Мы засиделись допоздна
с одним приятелем – поэтом.
Провинциальная весна
из тьмы дышала тёплым ветром
в распахнутый проём окна,
сон навевая. Сбоку где-то,
над гаражами, за ветлой
карабкался наверх сквозь крону,
безбашенно и удало,
трёхглазый абрис Ориона,
и пыльной, звёздною золой
вниз осыпались крохи света.
Фасуя по стаканам брют,
приятель рассуждал пространно:
мол, невозможно, что несут
теперешние графоманы.
Хотя (смакуя колбасу,
он вдруг мягчел), коль трезво глянуть,
иные есть и ничего –
складнее прочих. Хоть не к ряду.
И он читал из своего –
не графоманского – как надо.
Я слушал бережно его,
чтоб невнимательностью пьяной
поэта тонкое нутро
случайно не задеть, калеча.
А сам опять давал зарок
вперёд не быть таким беспечным
и с ним не пить.
Но тут в «зеро»
свернулись ночь, гараж и крона.
И только зыбким полусном,
тремя глазами Ориона
через открытое окно,
сквозь хоровод пространств и млечность
смотрела молча Бесконечность
на нас.
Ей было всё равно.