Памяти моего отца Прокопчика Станислава Петровича
и всем детям войны посвящается…
Занесло
«Rammstein» и кусочек надломленного поднебесья.
Дрожит от снежинок и слёз лобовое стекло…
Мы больше не вместе, не вместе, не вместе, не вместе…
Удар. Темнота. В голове: занесло, за-нес-ло…
Сигнал. Выползаю. – Не думаў сустрэць тут дзяўчыну! –
Вздыхаю: – Спасибо! – Смеётся спаситель: – Як ёсць.
Нялёгка ўжо мне выграбаць з-пад сумёту машыну.
Ідзі, вунь, у хату, гарэзлівая маладосць.
Смешные поленья (не боги горшки обжигают),
Чужая деревня, знакомый до боли старик…
Ночной разговор за «духмяным рамонкавым» чаем.
– Усё будзе добра, бо з неба глядзіць маладзік!
Заснуть не могу, хоть согрела уютная хата…
Рассказ старика пробудил в моём сердце вину:
Он не был отважным героем, он не был солдатом,
А просто, борясь и взрослея, прошёл всю войну.
Боль
Отец воевал, а потом… похоронку прислали…
И маму, и брата с сестрой он весной потерял
Тогда, в сорок третьем. В селе партизан укрывали …
Нагрянули немцы, пока он гнилушки копал.
И шесть пареньков, боль и память сожжённой деревни,
Ушли на болото (враги сторонились болот).
Среди камышей в шалаше, выживая, взрослели,
Питаясь дарами, что людям природа даёт.
Потом заболел самый младший, Акименко Ваня,
Наелся чего-то: грибов ядовитых иль мха…
И … помер. Проплакав всю ночь, утром рано
Ушли ребятишки, рогозом прикрыв паренька.
Брели по болоту войной измождённые дети,
Мечтая о маминой тёплой домашней еде,
Их горькие слёзы заглатывал шквалистый ветер,
Их боль расплывалась кругами по чёрной воде…
Егор, самый старший из них, провалился в болото.
Тонул на глазах, а они... не сумели спасти.
Стонали мальчишки, зажав необъятное что-то,
Не в детской, а в старческой, болью пронзённой груди.
Стояли. Багульник опутал уставшие ноги.
Боялись ступить, да и некуда было идти.
Молчали. В безмерном отчаянье вспомнив о Боге,
Просили, чтоб дал им хотя бы чуть-чуть подрасти…
Пошли на берёзку, страшась в каждом шаге могилы.
Почуяли дым и увидели табор цыган.
Их встретили ласково, тёплой едой накормили,
Помазали чем-то от гнойных нарывов и ран.
Цыган было много: два старца, пять женщин и дети.
Двенадцать детей! Самой маленькой девочке – год!
– Все ваши? – спросили ребята. Им старец ответил:
– Все наши, и все перед Богом – единый народ!
– А мы? – Тоже наши. Детей не своих не бывает.
Ложитесь, чявате, мы завтра отправимся в путь!
– А дети фашистов? – Их судьбы Всевышний решает,
А нам перед дальней дорогой пора отдохнуть.
Прижавшись друг к другу, под тихую песню цыганки
Они засыпали, но вдруг – страшный гром и раскат!
За Замковым лесом стреляли немецкие танки,
А значит, поблизости был партизанский отряд.
– Уходим немедля, сейчас! – И опять по болоту,
Оставив во тьме одинокий сухой островок,
Брела под охраной пехотная детская рота,
Их старый цыган-командир уводил на восток.
До леса дошли и упали без сил. Снились мамы,
Их тёплые руки и трепетно-ласковый взгляд.
– Вставайте, чявате! – в испуге цыганка кричала.
– Вставайте! Поблизости где-то взорвался снаряд!
Им было уже всё равно, хоть под ствол пулемёта.
Хотелось покоя и … к мамам своим поскорей!
Последние силы теряла особая рота,
Невинная рота войной обречённых детей.
… От адского гула качались-стонали деревья!
Кричали оглохшие дети! Земля ходуном!
– ЛОЖИТЕСЬ! – но все убегали от страшного зверя,
Ревущего в небе, от взрывов грохочущих бомб.
И всё. Темнота. Глухо, словно лежишь в подземелье.
– Андрэйка, сынок, вось сунічак* табе поўны збан**! –
Очнулся мальчишка. В глаза ему странно глядели
Глаза: спас собой его старый цыган.
Болело всё тело, но выбраться силы хватило.
– Кто жив, отзовитесь! – в надежде парнишка шептал.
– Андрей, помоги! Видишь, Митю ольхой придавило! –
Кричал цыганёнок. – Скорее! Он вроде дышал!
Усердно пытались ольху приподнять – не сумели.
Тогда стали землю руками и палками рыть.
Встречали, от ужаса оцепеневшие ели,
Из месива смерти восставшую детскую жизнь.
В плетёной корзине нашли годовалую Аню.
Застыла. А в крохотной ручке дрожал абразок***.
Война нанесла ей безмолвия жгучую рану:
Кровавые ленты окрасили светлый платок.
В то страшное утро ушли в небеса девятнадцать…
Их лес отпевал, но не знали о том соловьи…
А четверо раненых, маленьких, словно скитальцы,
По пыльной дороге усталые жизни несли…
Обогрели
Дошли до деревни и в первую дверь постучали.
Открыла старушка. – Ах, Божачка! Зося, хутчэй! –
Всю ночь под лучиной две матери мира спасали
Родных, горемычных, обглоданных болью детей.
У Зоси жилось хорошо: всей душой обогрела,
Но как-то на ужин нежданно явился сосед.
– Пируешь? Делись. Без меня ничего б не имела.
– Які ж гэта пір? Малако, пару бульбін і хлеб.
Красивая милая Зося с подачи соседа,
Который фашистам прислуживал с первого дня,
Кормила по пятницам немцев горячим обедом,
А с немцами вместе кормилась соседа семья.
Прекрасною Зося в округе слыла «гаспадыняй».
«Sehr lecker» казалось отравой из уст палачей,
Но помнила Зося о маме, о дочке, о сыне
И помнила: кормит других деревенских детей.
Теперь ещё четверо… Прячутся тихо за печкой.
Заплакала Аня. – Что это? – Не выдай, Юзеф! –
Мелькнули глаза с очумевшею злостью за свечкой.
– Не выдай, малю! Не бяры на сябе гэты грэх!
– Святою себя возомнила? О рае мечтаешь?
Чтоб завтра же выродки эти отсюда ушли!
– То ж нашы залескія дзеці! – Цыган укрываешь?
Ты хочешь, чтоб немцы и эту деревню сожгли?
Забрав все продукты и даже последнюю свечку,
На время покинула подлость рыдающий дом.
Ушли из семейного вечера бедные дети
В осеннее утро. И снова … в лесу вчетвером.
Еду через день тётя Зося всегда приносила.
И Анечка тихо спала у неё на руках.
– Частуйцеся, дзеткі мае, незвычайная сіла
Даецца маленькім ад цёпленькага малака.
…Прошло две недели. Детишек нашли партизаны.
– Не трогайте, дяденьки, здесь хорошо мы живём.
– Не бойтесь! – Мужчины горячие слёзы глотали.
– Одержим победу – у каждого будет свой дом.
Спокойно ребятам жилось в партизанском отряде:
Кто видел в них боль, вспоминая о детях своих,
А кто по-отцовски их лысые головы гладил…
Настали морозы – и в тыл малышню увезли.
Сжатое сердце
Победу сиротки встречали уже в детском доме.
Чуть-чуть повзрослев, к тёте Зосе поехал Андрей.
Он помнил тепло материнское, многое помнил…
Но встретил мужик незнакомый его у дверей.
– А где тётя Зося? – Убили ещё в сорок третьем…
– Проклятые немцы! – Её… по ошибке… свои…
– За что? За бесценное, щедрое, доброе сердце?
– Кормила фашистов. Соседи тогда донесли.
– Юзеф! Я убью его этого фрица и гада!
– Юзеф – председатель колхоза. В почёте теперь.
Остынь, паренёк! Выступать бесполезно… Не надо…
– Отмыться сумел-таки прихвостень, выродок, зверь!
– А где же могила? – За речкой её схоронили.
– А где баба Маня? – Она рядом с дочкой лежит.
– За что же старушку… За что же старушку убили?
– Она умерла, когда внуков в детдом увезли.
Махнула платком постаревшая серая хата.
По пыльной дороге нёс сжатое сердце Андрей.
За всех неотважных героев, за всех несолдатов
Прощенья просил на могилах своих матерей.
Потом на кургане невинно сожжённой деревни
Стонал, и хрипело: «Будь проклята ведьма-война!»
Без сил под засохшей берёзой упал на колени
И всех деревенских, погибших шептал имена.
***
Прошло тридцать лет. Жил Петрович в полесской деревне.
В колхозе толковым, рукастым прослыл печником.
Среди семи сотен домов молодой Доброельни
Особенным был его жёлтый, со ставнями, дом.
Бурлила весёлая жизнь в белорусской глубинке.
– Как в городе нынче у нас! В клуб пошли танцевать! –
Девчата Петровича звали. Своей половинки
Не встретил Андрей: он боялся опять потерять…
9 Мая всегда проводил на могилах,
Солёную боль отдавая горячей земле…
– Живёт человек, только вот изменить он не в силах
Хотя бы отрывок в написанной Богом судьбе.
Цивилизация
Проснулась. Светло! Телефон! Как?! Зарядку забыла…
Прислушалась: тихо. – Петрович! – Ни слова в ответ.
Оделась, умылась, резную кровать застелила.
Кукушка кукует! А время-то – скоро обед!
О Господи! Бледный Петрович лежал на диване.
К нему! Дед дышал, только что-то хрипело внутри.
Наверное, воспоминания жгучие раны…
– Я скоро! Пожалуйста, родненький, ты потерпи!
На улице – снег. Вся деревня засыпана снегом.
К машине – сугроб. Ни дороги, ни следа кругом.
Где взять телефон? Сиротливо согнулись под небом
Забитые хаты. Ползу, пробиваюсь! Окно!
Раз не заколочено – значит, живут в этом доме!
Стучу. Из-за шторки старушка с испугом глядит.
Я с болью кричу ей о дедушке, о телефоне!
Она мне кивает и машет: «Давай, заходи!»
Я вызвала скорую. – Толькі не змогуць даехаць
Да нашага краю з раёну твае дактары.
Так сёлета мы і жывём, дзякуй Богу, пад снегам…
Ты лепш трактарысту самуйлаўскаму набяры!
Звоню. – Заплачу сколько надо! Пожалуйста, милый!
– Ды што там… Прыеду на трактары. – Только быстрей! -
Вернулись к Андрею Петровичу прежние силы
Стараньями добрых, надёжных районных врачей.
Теперь я узнала: он родом из тридцать шестого.
Но как-то не вяжется страшный военный сюжет.
В рассказах Петровича видела парня другого,
А было ему в сорок третьем всего лишь семь лет!
– Вы кто ему? – Внучка. – Герой у Вас дедушка! – Знаю.
Спасибо Вам, доктор! – Дрожащую руку тяну.
– В деревни далёкие мы не всегда успеваем
К таким старикам, что в глуши одиноко живут.
А Вы – молодец! Приезжаете к дедушке часто?
– Теперь буду чаще. А может, к себе заберу.
– Таким, горемычным, побольше б любви и участья…
Он к Вам не поедет. Не бросит деревню свою.
ЭПИЛОГ
… Я дома. Скорее – под душ! Телефон – на зарядку:
Пятьсот сообщений-упрёков от бывшей любви.
Звонок. – Что с тобой? – Всё в порядке. Теперь всё в порядке!
– Я знал: эгоистка ты! – Только не знать бы … войны.
*Суніцы (бел.) – земляника
** Збан (бел.) – кувшин
*** Абразок (бел.) – иконка