ОНИ КОВАЛИ ПОБЕДУ
Повесть
Автор Константин Симонов.
Продолжение 7 повести.
Продолжение 6 http://www.stihi.ru/2019/09/13/2256
ЮБИЛЕЙ
«Метель к утру стихла. Может быть, завтра она снова закроет небо и горы белой пеленой, но сейчас прояснело. Майский день в Заполярье. Скалистая приморская тундра завалена снегом, горы поднимаются со всех сторон толпой высоких белых шапок, и только самые верхушки их, обдутые ветром, торчат, как круглые чёрные донышки. То здесь, то там на крутых скатах, словно приклеенные, громоздятся гигантские серо-зелёные валуны. Они обросли ягелем. Ягель островками выглядывает из-под снега, похожий на позеленевшее серебро. Наклонив ветвистые головы, его жуют олени. Рядом с лёгкими нартами, посасывая трубки, стоят погонщики-ненцы, приехавшие сюда с Ямала. У них скуластые коричневые лица и невозмутимое спокойствие людей, всю жизнь проживших на севере.
Войска продвигаются, штаб переезжает вперёд, и на лёгкие нарты грузится нехитрое штабное имущество: телефоны, палатки, лёгкие железные печки.
Здесь много мест, где не может проехать машина и лошади по грудь проваливаются в снег. Но олени с нартами проходят везде, перевозя продовольствие и патроны и доставляя в тыл раненых. Мы только что проехали полсотни километров по дороге, проложенной через горы на запад многосуточными трудами сапёров. Она оголена от снега, и снежные навалы высятся вдоль неё на спусках сплошной стеной; они так огромны, что высокие санитарные автобусы идут по дороге невидимые сбоку.
Но вот дорога сворачивает влево. Отсюда к наблюдательному пункту артиллеристов ведут только пешеходные горные тропы.
В стороне от дороги из мелкого кустарника торчат закамуфлированные бело-чёрные стволы орудий; отсюда вперёд, на вершины скал, ползёт чёрная нитка телефонного провода. Шесть километров мы идём вдоль этой нитки, всё выше и выше карабкаясь по скалам. Вот и горы Резец – цель нашего перехода. Ещё недавно здесь гнездились немецкие горные егеря, сейчас их сбросили с этой гряды вниз, и на гору Резец вскарабкались наши наблюдатели. На открытой всем ветрам каменной площадке полукругом сложена из валунов низкая стенка, похожая на прилепившееся к скале орлиное гнездо. Гнездо это высотой по грудь человеку, и с двух сторон его возвышаются двурогие окуляры стереотруб.
Сейчас на наблюдательном пункте, кроме дежурного командира, телефониста и разведчика, ещё двое: командир полка подполковник Рыклис и немецкий ефрейтор. Да, немецкий ефрейтор, австриец Франц Майер в сине-серой запорошенной снегом шинели с посеребренным металлическим цветком эдельвейса на рукаве. Цветок эдельвейса – знак того, что Франц Майер солдат 6-й австрийской горно-егерской дивизии, в своё время прославившейся взятием Крита, а теперь доживающей свои дни здесь, в заполярной тундре.
Подполковник развёртывает хлопающую на ветру карту, и ефрейтор долго водит по ней пальцем, потом они оба подходят к стереотрубе. Майер наводит её привычным движением артиллериста и, поймав какую-то еле видимую отсюда точку, показывает подполковнику. Подполковник кивает. Его наблюдения последнего дня совпали с показаниями пленного.
Майера уводят с наблюдательного пункта в землянку за скат горы.
Проводив взглядом исчезнувшую внизу сутулую фигуру австрийца с развевающимися по ветру рваными полами шинели, подполковник рассказывает его короткую историю.
Франц, Майер – артиллерист-наблюдатель. Он заблудился сегодня утром, пробираясь на свой наблюдательный пункт, и его взяли наши разведчики. Он сдался, не пытаясь драться, а попав в плен, не лгал, что он перебежчик.
Он не перебежчик, он просто бесконечно намёрзшийся и уставший от войны солдат, к тому же ещё австриец, человек, родине которого Гитлер не принёс ничего, кроме рабства и горя. Последнее время, отчаявшись, он равнодушно ждал пули, которая пресечёт его жизнь. Когда его окружили, он не схватился своими обмороженными пальцами за карабин. Он молча ждал, ему было всё равно: так и так смерть. Он считал, что в плену его убьют. Так писали в их солдатской газете «Вахт им норден», так говорили офицеры, так думал он сам, зная, что делают по приказанию генерала Дитля с русскими, когда они попадают в плен.
Его обезоружили и повели. Его не расстреляли. Его отогрели у железной печки в русской солдатской палатке и дали ему русского хлеба. Потом с ним стали говорить. Его не били, как это делал фельдфебель Гримль, не кидали лицом в снег, как фельдфебель Краузе, не привязывали к столбу, как капитан Обберхауз. Тепло палатки, кружка чаю, кусок хлеба и человеческий разговор – казалось бы, немногое, но это немногое вдруг потрясло Франца Майера, потрясло по контрасту с тем, что он ждал от плена, и с теми жестокими нравами, что завёл у них в корпусе генерал Дитл – «смерть егерей», как прозвали его между собой солдаты.
Русские, говорившие с Францем Майером, ничего ему не обещали, но он по тону их слов и по выражению их лиц вдруг почувствовал, что здесь его не убьют и не будут над ним издеваться. Что-то очень лёгкое, забытое, задавленное страхом и муштрой проснулось в нём. В эту минуту страх не играл роли в его решении. Он просто вдруг почувствовал желание чем-то отплатить людям, отнёсшимся к нему по-человечески. Волнуясь, он сказал переводчику, что хочет объяснить всё, что он знает. Волнуясь, тыкал пальцем в захваченную вместе с ним немецкую карту и только на наблюдательном пункте, вдруг успокоившись, взялся за стереотрубу твёрдым движением решившегося идти до конца человека. Такова была история Франца Майера, рассказанная нам подполковником Рыклисом.
Было одиннадцать часов вечера, но наступивший полярный день уже две недели как окончательно спутал все представления о дне и ночи. В ночные часы не темнело, только небо становилось ещё свинцовее, а далёкие хребты ещё синей, но с наблюдательных пунктов по-прежнему были видны каждая скала и лощина на несколько километров в окружности. Морозный горный воздух сокращал расстояния, всё казалось близким, да и в самом деле немецкие укрепления, которые штурмовали наши части, были не так уж далеко. Поворачивая стереотрубу, мы видели на гребнях скал каменные наросты немецких дотов и тонкие линии кольев с колючей проволокой.
После долгого боя наступил час затишья. Подполковник, готовясь спуститься вниз после двадцатишестичасового дежурства, последний раз хозяйским оком оглядывал лежащий впереди пейзаж. Казалось, что и сейчас в его глазах этот пейзаж аккуратно разделен на квадраты, точь-в-точь как на карте, что покоится в его артиллерийском планшете. За каменными буграми, в лощинах, стояли немецкие батареи, с которыми он боролся. Одни из них были разбиты, другие принуждены к молчанию. День был удачным. На отдалённой высоте, по форме похожей на седло, утром батарея старшего лейтенанта Винокурова внезапно накрыла накопившийся для атаки батальон егерей. На соседней высотке виднелись серые пятна развороченных и опустевших дзотов.
В пейзаже были только два цвета – белый и серый, и трудно было отличить укрепления и землянки от огромных, словно из гигантской пригоршни рассыпанных по скатам камней. Но подполковник, точно наведя на какую-то далёкую точку стереотрубу, предложил посмотреть на неё.
– Видите три пятна?
– Да.
– Это замаскированные землянки. Мы обнаружили их ещё утром, но пока там нет оживлённого движения. Я решил оставить их до завтра. Завтра мы их накроем.
Подполковник говорил об этих землянках тоном заботливого хозяина, оставляющего их до завтра, про запас, в полной уверенности, что они-то от него не уйдут.
Было тихо. Только время от времени сзади слышались выстрелы одной из наших батарей, которая беспокоящим огнём круглые сутки обстреливала шедшую к фронту немецкую вьючную дорогу. В бинокль было видно, как по дороге гуськом движутся лошади и люди. Короткий дымок разрыва – лошадь и человек упали, остальные бросились врассыпную. Несколько минут молчания – и снова методический выстрел и дымок где-то уже дальше, за невидимым изгибом дороги. То сползая, то скатываясь вниз, мы добрались до подножия горы, где стояла палатка подполковника Рыклиса. Адъютант и два телефониста – вот и всё, что он взял с собой сюда, вперёд, уезжая из штаба полка. Палатка колыхалась от резких порывов ветра. Ящик, служивший походным столиком, маленькая железная печка и две кучи нарубленных веток вместо кроватей – таким было временное помещение КП.
Ефим Самсонович Рыклис отогревал у огня закоченевшие ноги.
Я встречал его полгода назад, на другом участке того же Карельского фронта. С тех пор он из майоров стал подполковником, на его гимнастёрке появился орден Красного Знамени, но в остальном он ничем не изменился. Те же тёмные южные глаза и южная горячность, а в разговоре та же влюбленность в свои дальнобойные, милые его сердцу пушки, та же способность говорить о них как о чём-то умном и одушевлённом, те же вдруг грустные нотки в голосе, когда разговор зайдет о семье.
Старый артиллерист, мастер и патриот своего дела, подполковник за двадцать лет прошёл суровую военную дорогу.
Еврейский мальчик из Молдавии, плохо говоривший по-русски, пошёл в Красную Армию и попал в одну из первых наших артиллерийских школ. Вначале ему приходилось трудно, кроме всего остального, приходилось учить ещё и язык. Но он был упорен и через два года владел им в совершенстве. Потом выпуск и год за годом гарнизонная служба в артиллерийских полках. Менялись места службы, гарнизоны, с каждым перемещением он двигался всё дальше и дальше на восток. Первый сын родился в Перми, второй – в Челябинске, дочь – в Бурят-Монголии. В семье так и прозвали буряткой. Семья солдата кочевала вместе с ним.
Пять лет Рыклис провёл на дальневосточной границе, в Барханной пади, среди глухих лесов Забайкалья. Жестокая дальневосточная закалка закончила воспитание артиллериста. На Крайний Север Рыклис приехал уже готовый ко всем испытаниям и случайностям. Войну он встретил на Рыбачьем полуострове. Невероятные метели, дикие ветры, оторванность от всего мира – в этих условиях приходилось начинать войну. В критическую минуту батареи Рыклиса не дали немцам ворваться на Рыбачий. Он был награждён, переброшен сюда, и здесь он продолжал воевать всё с той же страстной влюблённостью в своё дело.
На наблюдательном пункте, окостенев от северного ветра, менялись и уходили греться люди, но подполковник как одержимый часами сидел, не отрываясь от стереотрубы, и охрипшим голосом командовал своими батареями. Сегодня, впервые за последние трое суток, он счёл возможным разрешить себе погреться и поспать. Он прилёг на положенную поверх веток плащ-палатку, но ему не спалось. Он вдруг стал вспоминать, как три дня тому назад в снег и распутицу его артиллеристы подвозили сюда боеприпасы. Сначала застряли машины, потом тягачи. Тогда стали возить снаряды на вьюках. Лошади, выбившись из сил, застревали в снегу. Но пушки должны были стрелять, чего бы то ни стоило. Тогда снаряды понесли люди. Каждый нёс один тяжёлый снаряд. Так сутками, один за другим, много километров шли они сквозь непогоду. Это было тяжело, почти нестерпимо, но пушки стреляли.
Из-за приоткрывшейся полы палатки дунуло снегом: в палатку влез связной, весёлый белобрысый парень с девичьей фамилией Марусич. Он за десять километров притащил подполковнику мешок с продовольствием.
Рыклис вскрыл ножом банку консервов и, налив водки в две «артиллерийские чарки» – головки от снарядов, сказал задумчиво:
– Вот и двадцатилетний юбилей. Ну, это даже хорошо, что он здесь исполнился. Позавчера ровно двадцать лет, как я в армии, стукнуло. Тогда было некогда, да и не с кем. А сегодня хоть задним числом. Ну, а теперь что же – спать так спать.
Он лёг и закрыл глаза. Но через секунду, что-то вспомнив, снова открыл их.
– Есть тут одна батарея. У меня с ней старые счёты. Она перекочевала с того места, где я раньше был, тогда мы её называли цель номер семь, теперь переименовали в номер пятнадцать. Старые враги путешествуют вслед за мной. Но ничего, здесь я с ней расквитаюсь.
Он перевернулся на бок и заснул мгновенным сном давно не приклонявшего головы человека.
На следующий день мне пришлось быть свидетелем того, как подполковник расквитался со своим старым врагом. Мы уже третий час сидели на наблюдательном пункте. По часам, вечерело. На глаз было по-прежнему светло. Подполковник корректировал огонь батарей.
Немцы то смолкали, то снова отвечали огнём. Они били по переднему краю. И вдруг бризантный снаряд разорвался над самой вершиной скалы, в двухстах шагах от наблюдательного пункта. В воздухе застыло круглое, далеко видное облачко дыма. Немцы явно пристреливались к наблюдательному пункту. Вслед за бризантным последовало несколько гранат. Подполковник прислушался к далеким хлопкам выстрелов.
– Это пятнадцатая, – уверенно сказал он, – но только снова переместилась куда-то левей и ближе.
Он быстро сделал несколько поправок в прежних данных и, отрывисто передавая приказания телефонисту, стал нащупывать среди снежных скал своего невидимого старого врага. Вслед за немецкими снарядами следовали наши очереди. Рыклис, делая новые поправки, видимо, всё ближе подбирался к немецкой батарее. Но и немцы, пристрелявшись, били всё точнее. Несколько снарядов разорвалось в сорока шагах от подполковника. Над каменной стенкой визжали осколки. Рыклис не обращал на это ни малейшего внимания. Он был занят, очень занят. Ему было некогда. Он нащупал своего старого врага и подбирался к нему вплотную.
Всё стремительней отдавал он приказания, всё чаще следовали очереди наших орудий. Азарт этой артиллерийской дуэли горел на лицах всех, кто находился на наблюдательном пункте. Это была борьба жестокая и очевидная. Надо было добраться до немцев раньше, чем они доберутся до нас. Последний снаряд разорвался перед самой стенкой.
Подполковник потянул носом воздух. Пахло дымом и порохом. Он долго напряжённо всматривался в стереотрубу и, сделав последнюю поправку, приказал дать очередь. Сзади нас прогремела батарея. Рыклис натянул перчатки и застегнул планшет движением человека, закончившего своё дело и собравшегося уходить. Мы с молчаливым вопросом посмотрели на него.
– Теперь накрыта, – уверенно сказал он. – Это был её последний выстрел. Можно идти греться. А впрочем, если хотите, подождём.
Мы подождали ещё пятнадцать минут. Немцы молчали. Очевидно, подполковник был прав. В честь своего солдатского юбилея он победил сегодня ещё в одном поединке».
Окончание повести в следующей публикации.