Сом

- Врёшь, – внезапно сказал Куликин.  Его рыбьи глаза дрогнули, ожили и  трудом сфокусировались на окаменевшем лице Степаныча.
- Что?.. – недоверчиво прохрипел старик, вздрогнувший как от пощёчины. – Что-что?..
- Врё-ёшь, – отчётливо повторил Куликин. – Нет тут никаких сомов, и никогда не было. Не мог ты никого тут поймать ни такого, - Куликин широко развёл в стороны руки, - ни вот такого, - он уменьшил размер воображаемой рыбы, - ни даже вот такусенького.
Куликин свёл большой и указательный пальцы левой руки на ширину спичечного коробка,  и поднёс их к самому носу оторопевшего от такой неслыханной дерзости Степаныча.
  Все замерли. Сквозь протяжный стрекот кузнечиков, стало вдруг отчётливо слышно, как за лесом, на дальнем поле, натужно гудит комбайн, собирая на силос незрелую кукурузу... Бывший моряк Северного военно-морского флота шире расставил ноги, сочно сплюнул под ноги и прищурился. Его узловатая, точно морёная коряга рука поправила ремень и, словно невзначай, коснулась истёртой рукояти уродливого самодельного ножа.
- Так, значит, вру?.. – переспросил он сквозь зубы, не то с угрозой, не то с надеждой.
- Врешь, – безучастно кивнул Куликин и широко зевнул. – Как пить дать.
 Степаныч издал сдавленный рык и шагнул вплотную к своему обидчику, надеясь запугать, но безрезультатно. Минутный всплеск жизни уже покидал тучное тело Куликина и им вновь овладевал бесконечная сонная апатия. 
 Старик затравленно огляделся. Много мыслей роилось в его косматой голове. И ещё больше изощрённейших флотских ругательств готово было сорваться с его острого языка, но он молчал, ибо давно и  крепко усвоил простое правило своего давнего наставника, мичмана Зуева  – «Можешь вдарить – вдарь, а не можешь – молчи!»
 И Степаныч молчал. Молчал с чувством. С жаром. Со страстью. Молчал так, что любой  МХАТовец отдал бы за такое молчание полжизни. Его испепеляющий взгляд резал Куликина вдоль и поперёк. Кромсал на куски. Стирал в муку. Аннигилировали его. Вот только Куликину, увы,  до этого никакого дела не было. Его одутловатое лицо выражало полную отрешённость, а глаза походили на две мутные лужицы. Битва была проиграна.
 - Ладно, - сказал кто-то из мужиков, когда неловкое молчание стало затягиваться. – Пойду я, пожалуй... Дел по горло...
- Да... Да... Дела... – закивали остальные, стараясь не встречаться со Степанычем взглядом. – Увидимся... Пока...
 Через минуту, переулок опустел. Последним, склонив свою тыквеподобную голову к правому плечу, медленно удалился негодяй Куликин. Поверженный и посрамлённый, Степаныча остался один. Прекрасное летнее утро и все связанные с ним светлые надежды были в одночасье растоптаны в прах. И кем!? Куликиным! Человеком жалким и никчёмным во всех своих земных проявлениях.
 - Ну, подлец... – шипел Степаныч, нервно обыскивая свои карманы, в поисках давно закончившихся папирос. -  Оскорблять меня вздумал!.. Сомов тут, видите ли, не водится!.. Сопляк!.. Я вот следующего сома-то изловлю, да тебе через заднее рыло-то и заправлю, по самые небалуйся... По самый трюм нашпигую негодника!.. Посмотрим, как ты тогда запоёшь... Земноводное!..
 В сердцах, старик увесисто пнул  окаменелым кирзачем близлежащий забор, да так удачно, что одна из досок звучно переломилась, и по ту сторону забора немедленно полыхнул яростный собачий лай и послышались голоса.
 - Вот ведь неладная, – досадливо пробормотал Степаныч, втягивая косматую голову в некогда могучие плечи. - Совсем житья трудовому человеку не осталось...
И со всех ног кинулся прочь. 
 Оставшийся день промыкался старик в тяжких думах.  Было ясно, что подлеца и выскочку Куликина надобно проучить, и проучить как следует, но что для этого необходимо  сделать, Степаныч еще не понимал. Конечно, проще всего было найти надёжного свидетеля, который бы принародно подтвердил правоту его слов, но в этом-то и была вся загвоздка...  Никаких сомов в округе и в правду не водилось, и старик отлично это знал. Вся его история была выдумкой чистой воды. Старик и удочки то отродясь в руках не держал, хотя и видел однажды, как пьяные мужики таскают бреднем карасей из колхозного пруда. Само собой разумеется, всегда можно было подговорить сторожа Кузьмича, который, за бутылку самогона, подтвердил бы, что Степаныч ловил в округе не только сомов, но и омаров с осьминогами, но, по воле жестокого рока, слова сторожа должного веса на дачах не имели.
- Да, дела... – бормотал Степаныч, грустно бродя меж ульев. – Ну да ничего, ничего... Найдём на него управу... Не в первой...
 Когда  багровые закатные тени проползли по участку и скрылись в соседских кустах, а следом, из почерневшего леса, наползла таившаяся там до поры тьма, Степаныч, чувствуя, что от горькой безысходности во рту у него сделалось предельно сухо, затрусил в свою «обсерваторию». Там, причудливо отражаясь в надраенном до жгучего блеска самогонном аппарате, старик открыл прохладную бутыль смородинового самогона, пододвинул к себе плошку забронзовевшего мёда и принялся вдумчиво пить.
«А может, ему дом спалить?.. - неслось в горемычной голове Степаныча. – Или, хотя бы, баню... Баня-то у него, у подлеца, отменная... Евреи строили... Всё у него, у паршивца этакого, гладко да стройно, а сам – говно... Ни разу меня папиросой не угостил, паскудник... Не курит он... Паскудник и есть!..  А уж в долг дать трудовому человеку, так это и вовсе пиши пропало... Сгноит, а не даст... Не наш человек... Не-е-е... Мелкосопочный...»
Вспомнилось Степанычу, как тридцать лет назад, лихо и дружно, всеми дачами, они лихо курочили закрытую за ненадобностью деревенскую школу. Как трещали бревенчатые стены, звенели стёкла, летела вниз крыша, как ловко спорилась работа в умелых руках и как хорошо и радостно было у всех на душе. У всех, кроме Куликина... Когда в перерывах, мужики жгли небольшой костерок из разбросанных школьных тетрадок, чтобы вскипятить чаю, и, довольные добычей, смеялись, этот мелкий поганец, Куликин, уже тогда смурной как поганка, бродил поодаль, печально вздыхая и портя всем настроение.
 - И зачем вот его, спрашивается, чёрт дёрнул туда поехать? – недоумевал Степаныч. - За каким таким интересом? Мало того, что палец о палец не ударил, так ещё и не взял ничего!... Ни пользы от него, ни удовольствия, один туман да разбодяживание... И бродил там и бродил, и охал и охал... А чего охать то, трудовому человеку, чего!? Трудовой человек он во как жизнь держит!
Степаныч схватил узловатой ладонью горсть затхлого воздуха и сжал до хруста.
 - Разворотили – построили! Делов то! - громыхнул старик. - А этот, как не родной, как не с нашего завода... Всё стонал... Всё причитал... Да кому эта школа тут нахрен нужна была, когда вся деревня давно разбежалась?! Три калеки да баба с поросём!.. Зачем им школа?! У них сельпо имеется... Эх, Куликин, Куликин, не русский ты человек... Ну никакого размаха... Небось и в армии то не служил, мухомор кривобокий... Да куда ему, дармоеду институтскому... Эх, а знатный забор у меня из тех досок тогдаполучился, жаль сгнил весь...
 Степаныч снова закручинился, но ненадолго, поскольку после 4 стакана на него внезапно снизошло озарение.
- Вот я старый дурак, – хлопнул он себя по лбу. – Как же это я про него забыл то?! Это он во всё виноват, рассказами своими... Только он родненький теперь и помочь мне может! Только он...
Степаныч порывисто вскочил, набросил на плечи сальный пиджак, сунул в карман свежую бутыль и растаял во мраке.
 Путь его лежал на соседнюю улицу. Там, за высоким забором, в большом доме из толстого бруса, жил неутомимый браконьер, пьяница и балагур Колька, по прозвищу Афганец. Хозяйство его было большим и опрятным, но управляться ему приходилось одному, поскольку жена и дочь в такую глушь ездить категорически отказывались. Впрочем, Колька не скучал.
- О-о-о, какие люди и без охраны! – шумно приветствовал его хозяин. – А у меня как раз банька поспела... Смекаешь, Степаныч?..
 Колькин влажный глаз хитро подмигнул старику и у того полегчало на душе. «Правильный человек, - подумал он. – С пониманием... Поможет...»
- Да ты, я вижу, и веничек смородиновый прихватил, - ухмыльнулся Колька, углядев томный блеск торчавшей из кармана бутыли. – Уважаю...
- Совет твой нужен, - напрямую сказал Степаныч. – Совсем одолели окаянные... Никакого житья  трудовому человеку не осталось...
- Ну, за советом делом не станет, – твёрдо заверил его хозяин. – Как-никак, все мы родом из страны Советов... Да ты проходи, проходи... Там накрыто уже... Сейчас всё решим... Ты разливай пока...
Степаныч благодарно кивнул и засеменил по узенькой тропинке в сторону двухэтажной бани. Сердце его пело.
- Так значит, сом тебе нужен, – спустя пару часов, подытожил Колька.
- Сом... – мощно кивнул головой Степаныч, едва не падая из-за стола.
Цыганские глаза Афганца заискрились смехом.
- Так ведь нет тут никаких сомов, Степаныч... – проворковал он. – Нет и никогда  не было...
- Были бы, не пришёл, - буркнул старик, силясь твёрже поставить локоть на стол. – Ты мне лучше скажи, где мне его достать. Может, они в Рыбхозе имеются? Ты ж там... э-э-э... бываешь...
Колька счастливо улыбнулся.
- Бываю... Но сомов там нет... Проверено... Может тебе сазан подойдёт, а?  Сазан он страсть какой хороший случается... Могу договориться...
- Да провались ты пропадом со своим сазаном! – взвился доведённый до отчаянья Степаныч. – Говорю тебе – сом и точка.
Колька тщательно потёр подбородок и, подцепив кусок колбасы, принялся старательно его жевать.
- Так что?.. – донимал его Степаныч. – Где мне сома достать, а?
- Тогда только рынок остаётся, - прожевав, ответил Колька. – Лучший способ... В райцентр тебе надо, Степаныч... В рыбные ряды... Там ух какие хорошие бывают...
Степаныч пригорюнился. Про рынок он и сам сразу думал, если бы не одно но...
- Так сом-то, он того, денег стоит... – пробурчал старик. – А денег нет...
- Тогда - хана, – развёл руками улыбающийся Колька. – Тогда сазан.
Степаныч почернел лицом и стиснул зубы.
«Напрасно только я на тебя, гадину, самогон самодержавный извёл, - подумалось ему. – И без тебя, подлеца, ясно, что в магазинах сомы имеются... Браконьер ты проклятый... Сдать бы тебя куда следует, да дел по горло... Тьфу на тебя, расхититель...»
Но вслух старик ничего не сказал. Допив свой стакан, он утёр рот и, со второй попытки, поднялся.
- Уже? – удивлённо вскинул брови Афганец. – Что ты рано нынче... Стареешь, Степаныч, стареешь...
- Моряк свою норму знает, - крепко держась за стол, отчеканил старик. – Полундра!..
Пол внезапно качнулся под его ногами, но Степаныч сдюжил и не упал.
- Слушай, – вдруг оживился Афганец. – Что это мы... У тебя же мёд отменный имеется!
- Допустим, - ответил Степаныч, боясь отпустить стол. – И что?..
- А то, дурья твоя башка, что продашь ты свой мёд на рынке и купишь себе сома! – ответил Колька. – Килограмм на 10!.. Куликин твой весь изморосью покроется, когда его увидит... И ухи ещё  себе потом наваришь на неделю... Сплошная выгода... Дело верное, только...
Но Степаныч не дал ему договорить.
- Что?! – проревел он, выпучивая глаза. – Торговать!? Я?! Ни за что!!!
С этими словами, он размашисто шагнул к двери, ударился о косяк и был таков.
 Благоуханная ночь подхватила Степаныча под ослабшие руки и понесла его сначала в сирень, потом на стену дома, а после, прямиком на калитку. Только вывалившись в черноту переулка, старик немного отдышался и, покачиваясь, побрёл к дому, бормоча себе под нос проклятья. 
***
  На рынок Степаныч приехал спозаранку. Узнав, что место стоит денег, он решительно повернулся и зашагал в сторону железнодорожной станции. К груди старик прижимал трёхлитровую банку мёда, в меру разбавленного водой и сахаром. Взор его был затравлен и дик. Всю ночь Степаныч рассчитывал, за какую цену ему надобно продать свой продукт, чтобы денег хватило на большого сома, и меньше чем за две тысячи рублей отдавать своё добро не собирался.
«А может и две с полтиной дадут, – мечтал Степаныч, уже трясясь в зябком утреннем автобусе. – Тогда ещё папирос себе прикуплю, с фильтром и колбасы...»
 Торговать на самой станции Степаныч не решился. Он занял позицию в ста метрах от неё, на узкой асфальтовой дорожке, прорезающей небольшую рощу. Там, он начал стыдливо предлагал свой товар торопливо снующим туда-сюда людям. Заискивающе глядя в им глаза, старик робко протягивал свою банку, шепча нечто нечленораздельное, а потом, видя, что от него шарахаются, хмурился и слал в спину приглушенные проклятья. Несколько раз на горизонте мелькал полицейский патруль и тогда старик срывался с места и гигантскими прыжками мчался в кусты, где и отлёживался, пока горизонт не расчищался. После третьей такой «лёжки», грязный, жалкий и разъярённый, Степаныч уже не заискивался перед прохожими, а грубо совал им свою банку прямо под нос.  Когда же те, вполне ожидаемо, пытались улизнуть, старик начинал злорадно смеяться и от души посылал их ко всем чертям, потрясая вслед кулаком.
 Промаявшись, таким образом, до полудня и обессилев до дрожи, старик свернул с большой дороги, понуро прошёл в дальний конец рощи и присел на трубы теплосети.  Там, без понимания и вкуса, он в один заход выпил припасённые 300 гр. самогона, грустно зачерпнул пальцем из банки немного мёду и уныло захрустел сочным яблоком.
- Сукины дети, - бессильно клял он на все лады нерадивых покупателей. – Я им, ****ям, со всей душой, свой наилучший мёд втюхиваю, а они, гниды сухопутные, нос воротят, будто я им дерьмо какое сую... Демократы хреновы... И куда я теперь с этим мёдом?.. Куда?! Мне сом нужен, а не мёд этот, провались он пропадом...
Старик с отвращением посмотрел на свой товар и пригорюнился. Но, самогон уже растекался по жилам, будоража ненасытную его кровь и отгоняя тоску...
 Через пять минут, порозовевший Степаныч пружинисто поднялся, протёр банку мёда от прилипшей к ней грязи и твёрдо двинулся обратно.
- Мёд! Кому мёд! – громко начал вещать он, стоя у края асфальтовой тропы.  – Отличный мёд! Замечательный мёд! От всех бед, от всех болезней!
А ещё через пару минут, сам того не заметив, Степаныч, как заправский зазывала, перешёл с прозы на стихи.
Мёд сладок да гладок,
Банку съел и порядок!
Не горчит, не перчит,
Глаз горит, хер торчит!
Говоря это, старик, выделывая ногами замысловатые коленца, и прохожие так и покатывались со смеху.  Сразу несколько человек согласились понюхать предложенный Степанычем продукт и тот, окрылённый, наддал жару:

Заболел? Рецепт простой!
Мёд военно-луговой!
Он от триппера, от гриппа,
Пердежа и гайморита,
Всю семью излечит враз,
Вместо тысячи лекарств!
Хош соси, а хочешь – жуй,
Но поможет всё рав-но!

 Через пять минут, подвыпившая компания москвичей, насмеявшись до упаду и сделав со стариком несколько фотографий, купила вскладчину банку мёда за три тысячи рублей,  вдобавок одарив Степаныча начатой пачкой сигарет. Не веря своему счастью, старик быстро пересчитал деньги, воровато оглянулся, сунул бешенные тысячи куда-то за пазуху и крупной иноходью двинулся к рыбным рядам.
- Учитесь, - радостно бурчал себе под нос расправивший крылья атлант. – У-ЧИ-ТЕСЬ!.. Я вам покажу, коекакеры!.. Три тысячи!.. ТРИ, как одна копеечка!.. И сигареты!.. Мать честная!.. Так жить можно!..
 С сомами проблем не было. Степаныч быстро выбрал и приобрёл внушительный экземпляр с великолепными усами и сунул его в рюкзак. Затем, чувствуя себя заправским богачом и кутилой, старик на оставшиеся деньги купил себе круг чайной колбасы, два блока сигарет, пакет пряников, свежий хлеб, пачку приличного чая и, неслыханную роскошь, литровую бутылку хорошего пива прямиков из холодильника. Сев в автобус и скрутив с бутылки крышку, старик жадно припал губами к живительной влаге и  пил до сладостной икоты и выступления крупных слёз.
- Накоси-выкуси, Куликин, – беззвучно шептал он всю дорогу домой. – ****ец тебе, земноводное! Натурально ****ец... Туши огни, гнида бесхребетная, ледокол Красин идёт...
 Дома, сунув сома в старый как мир холодильник, где кроме него ничего не было,  старик устроил себе небольшой пир, после чего, окончательно раздобрев, начал готовить операцию.
- Тут, -  говорил Степаныч, вдумчиво ковыряясь вилкой в зубах, - нужен подход... Понимание нужно... Запороть такое дело никак нельзя... Ни-ни-ни...  Мы его, крысёныша, по всем правилам уконтропупим... А то ишь, моль подвздошная, голос возымел... На абордаж его, паскуду! И за борт...
 План, составленный стариком тем вечером, был элегантен и прост как вселенная. Решил Степаныч, что для начала, надобно начать ему ходить по утрам на рыбалку.
- Для маскировки, так сказать, – говорил  он своему отражению в окне веранды. – Похожу-похожу на озёра денька три-четыре, помаюсь маленько, а потом раз  - и средь бела принесу моего ненаглядного, сомчика усатого-полосатого! То-то все удивятся!
Старик представил, как отвиснет челюсть у Куликина, как округляться его пустые глаза и тепло заулыбался.
- Ух, и утрешься же ты у меня, Куликин, ух и утрёшься!.. А всё от чего?.. А всё от неуважения и головной  сырости!.. Это ж надо удумать такое, смеяться над трудовым человеком!.. Ну, ничего, ничего... Погоди, гриб ты раздавленный, будет и у меня весна на Заречной улице...
Последние приготовления Степаныч совершил глубокой ночью. Выбрав в своём нехитром хозяйстве длинную сухую жердь, он прикрутил к ней два метра старой бельевой лески, смастерил из винной пробки поплавок, а из ржавой гайки грузило. Рыболовного крючка у него не нашлось, но старик, недолго думая, изготовил его из тонкого гвоздя и остался творением своих рук совершенно доволен.
- Главное, основательный вид! – говорил он себе, заводя будильник на 6 часов утра. – Никто крючка и не заметит... А заметит, на хер пошлю... Будут они ещё меня учить, как рыбу ловить... Салажата...
Утро было тяжёлым, но старик превозмог себя и поднялся. Наскоро покидав в пропахший рыбой рюкзак съестные припасы, старик взял в руки удилище и покинул отчий дом.
 Вместо того, чтобы сразу свернуть в сторону болот, за которыми притаилось озеро, старик сделал огромный крюк по главной дороге, в надежде, что его заметит кто-то из дачников. Но, увы, участки были пусты и даже собаки отказывались лаять вслед тяжёлой поступи новоявленного рыбака.
- Тунеядцы, – ворчал Степаныч. – Никакого понятия о трудовом народе... Дрыхнут и дрыхнут, пока люди пашут... Всё ни как у людей... Надо на 8 ставить будильник завтра...
Свернув, наконец, на  болота, старик поплутал немного по заросшим тропинкам, пока не вышел на берег большого, мелкого озера, тут и там заросшего камышом и осокой. Чайки тревожно взметнулись в небо и загалдели при виде человека, но старик не собирался вторгаться в их владения. Выпив боевые сто грамм, звучно крякнув и закусив их остатком колбасы, Степаныч удобно устроился на поросших толстым слоем мха кочках, закрыл лицо рукавом и богатырски уснул.
 Проснулся он около полудня. Солнышко ласково пригревало ему ноги сквозь прореху листвы, и старик сладко нежился в его лучах точно сытый кот.
«А хорошо, – думалось ему, - на рыбалке... И чего я раньше не ходил?.. Нужно только вставать чуток попозже и место сухое выбирать... А так - красота...»
Степаныч сладко потянулся и... окаменел: прямо на него, с расстояния в несколько шагов, смотрели немигающие глаза Куликина. Силясь отогнать ужасное видение, старик провел рукой перед глазами, точно отмахиваясь от нечистого, но Куликин не пропадал...
- Здрась-сь-сьте... – по-змеиному прошипел Степаныч, всё ещё не веря своим глазам.
Куликин же, кажется, удивлён не был.
- Доброе утро... – сказал он таким же бесцветным голосом как и весь он сам. – Спите?..
Степаныч понял, что если он немедленно не предпримет что-то, весь его стройный план может рухнуть. Он смахнул со своего лица удивление и привычно прищурил глаза.
- Ага, - сказал он язвительно, нарочито бодро поднимаясь. – Решил вот ночку в лес поспать. Дома то негде!
Он отряхнул колени и взял в руки удилище.
 - Сома я ту ловлю. Со-ма. Чего не понятного? С самой утренней зорьки тут сижу. Намаялся, ну и прилёг малость.
- Да нет тут никаких сомов, - грустно ответил Куликин. – И не было никогда... Даже щук и тех почти не осталось...
Степаныч расплылся в ехидной улыбке, а потом, порывисто и горячо, точно с трибуны мавзолея, провозгласил:
- ЕСТЬ! Есть тут сомы, Куликин! Раньше ловил и ещё поймаю!
Затем, смерив ошарашенного Куликина презрительным взглядом, старик круто развернулся и вразвалочку зашагал к дачам.
 В какой именно момент приключилась беда, старик так и не понял. То ли вконец разболталась розетка, то ли  сам агрегат внезапно впал в летаргический сон, но факт был налицо: открыв, доселе мало востребованный, холодильник на третий день, Степаныч в ужасе отшатнулся... Сом стух. Стух окончательно и бесповоротно. Стух настолько, что сама мысль о том, чтобы как то его отмыть и попытаться выдать за нечто недавно пойманное, выглядела издевательской насмешкой.
Тирада, которую Степаныч произнёс у распахнутого холодильника, расшифровке не подлежала. То был символизм столь высокой и чистой марки, что, несмотря на изобилие в нём слов (Да каких!), сама конструкция в целом  была абсолютно невербальной, относясь более к сфере музыки, нежели к речи. Впрочем, опытный лингвист, несомненно, мог бы уловить некоторые закономерности этой драматической мелодии и вычленить из неё несокрушимые в своей простоте и ясности образы, пронзающие одновременно сердце и душу пытливого слушателя. Словом, мат стоял кромешный.
 Вдоволь наругавшись и нанеся холодильнику ряд проникающих ранений попавшимся под горячую руку ржавым топором, старик хватил стакан самогона, сел на ступеньках крыльца и закурил. Его взгляд был взглядом солдата, чудом вернувшегося из яростной рукопашной схватки и всё ещё верящим, что он уцелел.
 Внимая небу и земле, прикуривая одну папиросу от другой, Степаныч просидел на крыльце до самых сумерек. Мрачные, грозовые тени, пробегали по его окаменевшему лицу. Комары падали замертво испив его почерневшей крови, птицы облетали стороной его участок и даже солнце, кажется, закатилось в тот день на четверть часа раньше должного, дабы не быть более свидетелем этой немой трагедии.
 Трудно представить, что испытал наш герой в эти роковые для него часы. Однако, даже столь внезапное и чудовищное крушение всех его светлых помыслов не смогло сломить  нечеловеческую волю Степаныча. Его трепетное и жадное до авантюр сердце пирата и самогонщика продолжало исправно биться, и старик строил новые планы. Нам, изнеженным и вялым людям XXI века, подобная воля к победе может показаться невероятным, но Степаныч принадлежал к другой, стремительно уходящей эпохе и был одним из лучших из её сыновей.
 Когда молодая луна поднялась над торфяными болотами и длинные, острые тени скользнули по умолкшим садам, Степаныч уверенно произнёс:
- И всё-таки, Куликин, я тебя сокрушу!
С этими словами Степаныч поднялся, что есть сил потянулся  и, точно огромная и нескладная летучая мышь, ринулся во тьму...
 Разговоров на следующий день на дачах было невпроворот. О невероятном подвиге Степаныча судачили на пыльных перекрёстках, в шумной толпе у водокачки, в горячей очереди в магазин, и даже на облезлой детской площадке. История обрастала всё новыми и новыми подробностями, но суть её была проста как трёп двух старых приятелей:
- Слышал, Степаныч то (да, да тот самый) сома поймал...
- Не может быть!
- Научный факт... Сам видел...
 - Большого?
 - Килограмм на десять...
-  Где!?
- На дальнем озере...
- Но там же нет сомов! Да и щука почти поизвелась.
- Есть и всегда были... Места нужно знать...
- И как же он ухитрился? На удочку или на спиннинг?
- На жерлицу...
- Ну дела...
- Поставил он, значит, жерлицу свою, а сам, как водится, на три дня запил... 
- А потом?
- А потом, как в себя пришёл малость, пошёл жерличку свою проверять, глядь, а там сом...
- Чудеса!..
- Чудеса чудесами, но пока Степаныч горькую пил, сом его успел издохнуть да стух...
- Ах! Совсем-совсем?
- Бесповоротно...
- Как обидно!
- Бывает...
Правду о случившемся знали лишь двое – виновник торжества Степаныч и... Колька Афганец, у которого накануне ночью старик и вытребовал необходимую ему снасть. Жерлицы у Кольки были знатные, так что все рыбаки, которые, сначала с недоверием, а потом с восторгом, осматривали невиданный трофей старика, в один голос подтвердили – да, на такую снасть можно и кита поймать, не то, что сома. Чёрные как южная ночь глаза Афганца лучились затаённым смехом в тот день, но он был нем, как могила, ибо давно уяснил для себя простую истину, что справедливость на этой грешной земле ценится выше любой правды.
К концу знаменательного дня, когда вонь от протухшей рыбы стала совершенно невыносимой, Степаныч, под дружным нажимом соседей, вынужден был прекратить выставку своей необыкновенной добычи. Под возгласы одобрения, он торжественно отсёк гигантскому сому голову, дабы высушить её и повесить на стену, а туловище предал земле под большой, раскидистой яблоней. Это был полный триумф. Пошатнувшийся было авторитет первопроходца и знатока местных земель вновь вознёсся до небес, а приглашения заглянуть в гости на рюмочку чая посыпались на старика как из рога изобилия. Каждый рыбак от мала до велика считал большой честью скрестить свой стакан с рукой маэстро, а уж от предложений покурить так и вовсе отбоя не было. Степаныч с удовольствием и знанием дела купался в лучах своей обновлённой славы, которая, однако, не вскружила ему голову.  Лишь одно обстоятельство омрачало его блистательную победу. В день, когда Великий Шатурский Сом был явлен миру, подлец Куликин на дачах отсутствовал, по причине разразившегося у него накануне приступом аппендицита!
- Нет, ну каков всё-таки прохвост, этот ваш Куликин, - ворчал длинными, трудовыми ночами Степаныч, прислушиваясь к мерному гудению самогонного аппарата. – Каков паскудник... Я к нему со всей, так сказать, душой, а он?..  Аппендицит у него видите ли заделался... Мог бы и подождать... Эх, никакого уважения к человеческому подвигу... Ну никакого...