В Московской Городской Люблинской Гимназии свой последний в этой Гимназии 8й класс доучивалась Жека Мерцалина, собиравшаяся после этого 8го класса с потерей года поступить в какое-то специализированное художественное училище. Ничего из текущих предметов её не интересовало, а преподаватели, зная, что им не принимать у неё экзамены по случаю окончания года и не провожать со слезами из младшего здания Гимназии в старшее здание Лицея, на неё не давили; на всех наших уроках она сидела на задних партах и рисовала. И только на уроках истории Нины Георгиевны, нашей с Римкой любимой учительницы, Мерцалину заставляли заниматься предметом, за что Мерцалина Нину Гкоргиевну тихо ненавидела.
С этой Мерцалиной я сошлась ближе потому, что в неё был влюблён моя большая любовь, и я хотела хоть так быть к нему ближе. Но быстро оказалось, что Мерцалина значительно интересней этой моей любви, и я стала с ней корешиться уже ради неё самой. Как-то раз мы с ней обменялись стихами и вроде задружились ближе; а через несколько дней она мне позвонила в выходные. Выходные были тем временем, когда мы дома убирались и кромешно ругались; я не смогла побороть истерику во время звонка, и на Мерцалину я поэтому по телефону рявкнула. Так я на какое-то время потеряла её дружбу: она решила, что всё дело в не поделенном нами парне.
Мерцалина была невысокая, сюрная, с короткой крашенной в рыжий стрижкой, курносая и с веснушками. С одной стороны от стрижки к ней на грудь спускалась тоненькая косичка, которую я значительно позже пыталась скопировать, но не преуспела. У Мерцалиной были прозвища Лампочка и Еспешка (от английского Specially). Мама Еспешки была учителем английского языка всё в той же Гимназии, плюс была активна в Родительском Комитете, и Еспешка всегда участвовала во всех школьных мероприятиях (например, в постановке спектакля по книге "Призрак Оперы"); ну и естественно рисовала стенгазеты.
Помню почему-то очень хорошо этот день: у нас собирался быть, промежуточный по случаю окончания четверти, экзамен по истории, и я, после ночи зубрёжки, вплыла в здание Гимназии, стараясь не отклониться от курса и не врезаться в стену. Там, на первом этаже, где ожидали экзамена (почему-то на первом этаже, а не около кабинета Нины Георгиевны), уже покачивалась, привалившись к колонне, такая же как я сонная и как никто благоухающая валерьянкой Еспешка. Не знаю, зубрила ли ночью она, во всяком случае, кроме зубрёжки, она за одну эту ночь нарисовала Стенгазету (в тот день был последний срок сдачи этой Стенгазеты). В этой Стенгазете Еспешка изобразила очень похожие шаржи на учителей. Думаю, наша Стенгазета была лучшей: ни у какого другого класса такой мощной, как наша Еспешка, художественной артиллерии не было.
-О, Люба пришла, - полувменяемо улыбнулась мне Еспешка.
Я попыталась было опросом Еспешки восстановить в памяти исторические даты, которые нам предстояло сейчас сдавать, на что Еспешка улыбнулась ещё шире, своим фирменным жестом показала два пальца, и сообщила:
-Ша! Только не про историю!
После бессонной ночи слабеет тело,
Милым становится и не своим,— ничьим,
В медленных жилах еще занывают стрелы,
И улыбаешься людям, как серафим.
После бессонной ночи слабеют руки,
И глубоко равнодушен и враг и друг.
Целая радуга в каждом случайном звуке,
И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.
Нежно светлеют губы, и тень золоче
Возле запавших глаз. Это ночь зажгла
Этот светлейший лик,— и от темной ночи
Только одно темнеет у нас — глаза.
Марина Цветаева
У Еспешки была своя закадычная компания, в которую я стала вхожа. В этой компании, кроме Еспешки, была Еспешкина подруга с глубокого малолетства Аня Каляева со странным прозвищем Слоник, и Маша Ранец, без прозвища. Маша Ранец увлекалась японскими анимэ и книгой + музыкальным произведением "Призрак Оперы". Я так поняла, Машу так же впечатлил этот "Призрак Оперы", как меня - Толкиен. Как-то на экскурсии (Маша училась тоже в Гимназии, как и Аня Слоник, но Аня Слоник была в моём филологическом классе, а Маша в каком-то параллельном); так вот как-то на автобусной экскурсии опять, куда от него деться, по Золотому Кольцу России, Маша дала мне кассету с этим "Призраком Оперы". Всё-таки вся компания была озарена причастностью к ней моей большой любви; и особенно этой причастностью был овеян этот самый "Призрак Оперы": в школьном спектакле, постановке этого "Призрака", моя большая любовь играл тоже, графа Рауля де Шаньи, за что этот актёр детской самодеятельности навсегда потом получил прозвище Рауль. Я благоговейно взяла у Маши Ранец кассету и, придя домой раньше обычного, зашторила окна, вырубила свет, поставила кассету в подаренный мне родителями на Новый Год магнитофон и легла блаженствовать от прослушиванья.
В компании, к тому моменту, когда я к ней примкнула, уже существовала сложная система прозвищ, традиций и общих воспоминаний. Мне всё это ужасно нравилось, и Еспешкино "ша", и Еспешкина вечная валерьянка пополам с какими-то витаминами; и то, что вообще она не Жека, а Еспешка - причём, если Еспешкино прозвище достаточно просто расшифровывалось, то почему Аня Каляевна была Слоником, я так никогда и не узнала. У Еспешки жила целая орава котов, она их тоже поила валерьянкой; а также одевала их в свои старые платья и с ними танцевала.
-Вчера я после уроков накрасилась маминой косметикой (Еспешка жила с мамой и бабушкой, папа у них куда-то делся), надела мамино платье (дело было в 8м классе, так что мамино платье на Еспешке волочилось по полу длинным шлейфом), влезла на мамины каблуки (туфли тоже должны были быть в два раза больше Еспешкиной ноги). Приходит мама с работы, а я ей такая: "Ша-а!!"
-Я однажды хотела проверить, что будет, если булавкой проткнуть себе вену. Проткнула, а оттуда как хлынет фонтаном кровь! Входит мама, а я вся в крови и кругом всё в крови!
Тема суицида у нас с Еспешкой шла рука об руку с темой Дьявола, маньяков и творчества. Пятница тринадцатое и пересекающие дорогу чёрные кошки считались у нас в компании добрыми знаками. В "Призраке Оперы", книге, которую Еспешка прочитала на английском языке, Еспешка позиционировала себя маньяком-уродом Эриком, так что Эрик стало третьим прозвищем Еспешки. Еспешка, помню, нарисовала труп со вскрытыми венами, бессильно лежащий в ванне, и присовокупила к рисунку стихи, помню только начало:
Я повешусь завтра в ванной,
При свечах и при записке (с)
Всё это было уже в старших классах, когда я переживала свой первый какой-то неудачный настоящий плотский любовный опыт; так что, наобщавшись с Еспешкой, я начинала слушать своё любимое у "Агаты Кристи":
Треснув лопается вена — черная река.
По реке плывут деревья, сны и облака.
Мы плывем среди деревьев, никого живого нет,
Только волны воют нам в ответ.
Корвет уходит в небеса.
Здесь так волшебно и опасно.
Во сне, но из другого сна,
Во сне у сумасшедшей сказки.
Капитан рычит проклятья: «Тысяча чертей!»
И зубами отрывает голову с плечей
Голова упала в небо, небо в голову дало,
И пошло, пошло, пошло, пошло.
"Агата Кристи"
-Коррррвет уходит в небеса, - орала я на прогулке с Еспешкой и Аней Слоником. Мы все как раз сдали очередные экзамены; и теперь мелись по улицам, ржали и орали; потом стали поочерёдно мастерить друг другу из шарфа поводок, и одна персонажиха вела другую на поводке, а эта ведОмая на поводке облаивала прохожих. Еспешка разрисовала дома стены сценами из "Призрака Оперы", и в этом интерьере, когда заводила нас к себе домой нарочно для этой цели, показывала нам свои новые рисунки. Мне, помню, особенно понравился неизвестный портрет, утопавший в разноцветных праздничных астрах, всё было исполнено пастелью и немного в стиле Дега. К концу года мы бывали уже безумны от кучи свалившейся на нас в школах информации, и как-то немного отстранены от мира, как у Цветаевой "после бессонной ночи". Мы, помню, сидели с Еспешкой в конце года в кабинете художественной студии, в которой занималась Еспешка. Занятия в студии уже кончились, студия закрывалась на лето, и мимо нас носили парты, картонные коробки и обсыпАли нас побелкой. Перед Еспешкой лежала на парте её тетрадь по английскому языку. Еспешка отрывала от страниц тетради длинные полосы и задумчиво их жевала.
-Ты что делаешь?! - потряслась вошедшая в кабинет Еспешкина мама.
-Ем тетрадь, - медитативно ответила маме Еспешка и запихала в рот очередную порцию бумаги.
*
Мы шлялись опять с Еспешкой и Аней Слоником; у нас с Аней экзамены уже кончились, а Еспешке в её специализированной художественной школе они только предстояли. Около кузьминских прудов была какая-то переносная художественная выставка; в основном благостные виды с церквями на них.
-Вот, - указала на народное творчество Еспешка. - Вот мама мне говорит: "Если ты будешь так рисовать, ты будешь выставляться. А если не будешь, я буду тебя уважать".
По теплу мы с Еспешкой и Аней Слоником выдвигались в Кузьминский Парк. Садились там, подстелив на газоны ветровки и кофты, несколько вдалеке от необъятных кузьминских прудов (на прудах в это время уже купались и страшно, как будто кто их там топит в этих прудах, орали), и делились друг с другом творчеством. Еспешка приносила рисунки, стихи и никогда не имевшие своего окончательного завершения куски фэнтези; Аня Слоник приносила стихи и дневники; я не приносила ничего, потому что стеснялась. Как-то раз я подала свои стихи в такой специальный кабинет в Лицее, и их вывесили на стену. Когда стихи были уже вывешены, я обнаружила в них слизанный с Цветаевой главный образ. Своих этих несчастливых стихов я уже не помню, помню, откуда слизала из Цветаевой - из её стихов к Блоку:
Как слабый луч сквозь черный морок адов —
Так голос твой под рокот рвущихся снарядов.
Марина Цветаева
Я очень стеснялась своего висящего на стене плагиата и надеялась, что Еспешка, которая утверждала, что вокруг здания Лицея существует неблагоприятная для неё аномальная зона (Еспешка тогда уже училась в художественной своей школе), не войдёт в Лицей, не поднимется на второй этаж и моего плагиата не прочитает. Но Еспешка, обычно дожидавшаяся своего Рауля на детской площадке ЗА ограждением квадратного внутреннего Лицейского двора - конечно, именно в тот раз Еспешка не только вошла на территорию Лицея, но вошла тоже и в сам Лицей, поднялась на второй этаж, прочла мои проклятые стихи и похвалила их - не знаю, может, из вежливости.
*
Как-то раз Еспешка привесила себе на ухо серьгу в виде имитации опасной бритвы, я ей позавидовала на такой прикид. Значительно позже у меня была фикс-идея, достать себе серьги в виде пауков, но моя мама оказалась категорически против, так что серьги в виде пауков пролетели мимо меня. Ещё как-то раз мы шатались с Еспешкой, Риикой и Аней Слоником по Марьино (Еспешка жила неподалёку, на метро Волжская), и я дико завидовала Еспешке на полуслезший с ногтей чёрный лак. Помешанные на аккуратности мои родители не выпустили бы меня из дому ни в чёрном лаке на ногтях; ни в полуслезшем лаке на ногтях; ни в чёрном полуслезшем лаке на ногтях.
У Еспешки в комнате всегда бывал творческий бардак, пирамиды каких-то книг и тетрадей возвышались там на столе, где стол придвинут к стене, и всё это грозило свалиться, но не сваливалось. На этот санкционированный взрослыми бардак я ей тоже завидовала.
25-09-2019