АНДРОГИН
повесть
_________артисту и другу сердечному Станиславу Бжозовскому
В час чуда
Он поздно вернулся домой.
Сел за письменный стол и бездумно засмотрелся на огромный букет цветов,
оплетённый широкой красной лентой.
На конце её значилось некое мистическое женское имя.
И это всё.
И снова его проняла долгая нежная дрожь наслаждения, что он испытал было
приняв букет на эстраде вслед концерта.
Там его осыпали было цветами– столько цветов вроссыпь к его ногам, и диво:
именно этот, единственный букет, с красной лентой и мистическим
именем, которое тогда он не прочёл...
Что это было?
Точно некая тёплая, тонкая рука схватила его, нет– не схватила– вжалась,
вцеловалась нежащими пальцами в его ладонь.
Верно, незнакомка целовала цветы эти, верно, окунула лицо в букет прежде повязать его, верно, прижала затем к сердцу сущую эту прелесть,
и наконец заласкала нагие плечи им– цветочным посланием ему.
И эти цветы напитались духом её, пресытились чувственным теплом истосковавшегося тела
настолько, что возможно ещё дрожат тихим, но страстным шёпотом желаний...
Ибо она любит его, знает его давно– трепетала день за днями прежде отважилась
передать ему букет... он ведал это, знал наверняка....
Знал, что она любит его, ведь такие цветы дарят лишь любимой девушке.
Он закрыл глаза и слушал.
Видел волнующиеся на высоких стеблях чёрные, тигровые, белые огромные розы–
шаткие и гибкие, упоённые своей роскошью.
Видел туберозы, словно белые вифлеемские звёзды на хрупких ножках;
видел огромные деревья белых и красных азалий, осыпанные нежным пушком–
стройные и пышные что девичьи бальные платья;
видел орхидеи с открытыми устами, зияющими пленящим на месте духом,
и распахнутые бокалы лилий, пьющие алмазную росу, и нарциссы, и пионы,
и бегонии–
весеннее половодье всевозможных цветов, их упоительных ароматов, переполнили его душу.
Нежный запах майской сирени напомнил ему тихую роскошь дальних пастушьих
свирелей в ночи. Лилии чуткими ладонями приголубили его сердце. Страстную прелесть
вдохнули в него розы. Ясным блеском окружил его аромат туберозы. Роскошным ядом
впитался в него одуряющий запах цвета акаций, упоённый дождём и молниями.
И все те запахи– мягкие ли холодные словно глаза отроковиц, жаркие и страстные что
плечи разнузданной гетеры, ядовитые и вопящие будто глазки растоптанной змеи–
хлынули в него, насытили его естество. Одурманенный до безволия,
он ощутил, что не в силах шевельнуться и уже различал чувств, красок, запахов– всё слилось в одно.
С души его расцвело далёкое взгорье– пустое и широкое что всхлипы растревоженных
колоколов в сумерках Великого четверга; где-то вдали отблёскивал белый песок озёрного
берега, укутанного в сонную тишину жаркого полудня. Лишь там и тут возносились
стройные пирамидки коровяка, словно наотмашь взрывая иссушённую землю и плеядами
героических цветов брызжа небу. Лишь там и тут странно горбились и косились
чахлые карликовые сорняки, словно отравленные трупным ядом былого
кровавого порубки людей. Лишь там и тут в песчаных бороздах сияли голубые сумочки
цикория, истосковавшиеся по минутам заката, когда цветки сомкнутся и
увидят во сне таинственные чары кладбищенски пустых косогоров...
И снова он увидел неверные дороги среди торфяников и топей. Пришёл призрачный час
таинственных испугов и страхов.
Часом бледный огонёк порхнёт хищно что мысль; часом
разольётся тихое, тайное зарево по болотистым прудам; часом заскулит
пёс в ближнем селе– собрат ответит ему протяжным воем, в который раз
хриплым рычанием отзовётся рожок сторожа– и снова тишина, тишина,
что окружает, проникает в бездонные пропасти– и поглощает всё, и не сегодня,
так завтра пригвоздит к земле, обособит от всего мира и оставит тебя
бесконечно одиноким.
И во всё новых образах показывалась душе его малая родина–
бескрайний холст, потрёпанный и нарезанный зелёным отрепьем ячменя,
белую кипень гречихи, золотые клинья ржи, кровавые колонны тяжёлых что бичи
пшеничных колосьев– вся земля расцветшая по маю, расхристанная в буйстве зачатий,
в брачной роскоши торжественной тишины– вся земля с долу на взгорок под ограду
белой церкви...
Святой любовью клались на поля широкие холстины колокольного звона;
лилась вокрест лучистая река велегласого запева процессии Божьего тела;
среди окружающих церковь чёрных кустов мельтешили белые платьица девушек,
сыплющих цветы под ноги святого отца; чернели подпоясанные красными лентами кафтаны...
Он содрогнулся. Так, что вжался в себя с тоски.
И снова в бесконечных хороводах: свадебная процессия– размашистое рыдание
скрипиц из липовой коры, хриплый бой бубнов, бряцающих монетам, сыпнутых
господином молодым... и крик, мерно рвавший ввысь пронзительным пискливым лучом:
«Ой наша!» Это вновь влачится раскисшими дорогами подзимка малая ватага поющих.
Пара девушек несёт на жгутах белый гробик умершего мальчика... это вновь...
о! о!.. без конца, без меры, нескончаемой лентой...
Медленно темнело в его глазах– лишь пара неясных, отдельных образов
лениво проползли его сознанием– душа гасла, мрачилась, колыхалась в сон– и наконец
сорвалась зычной песней.
Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы