Застань меня в тени акаций,
заставь толпою декораций,
рядами кукол молодых,
и пехотинцев завитых.
Заставь меня
отплыть слегка,
застань во мне ты
чужака,
что завладел моим нарядом, –
ты опустись на землю
рядом;
не пробуй одолеть
свой страх,
разденься, вспомни
снег в горах, –
зрачки терялись и блестели;
притихни
в маковой постели.
В руках осталась
только дрожь –
одна
на эту сказку ложь.
Твоя.
Легла на грудь рука.
Лицо –
закрыло облака.
Его. Ты не желала знать,
как через
голову снимать.
Теперь все тело
– по частям,
нечистым
отдано горстям.
Не обвинишь их
в мастерстве.
И дети прячутся в траве.
За шерстью поля
звонари,
а незнакомец
уж внутри.
Он тороплив:
идет гроза.
Смотри, малыш,
во все глаза
за обоюдною игрой.
Одна минута
за другой
переплетают души впрок.
Нашло веселье
на сорок.
Стучит дверьми
седой прилив.
Хозяин сметы
бережлив.
И неизвестных красок тон,
не усидев,
вдруг вышел вон
из непонятливого тела,
где не напрасно кровь густела.
Ослушался чужих нотаций,
спугнул мышей
с ветвей акаций,
растекся по долине зыбкой.
Виновник
наградил улыбкой.
Ему пресытиться осталось.
Кого не тронет
эта малость.
Отпущены меж тем запястья,
а с ними –
призрак соучастья.
Неромантично горло сушит,
и дурнота
одна лишь душит.
Напутственно еще белеют складки,
перетирают соль
лопатки.
Совсем недолго – все остынет
и неумело шляпу снимет.
Благословит из натюрморта
плодов устойчивого сорта.
Слетятся бабочки
в одышке,
раздавит мастихин излишки.
И вот уже глаза открыты,
ладони временем омыты,
лишь мокрый палец приложить –
судьба,
готовая служить.
Раздались песни с мукомолен.
Хоть кто-то разве был неволим?
его пробор от пота ровный
ее рассудок малокровный
румянец, по щеке ползущий
зевок мой, медленно растущий
2015