William Carlos Williams (США)
Пер. с английского Елены Багдаевой
(Моему отцу)
Воробей этот,
что присел на окне,
скорее – правда р и ф м о в а н н а я –
чем правда на самом деле.
Его голос,
движенья,
его привычки –
то, как любит он
крыльями бить
среди пыли –
всё говорит за это.
Допустим, он делает это,
чтобы от в ш е й избавиться,
но облегченье,
им получаемое, заставляет его
к р и ч а т ь слишком страстно –
особенность,
особенность, свойственная скорее музыке,
чем чему-то совсем иному.
И где бы ни оказался он
ранней весной –
в глухом переулке
или рядом с дворцом –
он всегда, не стесняясь,
крутит любовь
с подружками.
Это с яйца начинается,
и диктует всё это п о л :
чт`о может е щ ё быть глупее,
чтобы так о себе возомнить –
и чем мы сами так сильно
гордимся?
И что чаще всего ведёт
к нашей собственной гибели...
Ни петуху, ни вороне –
с их раскатистым голосом –
не превзойти нипочём
всей настырности
воробьиного писка!
Однажды
в Эль Пасо*,
к вечеру ближе, –
я видел и слышал сам! –
десяч тыщ воробьёв,
прилетев из пустыни,
на ночёвку устроились,
захватив все деревья
в маленьком парке. Люди бегством
спасались: что-то капало сверху
(и звенело в ушах!), –
и оставляли недвижимость
аллигаторам,
что заселяли
фонтаны. Воробьиный образ
нам столь же близок,
как аристократам –
образ единорога**,
только жаль,
что сегодня о в с а
не хватит,
чтоб прокормить
это животное.
К тому же
малый рост воробья,
его острые глазки,
крепкий клюв
и общая агрессивность
гарантируют: он в ы ж и в е т –
не говоря уже
о потомках
бесчисленных.
Даже японцы
знают его –
и описали его
с симпатией,
глуб`око проникнув
в мельчайшие свойства
характера.
Ничего хоть сколько-то
мало-мальски тонкого
н е т в любовных его делах.
Перед воробьихой,
ужом елозит,
волочит крылья
и пританцовывает,
голову задрав –
да и просто –
в и з ж и т пронзительно!
Шум – ужасный.
То, как он носом долб`ит
перекладину –
чтоб нос стал чище –
выглядит убедительно.
И так же со всем остальным
он поступает. Его медные
брови
придают ему вид
вечного
победителя... – но я пока что
лишь видел,
как одна воробьиха,
уцепившись решительно
за край
водосточной трубы,
схватила
за хохолок его
и так вот держала,
безмолвного
и покорного,
зависшего над всем городом –
пока не разделалась
с ним окончательно.
Но какой же прок-то
от этого?
Она с а м а
точно так же висела,
озадаченная успехом.
Я от души смеялся.
И фактически, с т и х весь этот
есть рассказ
о жизни
с её триумфальным
финалом;
перьев пучок
прилип к мостовой,
крылья раскинулись симметрично,
точно в полёте,
голова на боку,
чёрный щит на груди, – рисунок герб`а
неразборчивый:
воробьиное чучело,
засохшая вафля какая-то,
можно сказать –
и этим всё сказано, –
без обид,
окончательно.
Это был я,
воробей.
Всё что я мог, я сделал;
прощайте.
_____________________
*Город в Техасе.
**Это мифическое животное
(единорог в образе белого коня
с длинным рогом) было очень
популярно на Западе среди
аристократии, особенно
в Средние века.
THE SPARROW
(To My Father)
This sparrow
who comes to sit at my window
is a poetic truth
more than a natural one.
His voice,
his movements,
his habits--
how he loves to
flutter his wings
in the dust--
all attest it;
granted, he does it
to rid himself of lice
but the relief he feels
makes him
cry out lustily--
which is a trait
more related to music
than otherwise.
Wherever he finds himself
in early spring,
on back streets
or beside palaces,
he carries on
unaffectedly
his amours.
It begins in the egg,
his sex genders it:
What is more pretentiously
useless
or about which
we more pride ourselves?
It leads as often as not
to our undoing.
The cockerel, the crow
with their challenging voices
cannot surpass
the insistence
of his cheep!
Once
at El Paso
toward evening,
I saw—and heard!--
ten thousand sparrows
who had come in from
the desert
to roost. They filled the trees
of a small park. Men fled
(with ears ringing!)
from their droppings,
leaving the premises
to the alligators
who inhabit
the fountain. His image
is familiar
as that of the aristocratic
unicorn, a pity
there are not more oats eaten
nowadays
to make living easier
for him.
At that,
his small size,
keen eyes,
serviceable beak
and general truculence
assure his survival--
to say nothing
of his innumerable
brood.
Even the Japanese
know him
and have painted him
sympathetically,
with profound insight
into his minor
characteristics.
Nothing even remotely
subtle
about his lovemaking.
He crouches
before the female,
drags his wings,
waltzing,
throws back his head
and simply--
yells! The din
is terrific.
The way he swipes his bill
across a plank
to clean it,
is decisive.
So with everything
he does. His coppery
eyebrows
give him the air
of being always
a winner—and yet
I saw once,
the female of his species
clinging determinedly
to the edge of
a water pipe,
catch him
by his crown-feathers
to hold him
silent,
subdued,
hanging above the city streets
until
she was through with him.
What was the use
of that?
She hung there
herself,
puzzled at her success.
I laughed heartily.
Practical to the end,
it is the poem
of his existence
that triumphed
finally;
a wisp of feathers
flattened to the pavement,
wings spread symmetrically
as if in flight,
the head gone,
the black escutcheon of the breast
undecipherable,
an effigy of a sparrow,
a dried wafer only,
left to say
and it says it
without offense,
beautifully;
This was I,
a sparrow.
I did my best;
farewell.