам, как еврей, и потому — я настоящий русский», — зал еще какое-то время молчал. А потом взорвался. Именно «взорвался». Тому, что произошло, я не могу найти другого слова. Люди вскакивали, кричали, все были в каком-то экстазе, необузданном восторге. Раздавались крики: «Женя, спасибо! Женя, спасибо!» Люди, незнакомые люди, плакали, обнимали и целовали друг друга.
И это делали не только евреи: большинство в зале были, естественно, русскими. Но сейчас не было в зале ни евреев, ни русских. Были люди, которым надоела ложь и вражда, люди, которые хотели очиститься от сталинизма. На дворе 1961 год, наступила знаменитая «оттепель», когда народ после многих лет молчания получил возможность говорить правду. Ликование продолжалось долго. Образовался коридор, по которому десятки людей подносили поэту букеты цветов, затем их стали передавать по цепочке. Цветы клали прямо на сцену к ногам поэта.
«Женя, еще! Женя, еще!» — кричали люди, а он стоял, оглушенный и растерянный. Наконец Евтушенко поднял руку, зал затих. Никто не садился: стихотворение слушали стоя.
И после второго раза «Бабий Яр» звучал и как память о погибших евреях, и как осуждение антисемитизму, и как проклятье прошлому. Впервые во весь голос было сказано, что в Бабьем Яре были расстреляны не просто «мирные советские люди», а евреи. И только потому, что они были евреями».
МЫ РЕШИЛИ БЫТЬ УВОЛЕННЫМИ.
( http://proza.ru/2012/08/17/370 )
Когда Евтушенко принес в "Литературную газету" эти стихи, главный редактор Валерий Косолапов, прочитав стихотворение, сказал, что для окончательного решения он должен посоветоваться с женой, так как если стихотворение будет опубликовано, его уволят с работы.
Евтушенко пишет: «Пришла его жена, и они закрылись у него в кабинете. Я сидел на краешке стула и нервно ждал. Работники типографии, чтобы меня подбодрить, принесли чекушку водки и соленых огурцов.
Супруга Косолапова вышла, пристально на меня посмотрела, обняла и сказала: «Не волнуйтесь, Женя, мы решили быть уволенными».
Валерий Алексеевич Косолапов
был непохож на тех,
кого не счесть, –
редакторов цинично кисловатых,
боящихся за кресло –
не за честь.
Тогда казалось мне, что был он стар,
когда, задумав сотрясти земшар,
наивнячок,
подобный полудурку,
принёс я бесприютный «Бабий Яр»
в многострадальную
«Литературку».
Один знакомец –
милое трепло –
сказал,
в глазах изобразив печальность:
«Ну, в общем-то, старик,
совсем непло…»
но вдруг споткнулся,
как об НЛО:
«Постой, и это хочешь ты
печатать?!»
А Косолапов улыбнулся мне.
Искрилось в нём
крестьянское лукавство,
а это самолучшее лекарство
от страха
в так запуганной стране:
«Да,
не соскучится с тобою
государство…
Ты обожди.
Я позвоню жене».
«Зачем жене?» –
был мой вопрос невольный
от робко предвкушаемого «ЗА».
«Да потому что буду я уволен».
«За что?» –
«Да за красивые глаза».
Жена –
ну впрямь со станции Зимы! –
явилась,
как одетая в пимы,
большущая,
с плечищами Поддубного,
и так сказала:
«Женя, мы подумали
и ничего другого не придумали –
решили быть уволенными мы…»
Малюсенькое «за»
большого роста,
Когда потом придется
и непросто
За это головою отвечать.
Стихи писать –
не главное геройство.
Был высший подвиг –
Подписать в печать.
Подписывали, ручки изгрызя
Рисковые редакторы России.
Ну что же,
быть уволенным – красиво.
«За» – за.
И за красивые глаза.
Гранки «Бабьего Яра» несколько раз возили из редакции «Литературной газеты» в ЦК и обратно: партийное руководство колебалось, а вместе с ним колебалась и судьба «Бабьего Яра», да и судьба его автора тоже. Евтушенко просидел в редакции до середины ночи, пока номер с завизированным стихотворением не был окончательно сдан в печать.
Теперь была надежда, что «Литературка» появится наутро в газетных киосках. Но в ЦК все еще могли и завернуть тираж и пустить его под нож.
Газета вышла. В одночасье Евгений Евтушенко стал героем в глазах большинства своих соотечественников, а для антисемитов и мракобесов – «продавшимся жидам» отщепенцем.
Продолжение ПУБЛИКАЦИЙ С.М. КОЧАНа о Евгении ЕВТУШЕНКО см. на сайте проза.ру : http://proza.ru/2012/08/17/373
29 сентября 2018-го года.