Я так долго вынашивала под сердцем эти гнилые слова,
Что внутри теперь эта вязкая и дурная сладость
Разлилась по телу: как бы я ни плыла по реке без весла,
Из меня тлетворная вытекала, как из устья – усталость…
Как не пряталась бы за зонтом со сломанной спицей,
Что я тогда могла? Пресмыкаться, а вскоре и слиться,
Стечь, как заржавленный дождь – по стеклу белёсому…
Холодной проседью выпасть на холмы дымно-серые, сирые…
Выпасть из бытия… растаять облаком, обратиться в пар,
В пар! Пар! Пар! Порывом ветра
растрепать чьи-то в муках уложенные непослушные волосы…
избить ресницы, стряхнув с них тушь, словно прах
чьих-то иссохших влюбленностей…
Но по-прежнему – бежевая, как стена; от моих стенаний
Только крепче в крови эта гнусная, томная сладость…
Будто сердце теперь в её терпких тисках болезненно сжалось,
О, оставь меня! О, оставь меня мучить!
О, презрительная невозможность воплотить в созвучье
Эту песню-тоску, эту песню-беду, эту песню-обиду,
О, молчания дух ненавистный! Изыди! Изыди! Изыди!
В зеркало гляну – передо мной – золотая Изида
Стоит… И сочатся из глаз её будто бы слёзы ирисовы…
По десятому кругу собирает останки Осирисовы …
А её никто не спросил: «Ты стократно ведь возвращала
К жизни? Почему твою целостность раздробили пращами?
Что сказали бы пращуры?» ; Прищурились бы и промолчали.
Она слишком долго носила Солнце на короне рогатой,
Слишком долго. Пускай теперь само по земле катится…
И она станет слабой. А, может, просто собой. С плечами покатыми,
Со взглядом янтарным, в котором слипаются
Века и веки,
насекомые и человеки…
посмотрит в спокойный Нил,
отражающий неба таинственный лазурит, ;
и Меня узрит.