***

Крепко сжимая синицу в руке,
я говорю на таком языке,
в коем любое из тысяч словес
враз заменяется словом 'п***ц'.

Здесь вообще не легко говорить.
Проще беседы поддерживать нить,
всю свою жизнь демонстрируя, как
средним перстом украшают кулак.

Можно и вовсе без жестов и слов,
все на иглу тишины наколов,
не возмущая эфирную гладь,
красочно и вдохновенно молчать.

Что есть язык, если даже слова,
жесты, молчание могут едва
выразить всю эту едкую гарь
или хотя бы наполнить словарь?

Может и правда, когда-то давно
мир диктовали посредством него?
Некто всесильный, бытует молва,
просто ходил, называя слова.

Названный мир! так ли я виноват
в том, что с трудом подбирая слова,
без остановки, опять и опять,
тоже пытаюсь хоть что-то назвать.

Пусть хоть себя или тень на стене,
чтоб вопреки уготованной мне
участи всей биомассы, успеть
несколько слов в тишину прохрипеть.

Думаю только вот средства не те.
Проще слепому найти в темноте
с невыносимым сияньем лучи
света, который никто не включил.

Ибо язык тоже смертный предмет.
Нет ничего постоянного, нет
и в языке категорий таких,
голос которых с годами не стих.

Только вот что-то всё кажется мне,
будто бы ужаса нет в тишине;
если задуматься, много страшней
то, что находится сразу за ней:

С воем промчатся лавины веков,
схлопнется в точку вселенная вновь.
Мы же на том роковом рубеже
даже не быть не сумеем уже.

Так что пока не настала пора
шмотки собрать и валить со двора,
стоит попробовать, можем пока,
быть хоть мгновенье, но наверняка.

И человеку до той тишины
речь и язык лишь, пожалуй, даны;
он может создан был лишь для того,
чтобы создателю слышать его.

Так и представишь: ладонь, а на ней
мир бесконечно далеких огней;
сверху же некто с младенца лицом
слушает их, улыбаясь тайком.

Может не так, и не слышит никто.
Может быть жизни бурлящий поток -
лишь убаюканный ходом времён
сам себе снящийся вычурный сон.

Ну а во сне и подавно смешно
что-то искать в оправдание, но
разве что в шелесте слов языка,
раз уж никто не проснулся пока.