Ностальгирую по сапогу
Мыслители, вслепую не гадайте,
Что изначальней – солнце или тьма:
Весь мир – стеченье плавной благодати,
Когда глядишь с умбрийского холма.
Не сто'ит на пиру волнистых линий
Питаться рассудительной прямой.
В очах стоит Венеция, с Беллини
Соседствуя свинцовою тюрьмой.
А в Риме состязаются отважно
Две равные стихии: рок и страсть.
Мрак светоносен! – видел Караваджо,
Безбожный забияка-педераст.
А если во Флоренцию приводит
Один из созерцательных путей –
Там вытесал могучий Бонаротти
Надсмертною четою Ночь и День.
А может, и разглядывать не надо,
Что бесконечней: темнота иль свет?
И Леонардо демонским сфумато
Лукаво улыбается в ответ.
Ещё раз про любовь
Мир уже не будет прежним –
Хладнокровно-умудрённым,
Зря над лирикой скворешной
Потешаются вороны,
Что на влажный свет ложится
Переливинкою каждой, –
В ней не меньше правды жизни,
Чем в вороньем хриплом кашле.
Свойство повидавших виды –
Каркать в безнадёжном стиле,
Но гляди, как домовито
Все берёзы огнездили.
Посреди ветвей бесплодных –
Перспектив счастливых остов,
Чтоб не хуже перелётных
Налюбить себе потомства.
Голодная элегия
Пораньше лет на семьдесят прийти бы,
А не витать, чего-то выжидая!
Достался век не менее противный,
Но в том была Цветаева живая.
Нет, не хотел бы сгинуть под лавиной
Безмерности её невыносимой -
Я б лучше стал цветаевской любимой
Хозяйку обожающею псиной.
Ничем самолюбивым не ввихряясь
В Маринины обидчивые бури,
Чистейшая возвышенная радость –
С ней странствовать по горной верхотуре.
Минуя перевал за перевалом,
Она бы на маршрутах бесконечных
Лишь иногда загривок мой трепала
Прокуренными пальцами в колечках.
А прочий люд барбосу одинаков,
Не важно – гениальный иль дурацкий,
И всяких ненадёжных Пастернаков
Я б отгонял, кусая для острастки.
И в жизнь Марины – тоже в чём-то пёсью,
Всю из тоски любовных не-событий –
Чуток тепла звериного привнёс бы,
А собственную смыслом бы насытил.
Счастливая элегия
Теплыни райской – только третьи сутки,
Но деревам уже на третий день
Так лиственно, что солнечная тень
Сама себя запутала в рисунке –
Не расплетёшь, тем более пока
Над нею – и дремучей, и мудрёной –
Колдуют, пошевеливая кроны,
Воздушные ладошки ветерка,
И ум заходит за умолкший разум,
Зато сплетает вирши дуралей:
Живой узор вдоль парковых аллей,
Наверно, с глупым счастьем тесно связан –
Такое мне дороже: на него
Надеяться не стыдно и не поздно,
И, чтоб сбылось, простой весенний способ –
Светло плестись дорожкой теневой.
Июньский дивертисмент
Июнь опять в своём репертуаре,
И к выходу на сцену так близки –
Вот-вот восторгов зрительских подарят
Картофеля премьерные ростки.
Июньский дачник сетовать не должен
На комарьём накусанную сыпь,
Поскольку ради хлопаний в ладоши
Стараются писклявые певцы.
Мистерья трав с проползкою ужовой
Спинных мурашек переполошит,
А нежное сиреневое шоу
Ещё и нюх блаженно ублажит.
Рекламирую речные круизы
Сердечной волей сам себя завёз
В невемый край без края и конца:
Дремучей Волгой плыли тыщу вёрст,
По берегам – разбойничьи леса,
Ни паруса, ни баржи, только наш
«Гагарин» рассекал глухую гладь –
Старался молчаливый экипаж
К монастырям туристов доставлять
По графику. Великая река,
Так испокон вот к этому текло?
Напутствуй, чернорясая карга,
Любить равнинный медленный уклон –
И мы, немножко наспех помолясь,
Отчалим, совершая русский путь,
Где с вечностью божественная связь –
Теченье в никуда куда-нибудь.
Восходная ода
К подушке всласть душа б ещё приникла,
Но утро – приключенье не для сонь.
От леса пахнет юною черникой,
Ромашками и солнечной росой.
И, строясь в небо смугло и могутно,
Льют аромат сосновые века
С чутком чудесным хлевного уюта –
Где вепрь чесал мохнатые бока.
Сейчас носов добавить голове бы! –
Мечтает флор и фаунов знаток,
Растроганно в букет благословенный
Вплетая свой табачный завиток.
О, как безлюдно, заново, невинно! –
И, раздувая ноздри на ходу,
Не чую древесины и свинины –
Всё только божий запах, райский дух.
Бесчеловечная лирика
Когда проживаете в дачном домишке –
Скажите, ведь с вами случаются мышки?
Резвятся в подпольном своем этаже,
У кошек бездомных скребя на душе.
Но мышки – не самый панический ужас,
Кругом происходят зверюги похуже:
Ежи из компоста повадились красть
Огрызки, питая животную страсть.
И страшные челюсти хищного зайца
Попробуй заставь от ботвы отвязаться.
А житель подземья – пронырливый крот –
В холмистый пейзаж обратил огород.
Не дети натуры, а злое отродье
По дачным угодьям разнузданно бродит.
Осилить не в силах силач и храбрец
Кротовоежомышезайцевый стресс.
И ночи ночует в борьбе неусыпной,
Холодными потами крупно усыпан.
И в том же боренье дневается день…
А всё-таки лучше, чем в стае людей.
Пролегомены к феноменологии троичности
Какого б ни придерживались курса
Былые краснофлажные года,
Бесчестье, словоблудье, самодурство –
Три социалистических кита.
Про скользкую основу стало ясно
В итоге и знамёнщикам самим –
И что же, наш фундамент поменялся?
Да нет, на том поныне и стоим.
Скорей всего, и в будущем не слезем,
Зиждительную твердь не отрясём –
Ребрендинг, безусловно, был полезен,
Но сутью поступаться не резон.
Какую б ни подхватывали догму,
Опоры только три у россиян:
Другие чуды-юды просто дохнут,
Едва заплывши в местный океан.
Минус на минус
Чем облачную грусть изобличать
И мир клеймить уныло-безыдейный,
Давай печаль умножим на печаль –
И поглядим на их произведенье.
Есть тьма причин активно затужить,
Но тьмы не существует, потому что
Святая математика души
Свой счёт ведёт в сиянье добродушном.
Проблема лишь у лирики: слова
Скучают, если все про улыбанье.
Но где не молвил – там поцеловал
Смешливыми и нежными губами.
Кулинарная элегия
Над вареньем корплю за плитой,
Чтобы август вкушать в январе.
Ах, всплакнул ли Жан-Поль Бельмондо,
Что не стало Мари Лафоре?
Никакой там трагедии нет –
Всем однажды не стать суждено –
Просто вспомнил их милый дуэт
В невеликом каком-то кино.
И, естественно, следом Париж
Растравил мемуаровый зуд –
Сквозь пространство и время паришь,
Оперируя ложкой в тазу.
Два на три – подходящий размер
Для мансарды без всяких прикрас
У знакомых на рю де Сен-Пер –
По соседству с Жан-Полем как раз.
Но особенный кайф, что окрест
Как бы огненный отблеск на всём:
У Цветаевой в первый приезд
Здесь поблизости был пансион.
Не успел только – жаль до сих пор,
Ведь навряд ли ещё соберусь –
В тот за речкой шатровый собор,
Где молилась последняя Русь.
Что ж, душа моя, благодари
Мнемозину за свет и печаль –
Нет Марины, на стало Мари,
И варенье пора выключать.
Ещё о Марине
Всё видимое дочерна затмил –
И как тут не решиться: лучше темень
Загробная – признав, что чёртов мир
Неодолим. А это заблужденье.
Поканчивать с собой не то что стыд
Для гения, но как-то несолидно.
Ну, бог с ней. То есть Бог её простит.
А не простит – пусть Богу будет стыдно.
Не сам ли той девчонке надышал
Талант и роковое своеволье?
Да и в удавке там – не мятежа
Поборница, а только сгусток боли
И одиночества. Знакомый всем
Тупик – с одним существенным различьем:
В петле воображеньем повисев,
Мы всё-таки с отчаяния кличем
Небесного Отца – и Он в ответ
На пени, что планиды нет плачевней,
Хотя не отведёт суждённых бед,
Но выслушает. Вот и облегченье.
А те – поэт, художник, музыкант –
Со многими подобный казус вышел:
Когда душа настолько высока,
Нет повода нуждаться во Всевышнем.
И, если найден подходящий крюк,
Мольбы не будет на последней круче.
Кто знает, что «Венера – дело рук»,
Тот и конец творит собственноручно.
О практической выгоде удочерения
Кто-то выбросил огрызок
За окошко электрички,
И, судьбе бросая вызов,
Семечко взошло лирично –
Через гравий – выше-выше –
В подрастании нескором.
Ну и я, два года выждав,
Эту прелесть выдрал с корнем,
Уготовив ей местечко
Между вишнею и сливой –
Пусть потешится беспечно
Вегетацией счастливой.
В садоводстве многолюдном
Я – из самых домовитых
И удочерил малютку
В далеко идущих видах:
Вымахает вышиною
С дом! И яблок – всем на зависть!
И, что самое смешное,
Те надежды оказались
Не напрасны. Обалденно,
Всё сбылось насколько быстро:
Десять лет – и путь проделан
До повидла от огрызка.
Открытое письмо Бильдербергскому клубу
Разгар динамичного шоу,
Пора грибниковой страды:
Весь лес во вздымаемых жопах
Ножи навострившей орды.
Так рьяно во мшанике шарит
И рыщет азартная прыть,
Что квёлых своих полушарий
Мне тоже охота взбодрить.
Любовно дивлюсь, как проворный
Народ мой меж сосен кипит –
Таких пенсионной реформой
Не взять. И невластен ковид.
А если в коварстве бессонном
Обузу ещё тяжелей
Для нас умышляют масоны –
Масонов могу пожалеть.
Сильны хитрожопые братья!
Но мощь кверхужопой орды
Витальней. Впустую не тратьте
Бессонные ваши труды.
Сматываю удочки
Озорного озера изделье –
Над водою утки просвистели,
Строгая работа сентября –
Вечер сизой тучкою набряк.
А потом созвездия развесит
Ярмарка осенних рукомесел
И сполна тому, кто не уснёт,
Тишины из ковшика плеснёт.
И охота плакать почему-то,
Если к мирозданью сердцем чуток,
И, ворча, что это не всерьёз,
Улыбаться сквозь счастливых слёз.
Similis simili gaudet
В лесу валандаясь бесцельно –
Без грибобесия былого –
Заметил, как чудесно ельник
Обезображен буреломом.
К чему пигмейские руганья
На исполинские завалы?
Стихия бурными руками
Автопортрет нарисовала.
И – отдуваясь на пригорке,
Ничуть не схож с еловым зверем –
Я только в зрительском восторге
Могучим дебрям соразмерен.
Октябрьский романс
Во тьме луна поблёскивает льдисто,
А день без облаков запустовал,
И, толком не успев озолотиться,
На землю глухо валится листва.
Не добродетель и не злодеянье,
А просто облачения долой,
В осенней жизни захолодевая
Бесслёзно, откровенно и светло.
Но ясность – только умственное благо,
А сердце холода не пощадят,
И лучше своевременно поплакать
В сыром тепле уютного дождя.
Ведь жизнь прошла – и вечная загадка:
Прошла куда? А главное – зачем?
Но если небо влагой не богато,
Не выжмешь ни дождинки из очей.
Ничего, терпимо
Хоть лучи сюда пробили
Только облачную щель,
На безлиственной рябине
Гроздья рдеют горячей.
Правда, колера избыток
Всё-таки обноябрён
Группой галок деловитых
И торжественных ворон.
И чему побольше веры –
Каждый здесь решает сам:
Этим кляксам чёрно-серым
Или жарким багрецам.
Впрочем, в стройном распорядке
Не пожар и не дотла –
Есть и огненные крапки,
И холодные дела.
Так и убываешь в зиму:
Остуденье, дрожь и стон –
Но с рябинкой негасимой,
Но с вороньим торжеством.
Гуляя по Питеру
Со старожилами своими
Родство и сходство потерявши,
Вернул торжественное имя,
Подмёл совдеповских неряшеств –
И сделался благообразен,
Лишь романтизм куда-то делся,
Как будто целый том фантазий
Был Гофмана, а стал Уэллса.
Над западною панорамой
Торчит лихая кукуруза –
Приезжим это всё по нраву,
А нам ворчливо или грустно.
Никак в фалличном причиндале
Не различаем корень свой же,
Хоть сами искренне мечтали
Оевропеиться побольше.
Про сладких грёз, конечно, помня,
Досадуем, что бизнес ловкий
Их воплощает не любовно,
А в издевательской трактовке.
Но и досадовать веками
Смешно: привыкнем и смиримся,
Как в Ленинграде привыкали
Жить без волшебного царизма.
Пусть над коммерческой заботой
Вестернизации наставшей
Маячит сказочное что-то –
Навроде сауронской башни.
Мы круче
Авансом белозимье подарив,
Ноябрь на пешеходов примеряет
Снег до колен. Физически бодрит
И заодно духовно примиряет
С кончиной года: славно погребён!
Теперь – по первопутку без оглядки:
Зачем искать утраченных времён,
Когда в активе лыжные гулянки?
Вдали от ностальгической тоски
За девственными видами охоться…
А всё-таки не очень по-людски
В азартном кураже первопроходства
Совсем покинуть прошлое – оно,
Как роща, золотевшая плешиво,
Хотя в архив природою сдано,
Беспамятных очей не заслужило.
У мирозданья – там хранятся все
Берёзы, клёны, ясени, осины
В теперешней и будущей красе,
Но лишь у нас – гербарий Мнемозины.
Зарисовка с натуры
Лучи не каждый день – и я
В морозной красоте,
Мурча от наслаждения,
На снег бросаю тень.
Свеченье к нам так долго шло,
Что тёплой силы нет
У этой ванны солнышной
В обмен на силуэт.
Но всё путём – на то она
И зимней стужи власть.
Хоть пригоршне фотоновой
Не дам в снегу пропасть.
Сочней, лазурь, целуй меня!
Какая благодать –
Закоченевших люменов
Собой отогревать.
Феноменология трансценденции
Когда из тела вынырну и сам,
С роднёй бесплотной встречусь ли, не встречусь? –
Чудесная таинственность конца
Как повод погадать про бесконечность.
К задачнику о странствиях без тел
Увы, не прилагается решебник,
И кто об этом выразить хотел,
Всегда плутал в туманных выраженьях.
Насколько далеко бы ни проник,
Слов залетейских память не удержит,
И всех живых надёжнее роднит
Не плоть, а плен расплывчатой надежды.
Представить ясно только и могу
(Совсем без представленья не могу же),
Что на потустороннем берегу,
Кого ни встретишь, – родственные души.
Давно пора
От мороси очами приугас –
Теперь сухим пейзажем веселю их.
Без шарфика на шее первый раз –
И шея вся в воздушных поцелуях.
И, с непривычки рдея, как пацан,
От этой эротической щекотки,
Я ветреным вверяюсь небесам –
Помимо ласки, ни к чему не годный.
И вся округа нынче такова:
И эльфы шалопайствуют, и феи –
Земле давно пора практиковать
Лишь юность и любовность в атмосфере.
Трудности самоопределения
В похожденья улитки
Углублённый буддист,
От крыльца до калитки
Замышлявший пройтись,
Передумал, ссылаясь
На наглядный урок,
Ведь улитка-скиталец
Не покинула кров.
Но мудрец слабозоркий
Просветлённо затих,
Разглядев лишь подпорки
Для воззрений своих,
Ведь моллюск явно вышел
В божий мир, на плечах
К просветлённости высшей
Даже дом волоча.
Что ж, искатель нирваны
И смешной пилигрим –
Доказательства равной
Власти древних доктрин
Над душой многоликой,
Что всегда молода.
Я буддист. Я улитка.
То есть нет. Или да.
Исповедь примавериста
Писаньям ни к чему величина –
Важнее выразительная сила:
Что я в пяти томах насочинял,
Весна в один листочек уместила.
Но и молчанье тоже ни к чему –
Пока душа весною одержима,
Про тайнопись божественных прожилок
Еще в пяти томах насочиню.
Майская двулогия
1
Нахлынувшего мая
Размаянная прыть!
Об ночь не успевая
Главу охолодить
К покою непригоден
Любимый дебошир –
И гроздья происходят
И грозы рвутся вширь
Пленяй, тюльпан приезжий!
Крепчай, родной лопух!
До полной перемешки
В шалавую толпу
Поэтов и растений
Закружен белый свет –
Одет в обновки теми
А этими воспет.
2
Блаженности поочерёдные –
Циклона влажные движенья,
И дождь, душистый от черёмухи,
От радуги ещё душевней.
Сквозь лесопарк сырым пешком идти,
Спеша полнее надышаться,
Взамен ворчанья в душной комнате
Под соловьёв молчать ушасто...
Пейзаж с погодою простуженной
Сродни эдему небольшому,
Цветное, мокрое, воздушное
Имея небо за душою.
Баю-баюшки-баю
Есть чары – не сражают наповал,
Но психики меняется природа:
Я про волчка так часто напевал,
Что стал невольно ждать его прихода.
Во мраке полусонном – отчего
Ему б не жить за краешком диваньим?
Я радостно пожертвую бочком,
Чтоб довершить волшебное сбыванье.
Конечно, он не может не прийти!
Особенно во мраке это ясно.
Пускай же колыбельный аппетит
Насытит мной – ребристо-жесткомясым.
Моим бедром, лопаткой и плечом –
Да на здоровье! Гостю откажу ли?
С одною оговоркой – нипочём
Не дам отведать пухленькой дочули.
Гляди, как спит: то ножками суча,
То кулачком почёсывая дёсны…
Вот пестовать начнёт моих внучат –
И собственным волчком обзаведётся.
Быт. Гл. 9 Ст. 8-17
Всё вовремя: желаньями скромнеем
Еще в угодьях щедрого житья.
Душа встречает вечер с настроеньем
Прекрасным, как стихание дождя.
Где молнии ветвистые горели,
Пушисто воздымается дымок
И радуга заветно акварелит,
Но в чём завет – не каждому вдомёк.
Итог её работы живописной
Как раз в небесный выгнулся размер –
Я в божий мир так нежно и влюбился,
Поскольку толком не уразумел.
Чуть на свету освоиться успею,
Как смутной жути сны преподнесут…
Но ведь любой влюблённый жив своею
Любовью, а взаимной ли – не суть.
Стихай, стихай под вечер, летний дождик!
Быть может, главный радужный завет –
Что все цвета использовал художник,
Лишь черноты в святой палитре нет.
Из дневника либераста за 2029 год
В Израиле на деньги государства
Один прекрасный русский режиссёр
(Хоть гражданин Израиля, конечно)
Недавно завершил кинокартину
«Любовные проказы Анны Франк»,
Где Саша Грей блистает в главной роли,
Да и других немало кинозвёзд.
Послышались комичные протесты
Со стороны пейсатых ретроградов –
Мол, руки прочь, кощунство, не позволим! –
И даже угрожали в день премьеры
Спалить огнём дерзнувший кинозал.
Ну, что возьмёшь с махровых обскурантов?
Министр культуры выступил корректно,
Продвинутую публику заверив,
Что будет побеждён духовный мрак,
А тех, кто в нём упорствовать продолжит,
Прокуратура быстро урезонит -
И в целом так оно и получилось.
Я счастлив за израильский народ.
Петербургское утро 30 ноября
Слепились кружевные звёзды
В пушин – и закружили вниз:
Уже забыли, как зовётся,
А он возьми и заявись.
Газону – мягкие белила,
Асфальту – слякотный замес…
В его названье что-то было
Блаженное – на букву эс.
Парижский нэж, нью-йоркский сноу –
Неужто питерского нет? –
Во сне грядя к родному слову,
Пушисто нежится рассвет.
Башня из слоновой кости, 8 этаж
Оконный сервис – офигеть!
Шедевры – прямо на дом:
Берёзки в хрупкой графике
Под лёгким снегопадом.
Искусстволюбу – свет очей, –
Поддакнула синичка,
На утончённой веточке
Озябнув эстетично.
А если группою ворон
Прокаркано иное,
Не слышу грубых говоров
За рамою двойною.
Глобальная футурология
Вангую – в панорамном отдаленье
От пестроты изменчивых деталей:
Россию фармазоны одолеют,
Поскольку и везде одолевали.
Без революционной суматохи,
Что устояло, то возьмут измором –
Ну, станем вроде Франции в итоге
«Вдову Клико» закусывать рокфором.
Весь мiр, забыв скрижальных пустяковин,
Которых ради мира и не жалко,
На трёх основах будет упокоен:
Гей-браки, толерантность, ювеналка.
И с неизбежным следует смириться
(Хотя рокфор, по-моему, противен),
Поскольку и библейские страницы
Вангуют о похожей перспективе.
Пляжная элегия
Прекраснодушный туман рассеяв,
Ясно: все бяки и сам скотина.
Не обойдёшься без омерзенья.
Но и влюблённость необходима!
Честно сказать, равномерно тошны
Брёвна – в своих и в чужих – соринки.
Ладно, с людьми всё понятно. Что же
Дальше: котята, морские свинки?
Грусть моя чает заветной встречи,
По зоомаркетовой рекламе
Шаря: кому посвятить сердечный
Жар и словес негасимый пламень?
В ассортименте хвостов и трелей
Твари на каждую блажь сыскались:
Есть неразлучники – что за прелесть!
Есть игуаны – какая гадость!
Но в изобилии не томишься,
Выбор и выверен, и бесспорен:
Свинка не только на вид мимишна,
Но и прозваньем влечёт на море.
Море! Вот с этого и начать бы:
Осточертела зима-ползуха.
Сморкно внутри. Человек – исчадье
Тьмы. Суета и томленье духа.
Но в мироздание роковое
Входит предвестник земного рая –
Будь же со мной! Погрызи моркови,
Милыми бусинами взирая.
Февральский моцион
Меня безветренный морозец,
Тепло встречая за дверьми,
Запомнить радостными просит
Зимы оставшиеся дни.
Очам рассудок не хозяин,
На всё чудесное готов,
И тьма полночная сияет
Над лёгкой тяжестью снегов.
Не суть – природный ли порядок,
Иль чародейство Божьих рук,
Но только выйдешь из парадной –
И космос пыхает вокруг.
На то, что бездною зовётся,
Зимы блистательный ответ:
Во все концы снега' и звёзды
Мерцают обоюдный свет.
У нас на Блюхера
Метель пуржится в кураже,
Божественно осатанев,
И с пухлокрыших гаражей
Долой совьюживает снег.
Давай, стихия, размахнись
И антитезою потешь:
Внутри – недвижный механизм,
Над кровлею – живой мятеж!
Когда натурой применён
Такой разительный контраст,
То как же не увидеть в нём
Художественных выкрутас.
Сама погода-егоза
Всё сочинила наперёд,
А после бросилась в глаза
Тому, кто рифмы подберёт.
Про одного балансировщика
Жизнь прорастает неискоренимо
Из всех цивилизаторских затей –
И я люблю кирпичные руины
За деревца в щербатой высоте.
Но мне близка и рейнджерская радость
Наукой снаряжаемых когорт,
Когда, сквозь буйство джунглей продираясь,
Вдруг открываешь царственный Ангкор.
А Царь Небесный лишь балансом занят,
Устроив так, что на весах равны
Природы мощь и зодчие дерзанья, –
Ничьей не принимая стороны.
Про одну общую возлюбленную
Венеция на месте – та,
Что Каналетто обещал.
Вовне – теснится красота,
Во мне – ревнивая печаль,
К мечте исполненной подсев
И чуть насмешливо тесня
Мою любовь любовью всех
Здесь побывавших до меня
И этой сложностью души
Стеснённых тоже. Лишь Адам
В Эдеме простодушно жил,
Чужим не следуя шагам.
Нет, шансов мир не приберёг
Стезёю девственной пройтись!
Излюблен вдоль и поперёк
Венецианский парадиз –
И тем дружней любовный рой
Слагает вечный мадригал,
Что Каналетто ни в одной
Ведуте чудной не солгал.
Апология ЖКХ
Если что-то вокруг бескорыстно горит –
Нам такое поддерживать нужно.
Помню: пых – на Сан-Марко зажглись фонари –
И туристы захлопали дружно.
Жилкомхоз подсобил романтичной ходьбе:
Послоняйтесь, чудес доберите!
А ведь мог скупердяйски оставить во тьме –
И плутай в водяном лабиринте.
Жаль, что я, заплутавший в словах дуралей,
Посреди освещённой дороги
Сам не знаю, о чём смастерил параллель –
Об искусстве, а может, о Боге.
Но, взглянув широко, пусть и этак, и так
Обозначим подателя света,
Лишь бы мы, если впрямь расступается мрак,
Не скупились на аплодисменты,
Хоть не делают нас ни добрей, ни мудрей
Эти вспыхи, житьё без которых –
Как ночная Венеция без фонарей –
Только мокрый безвыходный морок.
Вернисаж в парке Сахарова
Любуюсь в освещении заката
На тонкость живописного решенья:
За счёт того, что лужа грязновата,
Достигнута размытость отраженья.
Где в ремесле уже поднаторели,
Копировать натуру обязавшем,
Неинтересно делать акварели –
Буквальные подобия пейзажа.
Взамен фотографического глянца –
Толпою пузырей разновеликих
И радужной бензиновою кляксой
Реальности проявленные лики.
Живой набросок с облаком подвижным
И окаймлённый кромкою неровной –
Конечно, так художественней вышло,
Чем просто перевёрнутые кроны.
Любуясь, пред шедевром замираю –
И даже с чуть соавторских позиций,
Ведь я в прелестной жиже где-то с краю
Могу и сам туманно отразиться.
О географическом преимуществе культурной столицы
Неспешно брожу, второпях ли
Шагаю, поскольку продрог, –
Весенними звёздами пахнет
Бессонный ночной ветерок.
Так хуле, – ничуть не лукавя,
Поддакнет любой пешеход, –
Нормальное благоуханье
Для наших высоких широт.
Южане, которые снизу
На шаре ютятся, пускай
Вдыхают свою медуницу,
А нам небеса подавай.
Под ними – согрелся, продрог ли -
Шаги всё счастливей стремят…
А хуле – апрельский Петрополь.
Созвездия. Ночь. Аромат.
Римские каникулы
Неделя коротка неумолимо,
Но здесь повсюду медлишь, обмерев.
Одна беда: в районе Эсквилино
Мигрантское господствует амбре.
В холмистой дни и ночи пролетают
Горячке – не случалось горячей!
И апельсины на Челимонтане
Сиятельны для северных очей.
Во весь фасад невесть какого храма
Глициния мохнато расцвела,
И дремлет руинированный мрамор,
И бдит несокрушимый пуццолан.
А привокзальный запах – да и бог с ним,
Не повод к сардоническим устам.
Рим, собственно, и должен быть обоссан –
Как не понять, ведь он ужасно стар.
Хотя при чём тут возраст – вечный город,
А вечность разве может постареть?
Наверное, в апостольскую пору
Благоухал ещё и поострей.
Так натурально: к центру мирозданья
Стекаясь, обретать могучий дом,
Где мы всемирным духом обрастаем, –
И от восторга писать кипятком.
Апеннинская апология
Гиганты Чинквеченто слишком круто
Взмывали в эмпиреи. Дольний голос
К потомкам обратил лишь Бенвенуто –
Хвастун, убийца, мастер, богомолец.
Конечно, так навряд ли карта ляжет,
Чтоб здесь опять Сикстинку учинили,
Но в самом завалящем итальяшке
Искрит хотя бы толика Челлини.
Размер туземцев ничего не значит:
В любом краю, где меры устоялись,
Гиганты – это редкая удача,
Стечение счастливых обстоятельств.
Важней узоры жизни ежедневной,
Чей нрав определяют равновластно –
С блистательных времён Ринашименто –
Молитва, страсть, искусство и бахвальство.
Майский студент
Сезонную физику толком не знаем –
Ступай-ка на воздух и там помудри
Над юной листвою с прозрачным сияньем,
Как будто бы свет у неё изнутри.
Есть люминофоры в учёном жаргоне,
Которым окрестная тьма не страшна,
И есть нежный вспых, излучённый другою
Структурой, чья формула – просто весна.
И после, над общей листвой помудривши,
Спецификой местной себя заморочь,
Где мрак под влияньем черёмух и вишен
Уже распускается в белую ночь.
Майский дуализм
Шмелям к лицу движенье деловое –
Бесцельности исполнен я и сам –
Довольно рокотать над головою,
Ступай-ка опылять мой белый сад.
Златой пыльцою брюшко облачая,
Усладу созерцательным очам
Доставь – и сладим, каждый воплощая
Одно из двух космических начал.
Других у мирозданья не бывает,
И всё оно – деянье или сон –
Полно бесцельным самолюбованьем
На пузико со звёздною пыльцой.
Про рыболовные думы
То крупняка тягаю, то мальков,
На сердце то смешливо, то плачевно,
А мыслями витаю далеко –
В Италии эпохи Чинквеченто,
Когда искусство знало смысл и цель
И – древностью обрадован по-детски –
В Нероновых руинах Рафаэль
Срисовывал античные гротески.
Служили в должной мере и деньгам
И не чурались потаканья плоти,
Но первый долг – украсить Ватикан,
Чтоб не скучали Папы на работе.
Давай, воображенье, сотвори
Хотя бы тень божественного дома,
Расколдовав музейный лабиринт,
Где Папы, и гротески, и мадонны…
Над озером, над северным леском
Лети, мечта, к блистательным пределам,
Покуда крупняком и мелюзгой
Подсачник наполняю между делом.
Первый питерский губернатор
Святых немало встретишь, пролиставши
Историю отечества, однако
Лицо России – это Алексашка:
Воитель, казнокрад, шельмец, трудяга.
Гляди: к нему судьбы расположенье
Вплоть до конца нисколько не ослабло –
Строитель, интриган, палач, мошенник
И пожил всласть, и помер православно.
Иные залюбуются невольно,
Иные сплюнут: не лицо, а рожа! –
Хвала не гладит и хула не колет:
Какое есть. Исправить невозможно.
Всё будет хорошо
Оптимистичная примета –
При всех сомнениях резонных –
У ребятишек нынче нету
Угрюмой взрослости в глазёнках.
Свой мир душою обнимая,
На окружающем злодействе
Не фокусируют вниманья –
Совсем как мы в советском детстве.
Есть и ещё один штришочек –
Старпёрам только и заметен –
В «Ну, погоди!» реальность жёстче,
Чем будни Маши и медведя.
Там наравне в зайчином нраве
Отвага, хитрость и опаска,
А здесь – вселенная, где правят
Лишь баловство, любовь и ласка.
И что же – всходят колосистей
Чьи дидактические зёрна?
Ведь мы в итоге согласились
Отдать страну волкам позорным.
И вдруг нагрянул, изумивши
Угрюмость нашу пожилую,
Дуэт хозяйственного мишки
С неукротимою шалуньей.
Про горнюю диалектику
Сухие каждый божий день
Прогнозы: ясно, ясно, ясно…
Земля молила о дожде –
И ливень буйно состоялся,
Произведённое добро
Демонизируя немного:
Омытый шиферный покров,
Зато размытая дорога.
Ну, подмастырим, не беда –
Святые выходки не сердят.
В небесной милости всегда
Есть толика немилосердья.
Молитве надо сочетать
И упованье, и опаску:
Свершилась влажная мечта –
Изволь в промоинах копаться.
Таков просителям ответ,
С лихвою выплеснутый наземь,
Чтоб не казался божий свет
По-канцелярски сух и ясен.
Про увы
Подтрунивать над детством бородато
С премудрым видом – это не по мне.
Все выучили слово «пубертатный»
И думают, что сделались умней
Своих же подростковых психований,
Понятия тасуя наобум:
Что мы в дресс-код психею заковали –
Ведь это благонравье, а не ум.
Слегка поколобродим на досуге –
И водружаем тушку на кровать.
Но я не вижу умственной заслуги
В умении себя дрессировать.
Моей – сказать по-честному, ребята, -
Натуре я б стихийности вернул
Ребяческой, чтоб вихорь пубертата
Меня опять в безумства зашвырнул…
Увы, но даже ветреник беспечный
Способен лишь степенно обомшеть,
Хоть и бормочет нежные словечки
Про возраст гормональных сумасшеств.
Мой антистатик
Бывалой плотью – не младенец нежный,
А всё-таки, признаться, до сих пор
Ужасно не люблю, когда одежда
Стреляет электричеством в упор.
Давно ушёл в историю расстрельный
Период, где не цацкались ни с кем, –
Зачем же так? Ты сделай наставленье –
Хотя бы на одёжном языке.
Наглядный шильдик был бы очень кстати:
«Вещь не содержит инфернальных зол,
Лишь требуется, чтобы антистатик
Над нею окропленье произвёл».
Легко пойму такое свойство ткани,
Поскольку я – само беззлобье, но
Опрыснутый любовью иль деньгами,
А лучше тем и этим заодно.
Уффици в 92-м
Полно первоначальных впечатлений,
Но бесконечные – наперечёт:
Однажды в душу хлынув, Боттичелли
С тех пор неиссякаемо течёт
И влажно осчастливливает фибры,
Чуть только вспомню, как сорвался в путь,
Когда с утра в Милане мог на выбор –
Поспать иль во Флоренцию махнуть.
Трёхчасовая скучная дорога –
Вся из тоннелей – преодолена,
И вот они – как будто окна в Бога
Распахнуты – "Венера" и "Весна"!
Так сердце молодого нелегала
(Без визы путешествовал в тот год)
Отчизну самовольно отыскало
И я, уффицианский патриот,
Теперь повсюду маюсь ностальгией,
Нигде бы в жертву – ни минутки сна:
Безлюбны и поблёклы остальные,
На родине – Венера и весна.
Про неноуменальность алопеции
Поворот сезонный к ускользанью
Жизни – лишь формально заповедан.
Не о том ли клёны восклицают
Ненаглядным раскаленьем цвета?
Голову плешивую, конечно,
Бренною печалью закружило,
Но про то, что будет неизбежно,
Лучше слушать стойких старожилов.
«Незачем душою зябко ёрзать!
Холодает – ну и на здоровье:
Ледяные корки несерьёзны
В противостоянии с корою».
И – поскольку я в своих основах
На беспечный лад организован –
Красноречье колеров кленовых
Посрамляет лысые резоны.
Про внутреннюю музыку
Роковая в царствие Борея
Веха на пути бесповоротном:
Нос - впервые со времён апреля -
Увлажнён холодным кислородом.
Утренняя рань светает поздно,
Редкая листва мертвеет в чаще.
Злая климатическая поступь
Лужи ввергла в ужас леденящий…
Скользкую стезю не чертыхаю:
Партитуре духа всё во благо! –
И, одной ноздре замкнув дыханье,
Из другой вытрубливаю влагу.
Читая Проффера
Научаешься ценить, хоть и не сразу,
Пакость как бы человеческую просто,
И теперь – перелицовывая фразу –
Яша Лернер мне милей, чем Ёся Бродский.
Милый Яша – тут по крайней мере ясно:
С этим типом некультурно миловаться.
Накатал смешной донос на тунеядца –
Ну, к родной своей примазывался власти.
Только Ёся в ипостаси иноземной
Разве лучше? Хоть куплетец накропал бы
С пожеланьем дорогому дяде Сэму
Чуть поменьше во Вьетнаме жечь напалмом.
Нет, не стал свободолюбец на свободе
Увлекаться нерасчётливою фрондой,
Он советовал – по ультраправой моде –
Узкоглазых урезонить водородной
Бомбой. Что ж, гиганты духа есть везде, но,
Слава богу, мелких пакостников больше.
Яша Лернер – целиком продукт системы,
Ёся Бродский – это тварь уже не божья.
Две эпохи
По жестянке водосточной
Шебуршит сентябрь мелкий,
Но зато под боком дочка
Выступает в роли грелки.
Смотрим сны – сопун-калачик
И видавший виды коржик –
И мои, конечно, слаще,
Потому что сам я горше.
Божий промысел так ладно
Всем развёрстывает яства:
Время яви шоколадной,
Время снами пробавляться.
И, счастливо понимая
Справедливое верстанье,
Спим, друг дружку обнимая –
Две эпохи мирозданья.
Ноябрьские поэзии
Как финансовый плут искушал в рекламе:
Мол, сторицею вложенное вернётся! -
Так ложится легчайший снежок, сверкая
На морозце.
Вместо иносторонней ночной тревоги
Обаятельный смысл проступил из мрака,
Будто что-то нездешнее в переводе
Пастернака.
Но, хотя под луной хорошо белеться,
Чернота облекает невыразимо
Всё обманутое плутоватым блеском
Первозимья.
Будто, зная расклады природы злостной,
Строго сводит баланс – без кристальных блёсток –
Непреклонный бухгалтер-натурфилософ
Заболоцкий.
Вдохновляясь классикой
Идёт поэт, качается,
Вздыхает на ходу:
«Когда уже отчаюсь я,
В депрессию впаду?
Борьбе за всё хорошее
С лихвою отдал дань,
Спасая заек брошенных,
Поглаживая Тань.
И больше не влеки меня
В игрушечный восторг,
Лошадка нелюбимая
С растрёпанным хвостом.
А если к безнадёжности
Не клонит нипочём,
Хотя бы мягко съёжиться –
В коробку на бочок…»
Поспи, поспи, ослабленный
Житьём-бытьём! – Оно,
Как мишка обезлапленный,
Прекрасно всё равно.
Тravel-промоутер
Делюсь облюбованьями своими,
Разнообразный опыт перебрав:
Где стоит побывать – в тюрьме и в Риме,
В любви и в келье, в море и в горах.
Там вряд ли, если скукой занедужил,
Дадут самодовольно подремать –
Пленив, заполонив, исполнив душу –
И круче всех, естественно, тюрьма,
Но и любовь разительна! И море –
Особенно в подводной полноте,
И Рим среди излюбленных бесспорен –
Желательно полночный, без людей.
А кодой для рекламного обзора –
Две строчки с указателем простым:
Базальт рванулся в небо – это горы,
Туда же глина – это монастырь.
Загадка пятигорской дуэли
Не всем, как Мандельштаму, пофартило
Принять конец от силы соразмерной.
Ну что за чушь: смешной пижон Мартынов,
Нажав курок, злодействует бессмертно.
Сценария фатального идею
Сюда всобачить, разум, не старайся!
Допустим, что рукою Провиденья
Был Жорж. Но Коля? – Нет, ни в коем разе.
Поверить во всевышние расчёты
Лермонтоведа вряд ли приневолишь:
Распался в прах гигант неизречённый,
Сострив про член приятеля всего лишь.
Бог знает, ядовито иль целебно -
Принять как вывод, впредь не обольщаясь:
Над провиденциальною вселенной
Господствует глупейшая случайность.
А впрочем, если даже и на случай
Легли судьбы расчисленные доски,
Мы благостного смысла не получим:
И так, и этак – всё по-идиотски.
Фенологическая капитуляция
По-женски встрёпана,
простоволоса,
Из кружев оттепель
неделю вычла.
Хрусталь привиделся -
и раскололся
Так нежелательно
и так обычно.
Дымы нахохлены –
фабричный корпус
До неба выдохов
не воздымает.
Когда ж морозная
взыграет гордость,
Рулады стройные
трубя дымами?
Но – сколько б смурое
взор ни бесило –
Увы, доверие
подрастерявши
К зиме расхристанной,
звучит бессильно
Призыв одуматься
и стать как раньше.
Мол, если чаянья
всегда напрасны
И драгоценная
красотка-стужа
Здесь не торопится
блистать убранством,
То и желать её
совсем не нужно.
Ну, со старым новым!
Да хоть до пятитысячного года
От актуальной даты удались,
Мечтать о перспективах неохота,
Поскольку я мечтатель-реалист.
Увы, рациональному сомненью
Религия конец не возвестит,
Крым не вернут, хохлы не поумнеют,
И яблоням на Марсе не цвести –
Руками ссыльных что-нибудь простое
Из арматуры там нагородим…
Иное дело – древность, где раздолье
Для самых утопических картин!
Идиллию праотческого дома
Потомкам нипочём не превзойти –
Особенность у века золотого,
Что он всегда бывает позади.
Здесь даже архетип, а не картина:
В любови, озорстве и доброте
Друг с дружкой, морем, небом воедино –
Былой всечеловеческий Артек.
Ономастическая элегия
Сколько русских героев науки
Поглотила забвения мгла!
Но остались волшебные звуки:
Грум-Гржимайло, Миклухо-Маклай.
Чем не случай для чуткого слуха
С эвфонией затеять игру:
Глуховат безмаклайный Миклухо
И угрюм безгржимайловый Грум.
Как бы гласно-согласным стараньем
Ловко взят незабвенный аккорд:
Без Миклухи Маклай чужестранен,
А Гржимайло без Грума не твёрд.
Убедишься, их книги листая:
Не подвёл привередливый слух!
Оба – гордость России: стальная
Воля, бархатный нрав, светлый дух.
И мечтательно странствуешь с ними –
В джунгли, в горы – куда позовут.
Но сначала, конечно же, имя,
Но сперва, разумеется, звук.
Алексан и Алексаныч в злободневном прочтенье
Трагизм бурчал свежо и смело
На фоне комсомольских песен,
А нынче жизнь обродсковела –
И Бродский стал неинтересен.
Где на подъёме лишь тарифы,
Тоски возвышенной не надо:
Зачем связующие рифмы
Мостить к тотальному распаду?
Пророческая деструктивность
Для холодеющего слуха
Из музыкальной обратилась
В литературную заслугу.
Ну, не солгал диагноз хмурый,
А всё же мог повеселей бы
Приговорить. Литературы
У нас хватает и целебной.
Нет-нет, не той, что на погосте
Самоотверженно томится,
Как душногорлый Маяковский,
В заложниках у оптимизма.
Хоть мрачный пафос, хоть советский –
В финале схожая картина:
До срока пробивает сердце
Не пуля, так стенокардия.
Среди целителей неложных –
Барков ли, Фет, дежурный Пушкин,
А из таких, кто помоложе,
Пусть будет старый добрый Кушнер.
Перечитывая «Короля Лира»
Драматургия с чёрным обаяньем!
Люблю мораль Шекспира-ворчуна,
Что жить возможно только на обмане,
А правда смертоносна, как чума.
Не уступай реалиям ни пяди,
Когда своею грёзой поглощён!
Вон вздорный старикашка тут же спятил,
Едва завидев истины клочок.
Слепая вера тоже намудрила,
О Божьем Провидении мудря, –
Как Глостер, от сигания с обрыва
Спасённый ложью лже-поводыря.
И где знаток такой молитвы к Богу,
Чтоб от петли Корделию спасла?
Нет, с этой свистопляской кривобокой
Правдиво торжествующего зла
Лишь лицедейство совладать могло бы,
Стиха и прозы чередуя ритм,
Пока идёт игра в театре «Глобус» –
Но и театр, естественно, сгорит.
На 99-летие Франко Дзефирелли
Конечно, разумнее было смириться.
Синьор Капулетти во гневе суров,
И нянька зудит: выходи за Париса –
Влюблён, благороден, богат, не урод…
Но вверься Джульетта отеческой власти,
Возьми и судьбу свою переиначь –
И где бы сыграла Оливия Хасси?
В забавном ситкоме «Ромео-рогач»?
А хуже того – умерла и воскресла,
И впредь – мантуанские будни без бед:
Чудесному снадобью брата Лоренцо
Почти удалось сотворить хэппи-энд.
Нет, рок, слава богу, спешит! Возвращайся,
Изгнанник, в Верону и чуду не верь:
В могильных уловках добытого счастья
Бессмертная гибель, конечно, мудрей.
Очень своевременная книга
По ветхозаветным понятьям,
Из первой четы истекая,
Мы все генетически братья,
Особенно Авель и Каин.
В правдивом библейском рассказе
Соавторы, сухо печалясь,
По поводу родственных связей,
Как правило, не обольщались.
На всём протяженье сюжетном
Здесь братство не братственно вовсе:
Исав с чечевичным гешефтом
И проданный в рабство Иосиф…
Что кровные узы вторичны
И больше похожи на грёзы,
Напомнила свежая притча
Про мало и великоросса,
В которой исконно родимый
Народ вдруг воинственно спятил, –
Нормальная перипетия,
По ветхозаветным понятьям.
Про дружбу
Когда-то верил в розовые байки
Про дружбу с человеком, а сейчас
Мне нравятся бродячие собаки –
Шальною безнадёжностью в очах.
И сам бывалой психикой врисован
В такую же неглаженую шерсть:
Кусаться нет особого резона,
Но и хвостовилянье – лишний жест.
И здесь бы закруглить сентиментально,
Что, дескать, неприкаянных бродяг
Однажды всех пригреют и медалью
На выставке собачьей наградят.
Но жизнь сентиментальности не хочет,
Поскольку ей по опыту знаком
Реально закругляющий фургончик,
В котором ловкий дяденька с сачком.
О происхождении жизни
Я фибрами в яму себя окунул.
На подступе к чуду – истома, тоска ли? -
Не то обмиранье весны предпасхальной,
Не то Рождества суматошный канун.
Маэстры к пюпитрам пролазят бочком,
Настройка оркестра идёт полным ходом:
Гудки духовых, но пока бездуховных
И взвизги ещё несмышлёных смычков.
Душа предвкушает. Здесь главное ей
В рыданиях не захлебнуться бы сдуру –
Всегда неожиданный взлёт увертюры,
Похожий на счастье, но только стройней.
Теперь завлекаешься, наоборот,
Не ямой уже – оркестровою высью,
И жизнь, по которой в тоске истомился,
Вот-вот обязательно произойдёт.
Ещё раз о пользе билингвизма
Порой вивальдин или вердин
Обрывок в ухо залетит -
И нежная пыльца бессмертья
Блаженно душу золотит.
Хотя своим трактатом долгим
Сюда же клонит экзегет,
Довольно даже недомолвки
На музыкальном языке.
Пока затеивает разум
Словесно тему охватить,
Душа с одной скрипичной фразы
Легко ухватывает нить.
Быть может, где-то с райским садом
И потесней соседство есть,
Но главное, что адресатка
Расслышала благую весть.
De rerum natura
Нет, бесам правый миф поторопился
Вменить в вину ипатьевский подвал.
Сегодняшний образчик монархиста,
Я при царе бы тоже бунтовал
В той смуте, что империю низвергла,
С уклона подтолкнув без тормозов,
Хоть про себя-то знаю достоверно,
Что я не большевик и не масон.
Так захотел натуры основатель –
Пусть будет вся из двойства сплетена:
И верноподданна, и бесновата,
Инстинкт и мысль, частица и волна,
Чтоб, изнутри услышав левый довод,
Ты правоту свою не надмевал –
Как самодержец, Промыслом ведомый,
Сходя в цареубийственный подвал.
Сравнительный анализ маркетинговых стратегий
Неужто никогда не завершится
России с Богом долгая размолвка?
Мы из-за этих чёртовых фашистов
Своих чертей терпели слишком долго,
С хвостатыми хотя и не сроднившись,
Но вчуже одобряя их копытца –
Других, мол, нет рецептов чернокнижных
От посторонней нечисти отбиться.
Возможно, что и так, не стану спорить.
Но если рассуждать материально,
То большинство отбитых территорий
Мы всё равно в итоге потеряли,
А жития и летописи учат,
Что прибыльней – духовное усердье:
Страна взошла из пустыньки дремучей,
Где подвизался преподобный Сергий.
Одна святая горница в истоке
Пяти веков уверенного роста.
Учеников понятливых и стойких
Неужто никогда не наберётся?
Размышления у кассы супермаркета
Что плохишам буржуи посулили –
Всё честно получили пацаны.
Жевачка нас не сделала счастливей,
Но в этом нет жевачкиной вины.
И даже дочь моя сообразила
(Четыре года прожиты не зря),
Что полный кайф получишь от резинки,
Лишь научившись ею пузырять
С лихим эффектом лопнутого звука!
А это достигается не вдруг:
Счастливым быть – нелёгкая наука,
Тут надобны терпение и труд.
И правильно, что неучи попались
На буржуинский каверзный искус,
Но чуингам – не более, чем базис
Для пузырей, творенья наших уст.
Зимуем в угодьях Сергеича
О снеге только добрый разговор
Нам негритянской лирикой завещан:
Хотя и злилась вьюга, но «вечор» –
Какое-то уютное словечко.
Лошадки нет, но можно на лыжне
Ничуть не хуже бегу предаваться
Душою терпеливой, лишь бы не
Держалось до апреля минус 20.
А если ишиас или цистит
К начинке вдруг симптомы протянули,
Путём воображенья навестим
Поля, и лес, и речку ледяную.
Собратьям африканца белый плен –
Лишь повод антитезой умилиться,
Янтарный блеск наследуя в тепле
Раз навсегда протопленной светлицы.
Бесславные ублюдки
Кто властвует – эстету мало дела,
Куда важней – чьё муви тешит взор:
Америка прелестно поумнела,
А мы стремглав скатились в третий сорт.
И здесь, и там во множестве картинном
Брутальные мужчины, кровь и смерть,
Но вот на разговор у Тарантино
Ну просто любо-дорого смотреть!
С такой игрой шекспировские пьесы
Ребятам по плечу и даже наш
Мимически тончайший Достоевский
(Что для актёра – высший пилотаж).
За Голливуд бы радоваться надо,
Но мысль о прецедентах тяжела:
Взлёт лицедейства свойствен лишь закату
Империи. Мне жаль не США,
А что в киноделах преемства нету:
Град на холме падёт, лишённый сил, –
И варвар не подхватит эстафету,
Как и у нас её не подхватил.
Феноменология возрастного консерватизма
Житьё-бытьё неумолимо
Задор вихрастый обкорнало –
И я теперь за Ипполита
И за гвардейцев кардинала.
Поддерживать миропорядок –
Существованья лучший способ:
Без вероломных ленинградок
И холерических гасконцев.
С полустолетием на шее
Не верит в случай суетливый
Поборник прочных отношений,
Адепт служебной дисциплины.
При всём потенциале бурном
Ведь и Всевышний точно так же
К шальным не склонен авантюрам –
С его-то ветеранским стажем.
И мы живём не на вихрастой
Комете, с панталыку сбитой,
А меж Венерою и Марсом
Стабильной следуем орбитой.
В итоге
Явясь на свет, сначала тщетно мечемся,
А после с омерзением врастаем
В какое-то чужое человечество,
Как будто мы ошиблись мирозданьем.
Но, если нам подсунули всемирную
Ошибку, многолетняя привычка
В итоге бодро сплюнет, резюмируя:
Да ладно, всё не так уж и трагично.
Лишь надо разобраться основательно,
Космические мраки разверзая,
Какой косяк случился у Создателя:
Локальный или впрямь универсальный?
И бездна – труд не Абсолютной Личности,
А ляпсус дилетанта-обалдуя?
Тут с Юлей Пересильд ответ не вычислить,
Хоть Юля и прелестная летунья.
И я, не сомневаясь, что разверзтые
Глубины суть божественное шоу,
Пока поближе к обалдуйской версии
Держусь оптимистичною душою.
Ведь с нею боле-менее пригрелись мы
В юдоли обаятельного китча,
Где есть и Юли, и другие прелести –
И ладно, всё не так уж и трагично.
Про очевидность бессмертия
Хоть формально подводишь итог,
Изнутри на закате не меркнет,
Но немножко чудовищно, что
Одноклассницы – пенсионерки.
Да и там, если поворошить,
Разрумяненный пых жгуч и светел!
То есть нашу мелькнувшую жизнь
Лишь один ПФР и заметил.
Вот и шутишь, почти что всерьёз
О небесном укладе вздыхая:
Мы лучимся, в отличье от звёзд,
Без естественного затуханья.
Как бы на неуёмных ногах
Пламя столь искромётное пляшет,
Что его не уложишь никак
Между цифр на кладбищенской плашке.
За полвека не стало слабей –
Не ослабнет и за девяносто
У моих красногалстучных фей,
Октябрянок моих звездоносных.
То есть цифры нам зря собрались
Предвещать о закатном капуте –
Ни к чему разводить формализм:
Никакого итога не будет.
Про одну социальную аптеку
От авитаминоза пригорюнясь,
Хоть чем-то оживить потухший взор:
Опять мой милый северный Урюпинск
Балтийским сквознячком гоняет сор –
И в воздухе весеннем даже мёртвым
Клочкам дана порхающая жизнь.
Следя полёт бессмысленных ошмётков,
Невольно морду обращаешь ввысь,
Где небосвод, на вид не различая
Всего, что трепыхается под ним,
Нам с целлофаном щедро излучает
Сиянья животворный витамин.
Про ночные амбиции
Дневных наколовертив хулиганств,
Земная пыль под звёзды улеглась,
И прямо из небесного пространства
Мерцают иноземные слова,
Для слуха незнакомые сперва,
Но всё понятно, если постараться.
И чадо праха с мусором вдвоём,
Прекрасные в старании своём,
Уже настолько понимают космос,
Что, внешне притворяясь пустяком,
Обосновать надеются тайком
Со звёздной пылью родственное сходство.
Исповедь питерского кулика
Газон, где маргинальность хрюкотала,
Вновь будет сибаритством покорён:
Осколки алкогольной стеклотары
Укроются муравчатым ковром,
Где оснуют вальяжные особы
Бирофилистов элитарный клуб,
И чу: хмельные гомоны с газона
Сольются в гимн роскошному теплу.
Хануриками впредь не нарекая
Вкушателей, возлегших на ковре,
Наполню сны морскими берегами,
Уже в мечтах курортно загорев.
Однако без мечтательных капризов,
Едва завижу клубную траву,
Признаюсь: край мимоз и кипарисов
Не сладостней сурепки наяву.
Сенильное признание
Пейзажной розни с осенью,
С её цветным изыском
Содействуют лишь косвенно
Сезонные нарциссы.
Для видов подобающих
Всего-то было нужно
Разбрызнуть одуванчиков
Смешливые веснушки.
И потому завистливо
Мой возраст урожайный
Глядит на легкомыслие
Пленительных лужаек.
Плоды в ладони падают
С питательною целью,
А зелень конопатая –
Сама себе веселье.
Про сломанную карьеру одной модели
Когда уже закончит путь
Природы вечное движенье?
Прилёг на лавочку вздремнуть –
Так муравей залез на шею,
Как будто я лишь вариант
Его естественных тропинок,
И лень шаги предпринимать,
Но и щекотка нестерпима.
Вот и чешись, пока живой,
Без вопрошания «доколе?»
Нет, послужить не суждено
Моделью мудрого покоя.
Природа в диспуте правей,
Как тишь и гладь ни проповедуй, –
И суетливый муравей
Ужасно горд своей победой.
Нам хватает
Будто верит в любовь и добро, душа,
Невзирая на мрак, изощрённый в кознях,
Испытав получение по ушам,
Всё равно задирает весёлый хвостик,
Под лучами повизгивая. Зато
Я снаружи насуплен довольно строго,
Потому что резвится такой задор
В оболочке бывалого мизантропа.
Да и дочка во весь белозубый рот
Шлёт улыбку лишь солнышку или звёздам.
Наблюдая за жизнью хотя бы год,
Навсегда обзаводишься этим свойством –
То есть в ней мы на веру одно берём:
Что зимою застынет – весной растает.
А насчёт пресловутых любви с добром –
Верим только друг в дружку, и нам хватает.
Выгуливая дочурку
Похоже, нет у сапиенсов шанса,
Что мирно меж собой договорятся:
Обзор мой до песочницы ужался,
Но в ней всё те же распри и коварство.
Я здесь один вполне новозаветен,
Сцепившихся бутузов разнимая, -
И заповедь христова «быть как дети»
Мне кажется лишённой основанья.
Ориентир ли непутёво задан,
А может, нравы так переменились,
Что в умиленье с примесью досады
Всё больше места занимает примесь.
Но и надежде есть немножко места –
Чтоб Землю термоядрами не выжгли,
Авось и наши взрослые замесы
Разнимет снисходительный Всевышний.
Вдвоём без посторонних
С утра дождит на сером свете,
И дочь, округу оглянувши,
Лирично молвила: «Все дети
Ушли. Остались только лужи».
Похоже, грусть похолоданья
Сформировала поэтессу.
Ну что ж, воспользуюсь плодами
Закономерного процесса.
И по округе многолужной,
Всех посторонних удалившей,
Брожу, отеческие уши
Развесив чутко над малышкой.
Всё ещё впереди
Круговорот, свершив труды,
Опять себя за хвостик – цап! –
Не хочет мудрой черноты
И беспросветного конца.
Земля покрылась неземным –
И божий свет моложе стал:
Всё в снежных шёпотах зимы,
Поскрипываньях волшебства.
И лёг, и снова закружил,
Как будто сотворивший свет
Сам хорошенько не решил,
Всерьёз ли это или нет.
Волхвы и под звездою хлев –
Неугасимая мечта,
Вертеп рождественский согрев
Дыханьем белого бычка.
За полмесяца до Пасхи
Вчера из луж весенилось лучисто –
И снова на неделю холода.
Глянь: гусеница глупая влачится
По плоскости бесчувственного льда.
Ну что же, вот и случай полномочно
Явить житейский свой авторитет:
«Она ведь не умрёт?» – спросила дочка,
И я заверил, что, конечно, нет.
Сейчас, мол, свежачком подышит малость,
Заснёт и наберётся новых сил…
И Катька всю прогулку улыбалась,
А сочинитель мысленно грустил.
С изменою весны первоначальной
Смирились наши зябкие края –
И я не глупой смертью опечален,
А тем, что нет гармоньи без вранья.