21 октября 32-го года Набоков приехал в Париж – впервые с тех пор, как город стал центром русской европейской эмиграции, а Сирин – самым значительным из молодых эмигрантских писателей. Отчасти поездка была литературным турне, отчасти разведкой возможностей переезда (смогут ли они с Верой найти здесь какие-нибудь средства существования) и в целом – событием публичным, а не частным.
В тот же день он направился на встречу со своим замечательным другом, одним из редакторов «Современных записок», Фондаминским. Здесь, в квартире Фондаминских, а Набоков заглядывал к ним почти ежедневно, он встретил много знакомых. Среди них – Владимир Зензинов, один из редакторов «Современных записок», в прошлом эсер-террорист, неразлучный друг Фондаминского, который в парижские и американские годы Набокова станет и его близким другом. Бывал у Фондаминских и Александр Керенский, близорукий, неестественно-театральный. Когда все принялись хвалить «Камеру обскуру», Керенский пожал Сирину руку, долго ее не выпускал и, глядя на него через лорнет в золотой оправе, прошептал с чувством: «Изумительно!» Также через Фондаминского Набоков познакомился еще с двумя редакторами «Современных записок» Марком Вишняком и Вадимом Рудневым.
Дни были похожи один на другой – встречи продолжались сплошной чередой с утра до ночи – в кафе, конторах, квартирах, залах: с братом Сергеем, с тетями и двоюродными братьями, с друзьями отца – Павлом Милюковым, Александром Бенуа, со школьными товарищами, товарищами по лучшим берлинским временам, с французскими писателями, переводчиками, редакторами, издателями и почти со всем русским литературным Парижем. Но с кем Набоков по-настоящему сблизился в эмигрантских литературных кругах, так это с Ходасевичем, Алдановым и Фондаминским.
Вечером 23-го октября он зашел к Ходасевичу, жившему на окраине Парижа в бедной, тесной, грязной квартире. Они никогда раньше не виделись, хотя уже давно с восхищением читали друг друга. Набоков почувствовал что-то трогательное в Ходасевиче, который ему сразу понравился, несмотря на мрачную обстановку, на несмешные шутки, на то, как его собеседник выщелкивал слова, и по достоинству оценил доброту, с которой к нему отнесся старший поэт.
Первое публичное выступление Набокова в Париже вызвало грандиозный интерес среди эмигрантов – в немалой степени благодаря тому, что стараниями его организатора Фондаминского имя Сирина постоянно мелькало в газетах. Зал был полон, все билеты раскуплены. Старожилы утверждали, что никогда раньше ни один писатель-эмигрант не собирал столько слушателей.
Что же читал Сирин? Сначала он прочел наизусть стихи, ставшие частью его постоянного репертуара: «К музе», «Воздушный остров», «Окно», «Будущему читателю», «Первая любовь», «Сам треугольный, двукрылый, безногий…» и «Вечер на пустыре». Он декларировал скорее как актер, а не как поэт, и каждое стихотворение вызывало громкие аплодисменты. Затем после прочитанного рассказа «Музыка» был перерыв. А уже после перерыва публику ждало самое интересное – первые две главы романа «Отчаяние». На этом вечере Сирин был в ударе, собранный, артистичный, он выделял голосом именно то единственное слово, которое способно оживить всю фразу. Зрители, переполнившие зал, представлялись ему «милым, восприимчивым, пульсирующим животным, которое крякало и подхохатывало на нужных мне местах. И опять послушно замирало». Выступление длилось более четырех часов, все знакомые сошлись на том, что вечер был сиринским триумфом.
В Париже «весь город» говорил о сиринском вечере. «Доходит до меня даже эпитет, начинающийся на г, дальше е, потом н, так что раздуваюсь, как раздувался молодой Достоевский».
Писательница Зинаида Шаховская пригласила Сирина выступить в Бельгии на обратном пути из Парижа в Германию. 26-го ноября Сирин выехал из Парижа в Антверпен, где в тот же день выступил в русском клубе в кафе «Брассери де ля Буре». На следующий вечер в Брюсселе он читал свои произведения в Русском еврейском клубе в Доме художников. Проведя в Бельгии три изнурительных дня, он вернулся в Берлин.