Пока оркестр людских терзаний
не засусолил венских труб,
мундштуков, выстланных сусалью,
и их потрескавшихся губ,
пока вторичный сплав не отлит,
и миг созвучья сокровен,
всё явственней мы слышим оклик
последних четырёх колен.
И духовое предваренье
вселяет будущий мотив
и возникает в каждом мненьи,
как соль сквозь скатерть проступив,
и крошит зёрна на поломках,
и пишет заново трибьют,
и ловит на слове потомков,
и подстрекает на дебют.
Такие вехи. Я не буду
вилять, лукавить, гнать похлёб,
и эту проповедь, как кубок
обставлю прежним хрусталём,
Социализм возможен разный,
я замечать не престаю
его язвительную ясность,
что биографию свою.
Он был и есть, он, верно, близок.
Всё на пути пооблекал
его длинноволосый призрак,
свободно выйдя из зеркал.
В поту, в рванье, в земле, в досаде,
без опахала и еды,
он приспособился к лопате,
и в ливень вскапывал ряды,
слыл одиночкой и аскетом,
не находил нужды ни в ком,
срывал подвязки на корсетах
и подвигал к себе рывком,
разгрёб завал в делах и чувствах,
дозрел до зрелищ и проказ,
смотрел на старшего с кощунством
и огрызался на приказ,
елозя, беснуя, куражась,
до пены вынизав язык,
он был и есть в любом и каждом,
кто хочет есть, кто, впрочем, сыт,
кто без привета входит в офис,
глядится в плазменный экран,
слюнявит возле переносиц,
и проверяет инстаграм,
кто мнёт под косточкой газету,
не нахватавшись новостей,
дерёт коросту в тесных гетто,
и лезет с тапками в постель,
он был и есть, и он случится,
проскочит за любой порог,
охватит остов от ключицы
до изжелта-венозных ног,
прищучит всех — детей и взрослых,
всех — чистоплюев и нерях,
приплясывающих на козлах
и рассуждающих в дверях.
Едва собьётся дождь со снегом
и всё в природе заскулит,
он овладеет человеком,
вольётся нацело в гранит,
как шерсть в примочке будет свалян,
как уголь вспыхнет на костре,
гравюрой высечется в камне,
и растечется на холсте.
Поэт, признанье не величит,
художник должен быть при том,
неговорливым, лучше, нищим,
в одних фуражке и пальто.
Живёт всё чем-то покороблен,
высоколоб, скуласт, безус,
как неврастеник и тихоня,
среди коммерции и муз.
В подобном деле дашь слабинку,
возьмёшь куда пожиже хлыст,
он тут же рыпнется по рынкам,
внушаем, молод, мускулист,
очнётся гол и ошарашен,
прилижет чуб, и был таков —
от сепии тюменских скважин
до новорижских бутиков,
поднимется на дутых лейблах,
и на начинке прогорит,
долблёнку времени колебля,
в пространство впорется, как в риф.
В недели горя, как обычно,
он ожидал недальний рейс,
пониже шапку нахлобучив
и перепроверяя кейс,
разогревал в буфете сэндвич,
стеснялся, медленно жуя,
дремал под трёп автоответчиц,
функционеров и жулья,
в бреду он изнурялся всуе,
врывался в бархатный салон,
кричал, что всё перетасует,
всех подравнять ручался он,
слоняясь в полутёмном мире,
он видел в том же свете, как
одни цвели, пока другие
сминали чеки в кошельках,
другие жались на вокзале
к другим, кто ждал за связкой книг
других, другие надзирали
и ненавидели других,
а те, другие, шли навстречу,
и друг сквозь друга просочась,
откомандировались в вечность,
повзводно, каждый в свою часть.
Не побиваясь на богатство,
теряясь в чаще тонких дел,
он был неприспособлен драться,
но очень этого хотел.
«Мы все всю жизнь стоим у кассы,
и ручкаемся, и следим,
нам продают, и мы согласны,
и сами тоже продадим».
—По чём у вас букет, бабуля?
Не сложите за этот стих?
Сидят полдня на мокрых стульях,
и мы проходим мимо них.
—Вы, что ж, надеетесь обратно?
—В стихийный рынок? —В чёрный бунт.
—Отчизну сгубят бюрократы —
капитализма атрибут.
—Не щупай на слабо, начальник,
не подойдёт гнилой манёвр.
Я обличал и обличаю.
—Отлично, просим — на ковёр.
«Пальнул оркестр, и двинул митинг,
и всех глазеющих сорвал
с балконов бывших общежитий,
к Петровке, за Страстной бульвар.
—Пуйло, ответь! — заладил левый,
и хлюпнул носом интурист.
Менты придерживали шлемы
с промозглым выраженьем лиц.
И все согласные заочно
кивали из могил и тюрьм.
Небритый телевизионщик
скакал с бордюра на бордюр.
Мы шли, шёл дождь, шёл снег, шёл ветер,
шёл пар из люков и кабин,
шёл вторник, как идёт свидетель,
который знает, кто убил.
Мы шли, и мы не опускали
знамёна, взбухшие в снегу,
мы шли, и с нами был Бузгалин -
последний мастер МГУ,
мы шли, отставшие бесследно,
держась наставленных оград,
как Сталин шёл, как Фиолетов
шёл в Петроградский телеграф.
Пока щипались госзаказы,
и подмывались, заказав,
мы горлопанили всегласно
о ситуации в низах,
пока снимали фильм о Троцком
и саботажницах царя,
мы, кучка ёбнутых подростков,
шли в ряд Седьмого ноября.
Пока наведывался в Сочи
певун и прочий активист,
мы шли колоннами на площадь,
под лязги, хлопанье и свист.
Пока вы слушали рэп-батлы,
и в креслах хрускали попкорн,
нас брали, скрученных, за патлы,
и клали кеглями в фургон.
Сжевав и проглотив прослушки,
мы шли, забавя горожан,
вцепившись в куртки, друг за дружку,
нога к ноге, к душе душа.
Всезнайки, мальчики, скитальцы,
сквозь все ветра, снега, дожди,
мы шли, и мы не спотыкались,
мы, не задумываясь, шли.
Мы шли, и вы следом за нами
тащились, выкрав день и год.
Он нескончаем был и славен
прощальный русский крестный ход,
до всех торцов и подворотен
он снова был несокрушим,
многообразен и свободен,
как труд, как творчество, как жизнь».
2017-2018