над обрывом раскачиваясь, словно настольный маятник,
погружаюсь в густую, осклизлую тьму.
я — простой человек, мне не воздвигнут памятник,
не доверят исследовать космос, не посадят в тюрьму.
но когда у меня совершенно иссякнут силы,
и я подойду к обрыву,
вернее обрыв подойдет ко мне.
донесется ветхий с едва уловимым надрывом
голос обитающий на марианско-пугающей глубине:
"смерть, красота, искусство — истина
кроется в трёх словах,
их перекатывай мёдом на языке.
массовый потребитель — слеп, попса — заведомо крах,
социальные сети — дно, держава уходит
в пике."
денно и нощно голос твердил: искусство,
смерть, красота.
за кадром лишь суета сует.
любое вино мне казалось кислым, пресной — любая еда,
невыносимой бессмыслицей статьи из вечерних газет .
он утверждал, что публичность — банальное позерство априори,
душевный эксгибиционизм.
ведь каждый, кого раздробленным увозят
на скорой,
становится жалким заложником пилюлик
и клизм.
а затем любовь моя разрослась саркомой,
заглушила голос,
отняла слух и вкус.
"красота, смерть, искусство" — и ничего кроме,
словно ты был до края полон и в миг очутился пуст.
теперь же он носит засушенные бабочки из живота
на бледновато усталой шее.
освоил социальные сети, освободился
от страха забвения и высоты.
но, если смерть вдруг становится невозможной
то, что отменяется вместе с нею?
то, что остаётся от искусства и красоты?