Планета и люди, ее населяющие:
«Планета-то приспособится, только людям на ней места уже не будет». Интервью с экологом
Карл Оноре: «Мы поменялись с временем местами: теперь оно измеряет нас, а не мы его»
Саван из грибов, погребальная капсула и растворение щелочью. Как хоронить экологично
Где колдует фея Моргана?
Почему индейцы в США не покидают резервации?
Лхаса в клетке
Чёрные дети Тибета
Дроны над Янцзы
«Женщины спасают Грузию после каждой катастрофы»
«Единственное, что связывает Москву и Тбилиси, - их часто жгли»: Интервью с Дональдом Рейфилдом
Как растительный психоделик помогает габонцам поддерживать связь с предками и чем он заинтересовал белых людей: интервью с африканским шаманом Полем Томби
“В кругосветку просто так не уезжают”: Рома Свечников о Боге, трансперсональном опыте и взрослой жизни
Серия «На „Волге“ по Африке»:
Часть #1 «Мачете и цеце: на „Волге“ по Африке»
Часть #2 «Жена мистера Мюллера в неглиже»
Часть #3 «Танцуй, как батеке, и не бойся партсобрания»
Часть #4 В окружении африканских солдат
Часть #5 Юный «откосивший» и деревня девственниц
Часть #6 Коротко о женском обрезании в Африке
Часть #7 Мобуту Сесе Секо Куку Н’Гбенда идёт в поход
Часть #8 Торг уместен: как устроен рынок в Африке
Часть #9 Пот и кровь: история солнечного затмения в Мавритании
Часть #10 Эта земля не помнит дождя
7 захватывающих явлений природы
---------------------
«Планета-то приспособится, только людям на ней места уже не будет». Интервью с экологом о том, почему вредны бумажные стаканчики и веганы
Журнал «Нож»
Агата Коровина
1 июля 2019 / Популярное
Редакция «Ножа» обеспокоена экологической обстановкой нашей планеты, поэтому мы проработали все альтернативные варианты будущего землян: от запуска мусорной ракеты в космос до мутагенеза, благодаря которому люди смогут жить в радиоактивной пустыне и грызть пластиковые бутылки. В этом нам помог Артём Акшинцев - эколог, научный сотрудник ИВП РАН, глава академического сообщества «Экос» и научно-популярного экспедиционного клуба RussianTravelGeek.
- Ты когда-то сравнивал Землю с космическим кораблем, а человечество - с командой, которая заходит в рубку, видит много мигающих лампочек и думает: «Круто, дискотека!» Команда до сих пор такая отсталая или что-то поменялось?
- Команда умнеет. Сейчас люди более осмысленно относятся к окружающей среде, даже по сравнению с началом XX века.
Умнеть человечество стало после прочтения книги «Пределы роста». Она появилась благодаря Римскому клубу - сообществу довольно обеспеченных людей, которое основал итальянский мафиози и промышленник Аурелио Печчеи.
А основал он его для того, чтобы лучше понимать, куда вкладывать деньги. Члены Римского клуба «скидывались» ученым на грант, те проводили исследования и рассказывали предпринимателям о результатах: вот в это направление вложиться нужно, а в это не стоит.
Первый грант в 1950-х годах получил Джей Форестер. Он вместе с аспирантами построил компьютерную модель, в которой рассчитал, когда, учитывая тренды потребления ресурсов, роста населения, загрязнения среды и прочего, землянам придет конец. Изначально Римский клуб не публиковал данные исследований, они были доступны только его членам. Но затем, осознав социальную значимость исследований, клуб стал открывать доступ к данным. Пусть и с некоторой задержкой: большинство результатов появляется в свободном доступе спустя два года после того, как их предоставили клубу.
Вскоре аспиранты Форестера усовершенствовали модель. Они актуализировали данные, усовершенствовали модели прогнозирования и постарались просчитать, что произойдет с Землей через 10, 50 и даже 100 лет, если тренды останутся неизменными. Свою компьютерную стимуляцию они назвали МИР-3. Затем опубликовали книгу «Пределы роста», и наступил бум.
Все поняли, что у «выживаемости» нашего мира есть пределы, и, приближаясь к этим пределам, мир движется к коллапсу. Коллапс должен был случиться в 2000-х.
Но в первой версии компьютерной системы не были учтены некоторые особенности, например, появление пестицидов и гербицидов. Так что коллапс отодвинулся во времени. МИР-3 существует до сих пор и до сих пор уточняется. По последним расчетам, если ничего не изменить, человечество придет к коллапсу уже в 2050-х.
- Раз мы начали с космоса, предлагаю продолжить в том же духе. Танос из «Мстителей» взял на себя ответственность за жизнь вселенной. Почему - непонятно. Вселенная его об этом не просила. Но ведь и нас Земля ни о чем не просит. Почему мы берем на себя ответственность за ее сохранность? Потому что сами нагадили? Но все организмы гадят.
- В экологии, как и в физике, есть законы. Люди в свое время нарушили главный: закон ареала обитания вида. Когда мы вышли из африканских саванн, начался бардак.
Вся биосфера, все экосистемы формировались на протяжении 3,8 млрд лет. За это время много видов вымерло, менялся и состав атмосферы. Когда появились цианобактерии, они всех начали травить кислородом, потому что кислород для молодого мира был ядом.
И на протяжении всего этого срока наши предки, предковые формы тоже менялись. В итоге мы изменились так, что в современной биосфере нам стало очень комфортно. А потом мы нарушили закон и запустили эффект домино. Сейчас мы меняем экосистему вокруг себя продуктами жизнедеятельности, мусором и т. д.
Земля приспособится. Она переживала и не такое. Но людям на ней места уже не будет.
Придется ходить в скафандрах по своей же планете. Именно поэтому, если мы не хотим глобального изменения экосистемы, нужно думать о том, как ее сохранить.
- Меня не оставляет в покое маргинальная мысль, что пластик может в будущем стать топливом или чем-то еще, если его оставить в покое. Ведь известно, что папоротники росли и вырабатывали лигнин, потом дохли и не разлагались, потому что не было бактерий, которые могли съесть этот лигнин. И теперь спрессованные и не переваренные природой папоротники - наш запас угля. Вдруг и пластик так спрессуется.
- Возможно. Но пластик - не такое старое изобретение. Мы не знаем, что произойдет с ним даже через 300 лет. Мы даже не уверены, что через 1000 лет он разложится. Но расценивать пластик как запасы - это правильно.
Нельзя отказаться от мусора вообще. Но его можно превратить в легко добываемый в будущем ресурс.
Есть такая отличная штука, как закрытые полигоны: огромные бетонные бочки, в которые складывают пластик разного вида, того, который мы еще не научились перерабатывать. Это раздельный сбор на максималках. Когда научимся перерабатывать всё, будем брать мусор из этих полигонов.
А твоя идея про неоуголь из пластика не маргинальная. Прости, но Вернадский тебя в этом переплюнул. На заре космонавтики он, как и многие, задавался вопросом: зачем мы, люди, вообще есть? Вернадский называл Землю Геей, судил о ней как о живом существе. Есть бактерии, есть люди, а есть Гея. Масштабы меняются - суть остается. Он выдвинул полушутливую идею, что биосфера, как и всё живое, тоже стремится к размножению. И люди - это попытка биосферы размножиться на другие планеты. Так что Илон Маск с его марсианскими проектами - это воплощение полового влечения биосферы, возможно, сказал бы Вернадский.
- Поперхнулась сейчас. А у тебя есть свои фантазии по поводу будущего жизни на Земле и вообще планеты?
- Очень много фантазий и надежд специалистов по устойчивому развитию связано с технологической сингулярностью. Мы надеемся, что появится искусственный интеллект, который поможет нам разобраться с накопленными знаниями.
Сейчас у нас нет энциклопедистов в средневековом смысле, нет людей, которые знают всё, чего добилась наука. Информации стало слишком много. И объять всё это мозгом одного человека нереально, для этого и нужен сверхинтеллект, ИИ.
- Как это поможет улучшить экологическую ситуацию?
- Многие современные технологии несовершенны. И все знания для их апдейта у нас есть. А вот возможности собрать их в одном месте и воплотить - нет. Мозгов не хватает. Если ИИ справится, то, например, мы узнаем, как апгрейднуть производства, загрязняющие окружающую среду. Чтобы они работали лучше - производили больше, а загрязняли меньше. Окружающая среда имеет свойство восстанавливаться, но ее нельзя постоянно испытывать.
Возьмем резинку для волос [Артем достает резинку и кладет на стол]. Вот есть привычные для человечества условия - резинка лежит посередине стола, всё клево. Есть точки, до которых она может максимально растягиваться в разные стороны. Берем температуру. Нам комфортно при 22 градусах, 35 - это предел зоны комфорта. Мы можем существовать и при 40 градусах, но нам уже так себе. Можем растянуть резинку до 10. Тоже выживем, но довольно прохладно. Что происходит, когда мы пытаемся растянуть резинку дальше приемлемых точек? Она может порваться и отлететь в другую часть стола.
Так же и с глобальной экосистемой. Если мы разрушим существующую, то мы умрем. Образуется новая экосистема, с неприятными нам характеристиками, и на нашем месте появятся организмы, которым будет комфортно при тех же 50 градусах. А вернуть экосистему обратно будет уже нельзя, как и нас. Именно поэтому растягивать наше влияние на экосистему можно до пределов ее самовосстановления.
Некогда легкий способ заработка - майнинг - негативно влияет на окружающую среду. Исследователи выяснили, что для поддержания блокчейн-сети биткоина каждый год расходуется 45,8 терраватт-часа электроэнергии. Это значит, что ежегодно в атмосферу выбрасывается около 22 мегатонн углекислого газа. Столько же CO2 выбрасывает Шри-Ланка.
Уже есть водомерки, которые жрут пластик.
В океане, на «мусорном континенте», развивается новая жизнь. Но она никак не коррелирует с нами.
А нам нужно, чтобы экосистема вокруг менялась как можно меньше, при этом продолжая развиваться. Искусственный интеллект позволит все четко просчитать и снизить давление на экосистему, вернуть ее в приемлемые рамки.
- А что, если не экосистему сохранять, а делать из людей мутантов, чтобы у нас, как и у цианобактерий, белок не денатурировал при 65 градусах? И пусть себе планета нагревается. Мы будем теми организмами, которым и при 50 градусах хорошо.
- Это долго. Окружающую среду мы меняем настолько быстро, что наш вид не успевает эволюционировать. Люди еще даже к большим городам не привыкли, что говорить про 60 градусов тепла.
Почему сейчас так много психических расстройств, депрессий? Потому что наша психика сформировалась в малых сообществах открытых саванн, где в племени примерно 50 человек.
Мы в среднем и можем поддерживать 50 постоянных контактов, а живем в многомиллионных городах, отчего постоянно испытываем стресс. Сколько времени прошло с момента выхода из саванн? Много. А мы всё еще не адаптировались. Боюсь, если дальнейшее производство будет идти с намеченным ритмом, то у нас не найдется 7-8-100 тысяч лет, чтобы адаптироваться. Есть от силы 20-30 лет.
- Пусть рыбы едят пластик, бактерии - нефтяные пятна, мобилизуем все силы! А мы будем экстренно мутировать!
- Скорее, будем делать всем CRISPR, это гораздо круче, чем мутагенез. Мутагенез - это когда надо изменить маленький кирпичик в стене, а тебе предлагают ее полностью снести и построить новую. И не факт, что получится хорошая стена. Тонкие генетические манипуляции надежнее. Но эксперименты на людях пока считаются неэтичными и запрещены.
- А ты сделал бы своему ребенку CRISPR?
- Да. Если я пойму, что можно сделать его жизнь лучше, допустим, ускорив ему регенерацию тканей, то сделаю это. Он будет резаться, а у него всё сразу будет заживать. Но если ребенок захочет сделать себе, например, шрамирование (ну, вдруг будет мода такая), а у него ничего не получится, я попрошу у него прощения.
- Может, лучше подправить ему что-нибудь, чтобы он пластик ел? Чтобы все пластик ели! Кто-нибудь из ученых думает, как перестроить пищевую систему человека, чтобы мы могли переваривать упаковку?
- Маловероятно. Слишком многое нужно поменять. В теории можно подобрать симбиотические микроорганизмы, заселить их в кишечник и заставить растаскивать полимеры на части, но не думаю, что выйдет. У нас к родному микробиому еще вопросов хватает.
- Ладно, раз этот путь пока заказан, а я всё еще озабочена будущим планеты, продолжу предлагать варианты. Что, если просто запускать мусор в космос? Проверим бесконечность космоса на прочность. Плюс, возможно, мусор - это единственно ценное, что у нас есть, маркер, по которому инопланетяне нас опознают.
- Во-первых, дорого. Посчитай, сколько стоит запустить ракету с небольшой нагрузкой и какие у нас объемы мусора.
Во-вторых - куда? Про это вроде была серия в «Футураме». Люди запустили огромную мусорную ракету в космос - спустя время она вернулась.
Некоторые фантасты предлагают запустить мусорную ракету на Солнце. Окей. Но что будет происходить там? Как на это отреагирует ионосфера? Вдруг она начнет разогреваться? Температура на Земле повысится, выделится весь метан, находящийся в вечной мерзлоте, и мы получим еще больший парниковый эффект. Начнется засуха, голод, войны за воду, климатические беженцы появятся на территориях, пригодных для жизни, а этих территорий будет мало, снова войны.
Как вариант, можно запустить корабль с мусором на Луну и сделать там временные свалки. Но есть одна неявная угроза: в случае ошибки мы можем запереть себя на Земле.
Вокруг Земли уже сейчас с огромной скоростью летает космический мусор: обломки спутников и космических аппаратов. Этот мусор пробивает всё. И если наша ракета сломается на орбите, мусор рассыпется - всё, прощай, космическая эра, мы не сможем вылететь с Земли. Наши космические корабли будут попадать под мусорный обстрел.
Вывод - перерабатывать мусор. Чем больше мы будем перерабатывать и использовать заново, тем лучше.
- И стать экофрендли-френдли? К каким экологическим трендам стоит приглядеться, чтобы помогать планете и не превратиться в сумасшедшего, который хочет размозжить голову каждому, кто несет полиэтиленовый пакет?
- Сейчас есть мода на «нулевые» дома, то есть дома, с помощью которых можно снизить потребление электроэнергии до 0 и даже ниже, то есть начать продавать свою энергию. Самое простое - солнечные батареи на крыше. Поинтереснее - геотермальные установки, работающие за счет тепла Земли.
В двух словах: чем глубже, тем выше температура. Поэтому, чтобы это заработало, нужно пробурить скважину, вставить трубу со специальным раствором, у которого маленькая температура испарения, и небольшой турбинкой. Жидкость внизу испаряется, образуется пар, он вращает турбинку генератора - всё, электричество есть. Поднимаясь к поверхности, пар охлаждается, конденсируется и опадает вниз. Получается простой цикл.
- А жидкость не влияет на почву или воздух?
- Она запаяна в трубу и никуда не выходит. Такие установки есть в Италии, Германии, у нас на Камчатке тоже есть, только большие. Изначально это дорогая технология, но она окупается, потому что это возобновляемый источник.
Концепция «нулевых» домов - это концепция зданий, которые не берут ничего лишнего и, наоборот, готовы вливать энергию. Избыток энергии владельцы домов могут отдавать соседям или кому-то еще.
С помощью этих технологий можно снабжать энергией небольшой город.
- А если я простой человек и в ближайшие дни не могу выкопать скважину и отапливать свой микрорайон теплом ядра Земли?
- Ты можешь меньше потреблять и более осознанно подходить к тому, какие товары покупаешь.
Есть такой эколог Алан Аткиссон, он один из тех, кто придумал маркеры устойчивого развития. Самый распиаренный из них - зеленый след - количество земли, которое понадобится человечеству, если все будут жить, как ты, с твоим уровнем потребления. Скажем, для России это 2,5 Земли. Если мы говорим про Америку, то 7. Если будем жить, как филиппинцы, то всего лишь 0,7 Земли. Если как племена, то и вовсе 0,3.
Но не нужно воспринимать племена как выход из положения.
Нужно покупать не много плохих вещей, а мало - качественных.
- Дорого!
- У Терри Пратчетта есть отличный пример на эту тему. Вот, говорит Пратчетт, богачу и бедняку нужно купить ботинки. В год богач может потратить на ботинки 50 золотых, бедняк - 10 золотых. Дорогие ботинки прослужат пять лет, дешевые - год. Каждый год бедняк покупает новые ботинки и за пять лет тратит те же 50 золотых, что и богач.
Итоговое воздействие: одна пара ботинок и пять пар. При этом в дешевой обуви людям некомфортно, потому что те часто рвутся и протекают. А у богача всегда ноги в сухости и тепле. Так что чем больше у нас качественных вещей и чем выше срок их служения, тем лучше для природы.
- А каким модным экотрендам лучше не следовать?
- Лучше не покупать бумажные стаканчики и не выкладывать фотографии с ними в инстаграм, чтобы не популяризировать глупость.
Поверхность бумажных стаканчиков покрыта очень тонким пластиком, который разлагается на микропластик - он хуже, чем просто кусок пластика. Микропластик попадает в воду, его все едят, а животные не умеют его правильно выводить.
То есть этот пластик просто накапливается, и уже мы, кушая, например, рыбу, едим ее с микропластиком внутри, который тоже в нас оседает.
С этим микропластиком вообще в последнее время большие проблемы. Некоторое время назад человечество, казалось, нашло идеальный выход: перерабатывать пластик и делать из него одежду. Но от нее при стирке отслаивается микропластик и тоже просачивается в воду. Так что лучше покупать качественные вещи из натуральных материалов.
- А их очень любят вегетарианцы! И правильно делают. Известно, что они сейчас больше всех помогают экологии. Но насколько дорого обходятся планете российские вегетарианцы? Бамбуковые щетки у нас на деревьях не растут, авокадо тоже.
- Да, это вопрос углеродного следа. Если говорить про то, как быть более экофрендли, - потреблять локальные продукты. Потому что их везли недолго и у них очень низкий углеродный след, то есть очень мало CO2 выделилось, чтобы доставить их от производителя до нас.
Если вегетарианец не ест мясо, зато ест орешки из Южной Америки, то он улучшению экологической ситуации не способствует. Чтобы он посыпал орешками свой завтрак, в атмосферу выделилось огромное количество CO2.
Но мода на вегетарианство - это хорошо. Здорово, если вегетарианцев станет больше. Однако если сказать: «Так, дружочек, теперь ты ешь мясо два раза в неделю максимум. Всё остальное время ешь растительную пищу, потому что так мы снизим антропогенную нагрузку на экосистему», - все начнут бунтовать.
На мой взгляд, тут нужно поступать, как поступили офицеры с матросами, когда пытались вылечить тех от цинги. Известно, что многие матросы гибли от цинги, а от нее спасала квашеная капуста. Но матросы квашеную капусту не любили. Тогда офицеры сделали так, чтобы квашеная капуста была в рационе только у офицеров. И все матросы, посчитав эту еду элитарной, по прибытии в порт стали непременно ее заказывать.
Желание быть похожим на элиту - движущая сила идей. Так что сексуальный серфер-вегетарианец, который пьет молоко из кокосов с помощью металлической трубочки, помогает планете больше, чем безумный и неприглядный экопроповедник.
- Из металлической трубочки? То есть еще стремиться к нулю отходов?
- Я не очень верю в концепцию zero waste, но стремиться к уменьшению отходов, конечно, нужно. Не призываю всей семье пользоваться одной зубной щеткой, но призываю хотя бы не менять каждый год айфон, потому что это уже излишнее потребление. Знаешь, сколько чистой воды было затрачено, чтобы произвести наши с тобой айфоны? Дохремиллион литров. Для любого производства нужна вода. А чистой пресной у нас не так уж и много. Поэтому выкидывать рабочую технику только из-за моды неэкологично.
Хотя речь не только о технике - обо всем. Мы покупаем новую футболку, потому что старая надоела, новую сумку, потому что надо дополнить образ, - и снова тратим пресную воду. Пресную!
- Покупать самое необходимое и затем похоронить эти вещи в своей могиле? А лучше сжечь. Ну, что можно сжечь. Кстати, рассматривают ли ученые вводить в обиход удобрения из людей?
- В мире очень много удобрений. Делать человеческое - не очень энергоэффективно.
- Но тела занимают много места, а так можно хотя бы посыпать прахом морковку.
- Люди плохо горят. Чтобы сжечь тело, нужно потратить много энергии. Так что лучше закапывать. Проходит 20 лет - и кладбище можно заново использовать.
Нет строгой необходимости удобрять землю людьми, потому что у нас много коров, чей навоз попитательнее.
Хотя если есть дармовой источник тепловой энергии, то можно и сжигать. На Земле есть несколько вулканов, которые не затухают. Эрта Але в Эфиопии, например. Это такое огромное озеро лавы, в которое вполне можно скидывать трупы.
- А сбрасываться с горы экологично? Просто среди моего окружения всё больше людей, которые хотят закончить именно так.
- Почему нет? В горах очень мало источников полезных микроэлементов, так что пожалуйста, можно кинуться при желании. Загрязнять горы, конечно, плохо, там ведь ничего не разлагается, потому что очень холодно. Но если умирать ниже линии снегов, где тело разложится, то нормально.
- Судя по твоим лекциям, главная проблема сегодня - перенаселение. Как я поняла, на твой взгляд, феминизм может эту ситуацию поправить. Поясни, пожалуйста.
- Чем больше людей, тем больше антропогенное воздействие на планету, тем больше вероятность, что мы получим безжизненную планету, как в «Кин-дза-дзе». На мой взгляд, самое хорошее, что мы можем сделать для нашей планеты, - снизить темпы роста населения.
Иначе возникнет новый эволюционный пузырь. Он уже возникал перед эпохой великих географических открытий. В то время в Европе был огромный уровень населения, люди уже не могли прокормиться. Открыли Америку - туда хлынул поток людей, и популяционный пузырь рассосался. Но еще одной Америки нет.
Популяция должна выйти на плато. Сейчас нас 7,5 миллиардов. И если мы остановимся хотя бы на 8-9 миллиардах, скорее всего, мы сможем справиться и наша экосистема не сломается. Если же, согласно моделям МИР-3, население перевалит за отметку 11 миллиардов, то всё пойдет вразнос, и уже ничего нельзя будет остановить.
Короче, люди должны рожать меньше. Если кто-то хочет большую семью, то ему лучше брать детей из детских домов.
Но вернемся к вопросу. Демографическая политика «одна семья - один ребенок» в Китае уже закончилась, но люди по-прежнему рожают мало. Почему? Женщины почувствовали прелесть жизни без детей. Когда нет оравы малышей, женщина может потратить свое свободное время на себя: на образование, самореализацию, науку, карьеру, воплощение своих мечтаний, и это классно. И это феминизм. Чем меньше женщин будет вовлечено в бесконечный процесс деторождения, тем лучше для планеты.
- Подожди, то есть демографическая политика России сегодня антиэкологична?
- Это специфика нашей страны. Для таких огромных пространств у нас уровень населения очень низкий. И это огромный соблазн для мигрантов. А это уже политика. Если бы миром правили экологи, то они спокойно заселяли бы Россию людьми из других стран. Потому что для эколога важна концепция: сколько людей может прокормить территория без ущерба для здоровья своих экосистем, столько там и должно жить.
Но экологи не правят миром. И ладно - Россия с ее низким уровнем населения, сейчас в мире есть много регионов с повышенным уровнем, и там вообще беда. Там низкий уровень образования и социальной культуры.
Издревле люди на этих территориях рожали много детей, но многие из них и умирали, не достигнув детородного возраста. А теперь, с приходом европейской медицины, почти все дети выживают и вырастают. И они тоже много рожают. Затем этим людям не хватает пищи.
Благотворительные организации собирают деньги на то, чтобы в африканский город доставили чистую воду, еду и т. д. Доставляют. Там становится много еды, всё хорошо. Люди продолжают рожать. Но дотационная программа закончилась. Детей много, бедность умножилась. Так что многие благотворительные программы плодят бедность. И, сейчас спасая 20 человек, они в будущем обрекают 200, 2000, 20 000 человек на страдания.
- Скользко…
- Да, здесь вопрос этики. Но единственный адекватный путь, который я вижу, чтобы разрядить этот пузырь, - феминизм, образование и обмен технологиями, чтобы люди учились самостоятельно улучшать свою жизнь. Это бомбически.
Но сейчас что происходит, например, в Танзании? Я туда езжу в экспедиции, так что видел воочию. В Танзанию приехали немцы, а у них уровень экологической осознанности очень высокий, и они стараются всех до него подтягивать. Так вот немцы сказали: «Ага, у вас нет света. Мы вам построим солнечную электростанцию, и у вас в городе всегда будет свет. Вы сможете заниматься в школах, вечером делать уроки, смотреть онлайн-курсы, Кембридж закончить, весь мир для вас будет открыт».
Немцы всё сделали, уехали, но через несколько месяцев всю эту электростанцию местные разобрали на маленькие блоки себе по домам. И теперь в каждом доме есть свой блок солнечной панели, который заряжает их телефон. Света как не было, так и нет. И это всё из-за уровня культуры.
Нужно работать с осознанностью. Образование и мода - вот что может сработать. Мода на феминизм, образование, вегетарианство, экофрендли, ноль отходов.
И еще можно действовать через стыд. Если звезда выйдет на красную дорожку в меховой накидке, ее зачмырят. И ни одна звезда так не сделает. Надеюсь, это когда-нибудь дойдет и до людей, которые покупают шубы ради мнимой красоты. Я понимаю, когда ты едешь на Ямал. Там правда очень холодно, даже в современных куртках. Но если ты живешь в Средней полосе и едешь в Грецию на «шубинг» (греки даже слово придумали для этого: «шубинг» - шопинг за шубами), то ты чмо. И если этих людей в шубах, людей с одноразовыми стаканчиками и пластиковыми трубочками, бесконечными пакетами будут стыдить, просто говорить «что ты себе позволяешь?», тогда мода на всё это, привычка жить так уйдут в прошлое.
Поэтому об этом надо говорить. У нас огромная страна, но люди, ее населяющие, почти ничего не знают о том, что человечество идет по пути устойчивого развития и пытается сберечь нашу планету, чтобы внуки не ходили в скафандрах. Не знают и о том, насколько мы все влияем на окружающую среду.
Человечество уже стало геологической силой, то есть мы действуем как огромные явления природы вроде землетрясений. Наши технологии дошли до того, что мы можем запороть себе планету.
Хватит ли ума не запороть - открытый вопрос.
- Это всё верно, но не так просто купить даже еду без пластиковой упаковки, купить экоигрушку ребенку - просто невозможно.
- Здесь уже дело в бизнесе. Чтобы он был осознанным, нужно поднимать уровень культуры бизнесменов. В Нидерландах, например, его поднимали гигантскими штрафами. Огромными. Так что всем было выгоднее стать экофрендли. И стали, теперь у них всё классно. То же и в Германии. Рейн был помойкой. В XX веке по этой реке ходить можно было. Немцы ее очистили: ввели огромные штрафы и следили за соблюдением новых законов.
Специалисты из британского аналитического центра Autonomy выяснили, что переход на четырехдневную рабочую неделю может помочь человечеству в борьбе с глобальным потеплением. Негативнее всего на атмосферу влияют выхлопные газы. Если же работники будут реже выезжать в офис, их автомобили станут меньше влиять на атмосферу.
По словам ученых, чтобы поправить ситуацию, учитывая количество производства и уровень загрязнения, рабочая неделя должна быть и вовсе меньше 10 часов в неделю.
В России, пока у нас высокий уровень коррупции, это вряд ли сработает. Ты можешь сколько угодно быть неэкофрендли - и откупаться или, наоборот, быть сколько угодно френдли - но быть задушенным штрафами. Когда изменится подход к стимулированию экофрендли-бизнеса, всё заработает. И, надеюсь, упаковка будет не из пластика, а из водорослей.
- А если мода и образование не поспеют, какими проблемами, на твой взгляд, будут заниматься экологи далекого будущего, вот те, на чей век не хватит?
- Экологи будущего будут пытаться создавать искусственные экосистемы, такие города «под куполом».
Снаружи - радиоактивная пустыня, а у тебя всё хорошо. Первый эксперимент был проведен в 90-х годах. Тот город назывался Эдем.
Но эксперимент провалился, потому что ученые не просчитали некоторые вещи. Они не совсем рассчитали, как кислороду возвращаться обратно в нужных количествах. И самое смешное, что они не рассчитали, - у них деревья начали падать. Почему? Не было ветра. Ветер постоянно упражняет деревья, с его помощью они укрепляют с разных сторон свои ткани.
И вот подобные тонкости экологи изучают и будут изучать, потому что такие экосистемы - спутники не только мрачного варианта будущего. Если всё пойдет хорошо, то когда мы начнем заселять Марс, колонизация, скорее всего, начнется с куполов жизни, закрытых экосистем. Это то, с помощью чего мы сможем заселить другие планеты. Главное - не налажать.
---------------------
Карл Оноре: «Мы поменялись с временем местами: теперь оно измеряет нас, а не мы его»
Colta.ru
Данил Леховицер
22 августа 2018
Данил Леховицер поговорил с одним из отцов-основателей всемирного Slow Movement, которое хочет притормозить безумное ускорение нашей жизни
Более пятнадцати лет назад живущий в Великобритании канадский журналист Карл Оноре мялся в очереди в аэропорту, пытаясь читать газету, отвечать на эсэмэски и делать еще с полдюжины дел, при этом неустанно поглядывая на часы. В очереди он вспомнил о сыне: каждый вечер тот просил сказку, но даже в эти минуты Оноре внутренне торопился. В тот момент, стоя в аэропорту, он вдруг осознал, как тихие радости жизни сжираются темпом, заданным нам современностью. Тогда журналист начал исследовать и взращивать то, что сейчас называют «Медленным движением» (Slow Movement), - культуру, тормозящую шестеренки скоростного и вечно спешащего мира, которая проникла в сферы образования, искусства, СМИ, питания, рабочего времени - словом, во все области деятельности человека.
Теперь Оноре по праву называют центральной фигурой Slow Movement, его книги, в том числе «Без суеты. Как перестать спешить и начать жить», переведены на 35 языков, он выступает с лекциями в рамках TED Talks.
В этом месяце Карл Оноре стал одним из гостей в проекте NEMOSKVA, в рамках которого решено посадить больше полусотни экспертов из России и Европы в поезда, катящие по Транссибу от Москвы до Владивостока, и показать им 12 городов с локальной арт-сценой, стремящейся к включению в глобальные процессы внутри мира искусства. Лекционная часть проекта подготовлена и поддержана делегацией Европейского союза в России и будет постепенно публиковаться на Кольте.
Карл Оноре путешествует вместе с проектом на отрезке от Тюмени до Иркутска. С ним поговорил Данил Леховицер.
- В одной из своих книг вы писали, что создание часов поработило человека. Как это произошло?
- Если мы вернемся к тому моменту, когда человечество начало вычислять время по солнцу и делить его на отрезки, то мы поймем, что поменялись с ним местами: теперь оно измеряет нас, а не мы его. Палка в саду, по которой можно отслеживать тень, или метрическая система, можно сказать, подвергли жизнь человечества четвертованию, превратили нас в рабов, которым постоянно необходим запас времени. Именно в древности время стало чем-то по сути сакральным.
Гораздо позже, с изобретением часов, время стали механизировать. В период индустриальной революции мы пришли к переломному моменту, к той точке, когда время стало двигателем финансовых потоков. Ведь изобретение этого тикающего механизма послужило появлению протокапитализма с его вознесением до небес пунктуальности, продуктивности и четкого рабочего графика. «Время - деньги», - говорил Бенджамин Франклин.
Возьмем симптоматичный пример - Кельн. Согласно историческим документам, часы в этом городе были установлены примерно в 1370 году. Уже в 1374-м появилось городское уложение, в котором устанавливались начало и конец рабочего дня, а обеденный перерыв сводился всего к одному часу. Позже, в 1391 году, с 21:00 в городе был установлен комендантский час, а через семь лет отбой в 23:00 был предписан всем. Так за одно поколение свершился концептуальный сдвиг: отцы еще толком не умели определять, который час, а детям часы предписывали, когда работать, как долго обедать, в котором часу укладываться спать.
- Я бы хотел спросить вас о Востоке. К примеру, традиционная японская синтоистская религия состоит в очень неспешных отношениях со временем. Теперь же японцы - один из самых суетливых народов. Существуют ли еще культуры, не пораженные неврозом времени?
- Весь современный мир сейчас заражен вирусом спешки. Вопрос лишь в том, в какой степени. Как вы и сказали, восточные культуры были пропитаны уважением ко времени: чайные церемонии, медитации, созерцательные практики, ощущение хронотопа как цикличных приливов и отливов. Однако западная индустриальная волна накатила и на эти страны, и понятие «медленно» уступило феномену скорости.
Думаю, замедленный темп еще можно встретить в так называемых странах третьего мира. Они, конечно, пытаются нагнать нас, но еще не смогли совладать со «спасительными» пилюлями ускорения - поэтому там наблюдается неспешность, которую мы потеряли. Африканцы и по сей день говорят: «У вас есть часы, у нас есть время». Но это палка о двух концах, медленно - это не всегда хорошо. Другими словами, черепаха не всегда круче зайца, как это бывает в баснях. Африканцы, возможно, наслаждаются простыми вещами вроде живого общения или совместного приема пищи, но страдают от отсутствия целого ряда опций. Я люблю повторять: «Торопиться нужно, только когда это необходимо». И немного спешки им не помешает.
- Тогда каково отношение ко времени у примитивных культур?
- Существует специфическая демаркация в отношении ко времени у развитых и примитивных культур. У последних оно естественное, более ритмичное и слаженное. В отличие от западной модели времени - иллюстрации к зеноновской «летящей стреле», у эскимосов или австралийских аборигенов иное представление о темпоральности. Их время не линейно, а, скорее, закольцовано. К примеру, у эскимосов Баффиновой Земли слово uvatiarru обозначает и отдаленное прошлое, и отдаленное будущее - то есть время никуда не уходит, а прибывает и убывает.
Соответственно, ничто не истекает окончательно и некуда торопиться, поэтому такие народы не раздроблены расписанием: они едят, когда чувствуют голод, а не во время обеденного перерыва; охотятся по нужде, а не по разрешению ассоциации охотников; спят, когда устали, а не потому, что надо успеть это сделать до начала рабочего дня.
- Поговорим о «Медленном движении». Оно охватывает практически все сферы человеческой жизнедеятельности. Среди них и так называемый медленный урбанизм. Примерно сколько построено таких «медленных» оплотов?
- Сейчас существует примерно 200 «медленных» городов, или, как мы их называем, Cittaslow. Своего рода это такое возвращение к романтизму, сопоставимое с массовым бегством британских горожан конца XIX - начала XX века в буколическую идиллию английской глуши.
В таких специально спроектированных городских ландшафтах поднимают знамена «медленной жизни»: возвращение ручного ремесленного труда, никаких сетевых магазинов и фастфуда, только органические продукты, чувство единства и добрососедства. А еще здесь борются против завета Жоржа Помпиду «Нужно приспособить города к машинам, а не машины к городам» - в «медленных» городах делают все с точностью до наоборот и внедряют строгие ограничения для любителей жать в педаль.
Во многом все началось с итальянского городка Бра, где Карло Петрини вернул из небытия традицию slow food - длительной трапезы. А потом таких городов стало появляться все больше: на Западном побережье США, в Латинской Америке, в Новой Зеландии, но в основном в Европе. Кстати, теперь на австрийских горных курортах подумывают проектировать «медленные» отели.
- А что касается лавинообразного потока информации? Собирается ли движение разрабатывать собственные соцсети и СМИ?
- Я скажу банальность: мы и вправду не справляемся с «белым шумом», порождаемым языком новых медиа; мы заражены этим нейровирусом клипового мышления. В то же время в этот важный год мы наблюдаем принципиально новый разговор о власти Фейсбука или пагубном влиянии социальных сетей на несовершеннолетних и детей. Я - оптимист и верю, что совсем скоро мы обуздаем технологии, просто мы еще не выработали правильную модель поведения в обращении с ними. Вот сейчас мой айфон выключен и даже накрыт книгой.
И да, мы собираемся пустить «медленные» корни и в СМИ. Я не знаю, существует ли термин «медленная журналистика», но она определенно очерчивается. Все больше и больше появляется качественных материалов, чьи не подгоняемые дедлайнами авторы работают над статьями и репортажами по несколько недель или месяцев, как в старину, - тем самым выдавая более качественный контент. Увесистый томик журнала раз в квартал - думаю, такой вещи стоит подождать.
- Многим кажется, что, призывая к некоему анабиозу и торможению, вы выступаете против капитализма. Однако вы ратовали не столько против капитализма, сколько за капитализм с человеческим лицом. Как добиться такой трансформации?
- Обратить последствия неолиберализма и превратить капитализм в лучшую его версию - один из самых сложных вызовов для «Медленного движения». Сейчас в США и Великобритании вводят законы, которые позволяют людям создавать компании, где главная цель - не выгода, а социальная польза (и в Швеции тоже. - Ред.). Пришло новое поколение, которое хочет жить хорошо и так же хорошо делать свою работу, при этом не уничтожая планету и поднимая с колен бедную часть населения страны.
Дэвид Кэмерон, будучи у власти, создал индекс благополучия - поэтому вместо ВВП, который раньше измерял рыночную стоимость, теперь есть барометр того, насколько мы счастливы. А в следующем году Новая Зеландия станет первой страной, которая введет тестовую реформу, касающуюся измерения показателя благополучия и счастья. И таких шажков все больше.
Я совсем не пытаюсь написать новую «Утопию», я - прежде всего, журналист и скептик и знаю, как сложно добиться нового понимания и преобразования мира, но кто сказал, что это невозможно?
- Немного о парадоксе. «Медленное движение» распространяется уж очень быстро…
- Это прекрасный парадокс. Я поражен тем, как быстро все поменялось за каких-то 15 лет, с момента публикации моей первой книги «Без суеты». Тогда даже термина «медленное движение» еще не было. Никто тогда не говорил об этих концептуальных сдвигах в том ключе, в котором мы говорим о них сегодня. Сейчас есть «медленное» искусство, «медленные» города, «медленная» еда, «медленная» церковь, «медленные» деньги, мода, наука, «медленное» все. Я не мог поверить, что все так разрастется, и это еще одна причина, почему я настроен оптимистично, - мы были правы и смогли нащупать потребность всей планеты притормозить.
- И немного о вашем предстоящем путешествии по России в рамках проекта NEMOSKVA. Вы будете передвигаться на поезде, а это медленный транспорт. Это повлияло на ваше решение приехать в Россию? И планируете ли вы написать о вашей поездке в новой книге или статье?
- Вы правы, выбор не случаен, поезд - действительно самый медленный способ передвижения. Но поезд не только тащится, он позволяет состояться неспешному ментальному путешествию. Я - огромный фанат подобного опыта; впервые я проникся любовью к поездам, когда однажды в Канаде три дня добирался до Монреаля. И эта сменяемость пейзажей, длительное перемещение из пункта А в пункт Б стали одним из главных открытий в моей жизни.
Что до России, то я хочу уподобиться Теофилю Готье и осматриваться не спеша. Ведь в этом и есть разница между туризмом и настоящим исканием путешествующего - это то, чем телепортация в самолете отличается от медитативной поездки в поезде. Смогу ли я написать что-то о своем путешествии, о взаимоотношениях россиян и времени - не знаю. Но у меня есть целая неделя в поезде, разрезающем леса Сибири, чтобы это понять.
---------------------
Саван из грибов, погребальная капсула и растворение щелочью. Как хоронить экологично
Настоящее Время
Анастасия Дыбленко
25 Июнь 2019
Те, кто при жизни сортирует мусор и отказывается от одноразовой упаковки, стали задумываться об экологичных способах умереть. Настоящее Время рассказывает, что не так с обычными похоронами и что думают о превращении людей в компост законы и традиционные религии
В начале 1990-х Дон Броули и Тодд Барбер из Флориды решили заняться спасением коралловых рифов. Они увлекались дайвингом, много знали о разрушении рифов и исчезновении их обитателей. Вместе с друзьями они основали целую компанию, которая из специальной смеси на основе бетона создавала искусственные рифы - тех же цветов и размеров, что и настоящие. По форме они напоминают полусферы, утяжеленные снизу (для устойчивости), с отверстиями и шероховатой поверхностью (чтобы лучше росли настоящие кораллы).
В 1998 году у Броули умер тесть. Его звали Карлтон Глен Палмер, он был известным пианистом и незадолго до смерти написал, что хотел бы "вечно слышать океан" и стать рифом, чтобы мимо него проплывали морские окуни и красные луцианы. Когда Палмер умер, Броули решил исполнить последнюю волю тестя. Так компания Eternal Reefs из создателей искусственных рифов превратилась в первопроходцев экологичного погребения.
Если описывать технологию совсем в общих чертах, то к смеси для изготовления рифов на основе бетона теперь добавляется еще и прах умерших. Стоимость рифов разная: за $3 тысячи можно "перевоплотиться" в риф покрупнее, за $1,5 тысячи - в пристанище для мелкой рыбешки и рачков. Есть также "бюджетное" решение ($850) - Community Reef. Для его создания смешивается прах нескольких умерших.
---Что не так с обычными похоронами
В мире ежегодно умирает около 56 миллионов человек - примерно 0,73% всего населения планеты (для сравнения, численность населения Италии - 59 миллионов человек). Кладбища разрастаются и переполняются. Те, что раньше были на окраинах, оказываются в центре городов и жилых районов.
Территории кладбищ загрязняют почву и грунтовые воды. При этом сами по себе продукты распада человеческих тел - самое экологичное, что попадает под землю, говорят эксперты. Но "в комплекте" с ними в почве оказывается металл, пластик, ткани и химикаты.
Подвергаясь коррозии, металлы, из которых сделаны гробы и фурнитура для них, могут выделять вредные токсичные вещества. Сами гробы, как правило, изготовлены из дерева, но каркас может быть стальным, для герметичности используется резина, для внутренней обивки - ткань. Еще одна неэкологичная традиция - венки и искусственные цветы, перечисляет руководитель пресс-службы Greenpeace Виолетта Рябко: "В России нет заводов, которые могут переработать эти пластиковые цветы. Они становятся просто мусором". Если тело транспортируют на самолете или если хоронят военнослужащего, используется цинковый гроб.
"К производимым продуктам для похоронной индустрии [в России] отсутствуют ГОСТы и системы оценки качества, - говорит представитель Greenpeace. - Из чего делают гробы, венки? Совсем сложно это оценивать. Нельзя сказать, экологичные они или неэкологичные, что в них используется, какие там ткани. Это может быть совсем по-разному. В Европе об этом говорят. А в России - не очень".
Согласно Федеральному закону РФ "О погребении и похоронном деле", используемые при погребении предметы и вещества (гробы, урны, венки, бальзамирующие вещества) должны "соответствовать санитарно-эпидемиологическим требованиям и требованиям в области охраны окружающей среды". Детализации этих требований в законе нет.
В США в похоронной индустрии повсеместно практикуется бальзамирование для приостановки процесса разложения. Жидкость для бальзамирования вводится с помощью инъекций через сосуды в кровь либо через специальные разрезы в полости тела. Составы для бальзамирования бывают разными: формалин, сулема, спирт, хлористый цинк, глицерин. На обработку одного тела уходит три-четыре литра раствора. Формальдегид обладает канцерогенными свойствами, а работающие с формалином люди - в группе риска по онкологическим заболеваниям.
Альтернатива погребению забальзамированного тела в железном гробу - кремация. Но и она небезупречна с точки зрения экологов. Исследователь похоронных практик и автор бестселлера "Уйти красиво" американка Кейтлин Даути утверждает, что "на один сеанс кремации требуется количество газа, соответствующее 800-километровой поездке на автомобиле".
"Какие-то выбросы при кремации есть, поскольку это процесс сжигания, а при любом сжигании могут быть выбросы. Зависит от того, какие фильтры установлены, это всегда индивидуальный случай, - говорит Виолетта Рябко. - Я видела исследования, что при кремации в атмосферу может выделяться ртуть. Это может зависеть, например, от того, какие зубные пломбы были при жизни у человека".
---Как умереть экологично
Чтобы приблизить обычные похороны к "экостандартам", некоторые компании (в основном в Европе и США) применяют вместо бальзамирования охлаждение тела до низких температур (процессы разложения замедляются, но в почву не попадают вредные вещества), а вместо гроба используют тканевый саван. Либо сам гроб может быть биоразлагаемым: картонный, бамбуковый, сделанный из водорослей.
Выпускники американского Массачусетского технологического института (MIT) запустили стартап Coeio, который изготавливает костюмы для похорон и саваны из материала, пропитанного спорами плотоядных грибов. Попадая в почву, они прорастают и ускоряют процесс разложения.
Итальянские дизайнеры разработали "погребальную капсулу" (Capsula Mundi). Ее уже можно приобрести онлайн: в емкость в форме яйца помещается прах кремированного человека, и капсулу можно закапывать в землю. Впоследствии из нее вырастает дерево, которое одновременно служит своего рода памятником и вырабатывает кислород, компенсируя "углеродный след", оставленный человеком в течение жизни. Сейчас авторы Capsula Mundi разрабатывают версию, для которой тело не нужно будет кремировать: умершего в позе эмбриона можно будет целиком поместить в огромную яйцеобразную емкость и так похоронить.
Похожие урны, но только для праха, изготавливает (и отправляет почтой по всему миру) испанская компания Bios - из экологичного кокоса, целлюлозы или прессованного торфа. Группа ученых и бизнесменов из США основала компанию Let Your Love Grow, которая создает смесь из праха и плодородной почвы. Ее можно использовать для выращивания растений.
Еще одна компания, на этот раз в Великобритании, предлагает обрабатывать тело покойного специальным щелочным раствором. В течение двух-трех часов ткани тела полностью растворяются, превращаясь в воду, остается лишь несколько кусочков костей. Такая водная кремация называется "ресомацией". Создатели технологии из компании Resomation LTD утверждают, что при этом выделяется на 35% меньше углекислого газа и тратится в 10 раз меньше энергии, чем при обычной кремации. Процедура, конечно, не дешева, так как требует серьезных затрат: один аппарат для ресомации стоит $400 тысяч.
В Швеции разработан и используется другой способ - так называемая промессия. Тело замораживают с помощью жидкого азота, а затем подвергают вибрации - и в результате оно буквально обращается в пыль. Эту пыль смешивают с почвой и превращают в своего рода компост.
Если при "переработке" тела речь не идет о кремации, то помимо разработки технологии необходимо менять еще и законодательство: превратить человека в компост легально можно в уже упоминавшейся выше Швеции, а с 2020 года такой способ захоронения станет возможным применять в американском штате Вашингтон.
Среди лоббистов закона - компания Recompose, которая предлагает превращать останки в компост в специальных стальных емкостях, заполненных травой, древесными щепками и соломой. Процесс "естественного органического восстановления", как называют технологию ее создатели, занимает около 30 дней, после чего родственники могут забрать компост и удобрить им целый сад.
Создательница Recompose Катрина Спейд, изучая способы создания компоста из человеческого тела, участвовала в работе команды исследователей на так называемой "Ферме тел" Университета Западной Каролины. Первоначальная цель этих исследований - расширение знаний в области судебной медицины. Ученые неделями и месяцами наблюдают на специально отведенной территории, как человеческие тела разлагаются под воздействием естественных природных факторов: дождя, снега, солнца, ветра, насекомых. Кстати, пожертвовать свое тело этой "ферме" - тоже своего рода экологичный способ закончить жизнь: исследователи используют только тела добровольных доноров. Одновременно на благо науки разлагаются 10-12 трупов.
---"Человечество начинает задумываться". Экология и традиция
Хотя традиционные похороны нельзя назвать проблемой номер один для окружающей среды, неудивительно, что люди задаются вопросом, как уйти из жизни, не навредив планете, говорят экологи.
"Сейчас в принципе человечество начинает задумываться о том, как оно живет: рождение, потребление, покупка продуктов (тренд на отказ от пластика при покупке продуктов питания), уход за детьми (многоразовые памперсы) и так далее, - говорит руководитель пресс-службы Greenpeace. - Похороны - неотъемлемая часть жизни любого человека. Люди начинают говорить об этом и думать в эту сторону".
"Если человек не понимает, зачем он это делает, то никакого смысла в этом нет", - говорит социальный антрополог и танатолог Сергей Мохов. (Танатология - направление в философии, посвященное анализу смерти - НВ). "Главный аргумент - не загрязнять окружающую среду. Это не про моду, которая проходит. Это некие глобальные изменения, за которыми стоит всегда определенный трендсеттер, - рассуждает Мохов. - Современный язык экологических похорон - это одна из составных вещей общего проекта гуманизации, который включает обсуждение прав животных, киборгов, людей, вопросов гендера, потребления, критики капитализма. Очень левая повестка. Есть некая группа интеллектуалов, которые в большинстве своем придерживаются левых позиций, для них это одна из частей. Если посмотреть на риторику тех, кто выступает за экологичные похороны, то это критика капитализма, тоталитаризма, власти государства и прочего. При этом, конечно, активно используют цифры в свою сторону. Хотя я должен признать, что современная похоронная индустрия, в том числе американская, не столь дружелюбна, как может показаться".
Что же касается традиционных религий, то Коран и Тора, например, напрямую говорят о том, что усопшие должны быть погребены в прямом контакте с почвой. Современное христианство, как правило, разрешает и традиционные похороны, и кремацию, в то время как в иудаизме кремация строго запрещена. Некоторые буддистские общины практикуют традицию оставлять тела умерших диким животным, возвращая тем самым останки природе.
"Это секулярная идея, либо очень протестантская, - говорит об "экопохоронах" Сергей Мохов. - Для людей, которые открыты к таким вещам. Сами по себе экологичные похороны никак не противоречат, по крайней мере, христианской доктрине воскрешения, даже кремация. Самое важное - это некая локация останков. Поэтому католичество разрешило кремировать, но не разрешило развеивать".
---Возможны ли в России экологичные похороны
В России экологичные похороны не очень популярны. Мы поговорили о них с несколькими службами и моргами Москвы. В одной компании на просьбу проконсультировать о возможности проведения экологичных похорон отреагировали с недоумением: "Не знаю, о чем вы говорите, за годы работы первый раз такое". В морге сначала бросили трубку, а на уточняющий вопрос, почему реакция была такой резкой, ответили: "Потому что вы глупости спрашиваете. Нет такого".
Компания Voyager (предлагает нестандартные похоронные услуги, включая биоразлагаемые дизайнерские гробы, биосаваны из грибных спор и похороны в морских рифах) на запрос Настоящего Времени ответила, что экологические похороны у них заказывают довольно часто, особенно мужчины старше 35 лет. Но так как эта компания пока монополист на российском рынке экологичных похорон, то и стоимость их выше традиционной церемонии.
В Greenpeace рассказывают, как самые обычные похороны сделать менее губительными для окружающей среды: достаточно отказаться от искусственных цветов и венков (лучше посадить на могиле дерево или другие растения), выбрать гроб из дерева, а не из металла и синтетических тканей, не применять бальзамирование. А если выбрали кремацию - не развеивать пепел в горах и вблизи водоемов.
---------------------
Где колдует фея Моргана?
Вопрос-ответ | Вокруг Света
Коварная фея Моргана, издеваясь над усталыми, изможденными палящим солнцем путниками, показывала им роскошные дворцы с журчащими фонтанами, стоящие в тенистых садах. Как завороженные, караванщики круто меняли маршрут, направляясь в сторону чудесного видения, которое через некоторое время бесследно исчезало. А сбившиеся с пути караваны зачастую погибали, не имея возможности вырваться из плена пустыни.
Это, конечно, легенда, но именно благодаря ей один из сложных видов движущегося миража называется фата-моргана. Оптическое атмосферное явление преломления и отражения световых лучей фата-моргана возникает, когда в нижних слоях атмосферы образуется несколько чередующихся слоев воздуха различной плотности и температуры, поэтому солнечные лучи, проходя через них, идут не прямолинейно, а искривленно. В результате этого на горизонте или над ним появляется зеркальное, несколько искаженное изображение отдаленных, но реально существующих мест, событий и предметов.
Это красивейшее явление можно наблюдать не только в пустыне, но и над морем, когда над теплой водой образуется холодный слой воздуха. Само название «фата-моргана» итальянского происхождения, поскольку именно в районе Средиземноморья, в частности в Мессинском проливе, отделяющем Сицилию от Апеннинского полуострова, такой мираж не редкость.
---------------------
Почему индейцы в США не покидают резервации?
Вопрос-ответ | Вокруг Света
Они хотят жить по своим законам
(Долина памятников. Территория резервации индейцев навахо. На переднем плане ловцы сновидений - индейские талисманы, защищающие спящих от дурных снов)
Индейцев не держат в резервациях против их воли. С 1925 года все они граждане США и свободно выбирают место жительства. Территории резерваций принадлежат индейским племенам, там они могут сохранять свои обычаи и культуру. На этих землях ограничено действие ряда федеральных законов, вместо них действуют племенные нормы. Так, в 140 резервациях (из 300 с лишним) земля считается общинной и не может переходить в частную собственность. Есть резервации процветающие, с успешным бизнесом (у апачей), есть неблагополучные, с высокой безработицей (например, крупнейшая резервация, принадлежащая навахо).
566 индейских племен официально признаны федеральным правительством США. Непризнанные племена не могут владеть резервациями.
---------------------
Лхаса в клетке
Батенька, да вы трансформер
Иван Дорджиев
23 ноября 2018
Согласно ежегодному отчёту международной неправительственной организации Freedom House, в 2017 году Тибетский автономный район (ТАР) Китая по уровню гражданских и политических свобод населения занял одно из последних мест в мире. После восстания, жёстко подавленного Пекином в 2008 году, границы региона стали закрываться, и попасть в Тибет извне для путешественников и тем более правозащитников становилось всё сложнее. Помимо отдельных сообщений о самосожжениях монахов и порой гражданских, со времён Олимпиады в Пекине в 2008 году поток новостей из ТАР в прессе постоянно сокращался. Проблемы личных свобод тибетцев и сохранения древней культуры региона почти исчезли из мировой повестки. О том, что происходило в Тибете последние десять лет, по просьбе самиздата рассказывает путешественник и специалист по региону Иван Дорджиев (по просьбе автора и для поддержания инкогнито героев материала имена изменены), с начала нулевых систематически посещавший различные районы Тибета и наблюдавший изменения ситуации собственными глазами. О том, какой была столица Тибета Лхаса до начала тотальной китаизации региона в нулевых и что происходит там в последние годы, - в первом материале большой серии.
Впервые я оказался в Лхасе в самом начале нулевых. Попасть тогда в столицу Тибета было непросто - двое суток тряски по разбитой грунтовке в спальном двухэтажном автобусе, переполненном поголовно курящими китайцами и сигаретным дымом. Но оно того стоило. Автобус высадил меня на площади перед Поталой, дворцом далай-лам. Ослепительное горное солнце било из сотен его окон, от нехватки кислорода слегка кружилась голова. В тот приезд я ещё не умел готовить цампу и масляный чай, метать пращу, петь мантры и копать червь-траву, но сразу понял, что это моё, что здесь я дома. И стал приезжать в Лхасу каждый год.
Уже тогда старая Лхаса была в осаде, в кольце китайских типовых новостроек. Вросшие в землю Тибета древние каменные дома с чудовищной толщины наклонными стенами снисходительно и без страха смотрели на убогие бетонные коробки. Мало кто знал тогда, что их время уже ушло, и на фабриках Шанхая уже собираются бульдозеры, которые сровняют их с землей.
В тот, первый приезд я бродил по кривым улочкам старой Лхасы с утра до ночи. Вдыхал можжевеловый дым курительниц, пил чай с белобородыми торговцами-уйгурами, торговался с амдосцами с высокого плато, которые, если цена им не нравилась, картинно хватались за нож на поясе и сверкали глазами. Цены за минуты могли упасть в десятки раз, а лучшим комплиментом на рынке в Лхасе было «ты жаднее китайца».
По плоским крышам домов бегали дети и играли в салки. Как-то раз я втёрся к ним в доверие - и один мальчик провёл меня через внутренний дворик к лесенке, которая шла наверх. За ней была ещё одна лесенка, и вдруг я оказался выше всех туристов, на крышах квартала Баркор, в самом сердце Лхасы. В три стороны простиралось море сросшихся крыш, а над ним в океане тибетских флажков то здесь то там возвышались позолоченные головы гаруд. Я бродил по крышам, потеряв направление, время, а потом и цель, пока меня не заметили охранники на террасе Джоканга - самого древнего и почитаемого храма Тибета. Они грозили мне кулаками снизу и что-то кричали, но, думаю, не со зла, а чтобы у других туристов не появилось желания последовать моему примеру.
В другой раз я познакомился с монахом Джоканга в тибетской столовой. Это было народного класса заведение, с земляным полом и печкой, которую топили ячьим кизяком. Монах заметил, как я грязными пальцами замешиваю цампу в пиале, и сказал с уважением: «Ты знаешь, как есть!» Он говорил по-английски, а я был очень любопытен, и мы вышли из столовой, прошли кривыми улочками, зашли в Джоканг через чёрный ход и, не прекращая разговора, оказались на верхних галереях. Вдруг где-то совсем над ухом взревели трубы, и я увидел, как последних туристов провожают на улицу, а огромные главные ворота начинают закрываться. Монах спохватился и утащил меня за рукав в крохотную каптёрку. «Закрытая служба, не для туристов. Как начнётся, уходи в ту дверь, через которую мы заходили в Джоканг», - сказал он и убежал. Свет в каптёрку попадал через щели в одной из стен. Это были даже не щели, а промежутки между брусками. А сама каптёрка оказалась балкончиком, висящим под потолком гомпы - главного молельного зала. Закрытая служба вот-вот начнётся прямо подо мной. Уйти было невозможно.
Затаившись, я смотрел, как движется подо мною сотня начисто бритых голов. Монахи, облачённые в красное, один за другим занимают места на красных подушках, блестящие макушки выстраиваются ровными рядами и замирают. В гомпе устанавливается абсолютная тишина. Минуту спустя её нарушает скрип дверцы где-то сбоку, через которую в зал вваливается старик-тибетец в видавшей виды одежде, с чётками в одной руке и двумя мешками в другой. Он осознаёт, что нарушил таинство, и немедленно вытягивается во весь рост плашмя, головой к монахам, лицом в пол.
Монахи начинают петь. Чистые и звучные слоги мантр наполняют гомпу. Монахи поют всё громче, всё синхроннее. Воздух вокруг меня буквально гудит, грозные божества смотрят пристально и сурово со стен, сердце колотится бешено. Внезапно широкоплечий настоятель поднимается со своего трона и делает несколько шагов навстречу старику. Тот встаёт на четвереньки и так двигается ему навстречу, подволакивая свои мешки. Мешок побольше он передаёт настоятелю, а тот в ответ прикладывает что-то к голове прихожанина. Старик встает с блаженным лицом, развязывает второй мешок и идёт вдоль рядов монахов, кланяется каждому, запускает руку в торбу и вручает пачки красных купюр. Пачки красных 100-юаневых купюр с румяным Мао на каждой. Больше тысячи долларов в пачке при пересчёте на американские деньги. Неприметный хромой старик в засаленных штанах и бесформенной куртке примерно моего возраста. Тибетцы - они очень другие, они как жители Луны. Их можно понять, если начать дышать с ними одним воздухом.
Несколько раз мы приезжали в Лхасу на велосипедах. Ночью, когда свет на улицы падает только из нескольких мутных окон, а хозяйки выплёскивают из окон помои, накопившиеся за день, мы очень любили гонять по закоулкам старого города. Перед глазами словно крутилась архивная киноплёнка, ветер свистел в ушах, и всякий раз я замирал в конце этого опасного аттракциона, когда мы выкатывались на брусчатку Баркора. В воздухе висел стук сотен и сотен деревянных дощечек о камни мостовой.
Вокруг Баркора - центрального квартала старой Лхасы проходит кольцевая улица с тем же названием. Днём на ней полно народу: туристы, продавцы, покупатели, зеваки. Ночью на этой улице тоже много людей, но совсем другого сорта. Все они одеты в кожаные или из плотной ткани фартуки, у большинства на ногах тряпичные унты. На ладонях кожаным ремешком закреплено по деревянной дощечке. Никто не говорит ни слова. Сосредоточенно из раза в раз выполняют они одну и ту же операцию. Поднять руки над головой (дощечки стукнули друг о друга). Приложить ладони ко лбу, горлу, груди. Встать на колени. Поставить руки с дощечками на мостовую, проскользить вперёд, вытянуться во весь рост. Встать ногами на место, до которого достали дощечки. Начать всё сначала. Этот ритуал называется простирание, и, согласно тибетскому буддизму, он очень полезен и душе, и телу. Простираются все - от скрюченных ревматизмом глубоких стариков до девочек со школьными ранцами на спине. Это не гимнастика, это - буддийская заслуга, твой ориентир на Пути. Я простираюсь, следовательно, я на пути к будде. Колечко по Баркору перед сном - это «плюс в карму» в самом прямом смысле.
Тогда, в нулевых, когда тибетцам ещё не запретили покидать свой район без письменного разрешения властей, на дорогах Тибета вдали от любого жилья можно было встретить удивительные процессии. Несколько человек в протёртых до дыр фартуках из толстенной кожи простирались по дороге, всегда в направлении Лхасы. У каждого - пропылённый колтун волос на голове и улыбка во весь рот. За ними тянулся обоз сопровождения: караван яков и несколько человек, которые заботились о том, чтобы простирающиеся были накормлены и спали не под открытым небом. Целью процессии был Джоканг, где все участники этого марафона духа должны были прикоснуться к статуе Будды. Часто путь до Лхасы занимал более года.
Со временем у меня появились друзья в Лхасе, в том числе тибетцы. Мы часто обедали в ресторане «Сноуленд». Там недорого и вкусно готовили, а ещё он был известен всему миру, потому что в Lonely Planet возглавлял список рекомендуемых заведений столицы Тибета. В «Сноуленд» стекались удивительные путешественники со всего мира. Люди, которые ценили трудности, неочевидные маршруты и грандиозные цели, приезжали и отвисали там. Достаточно было прислушаться к разговору за соседним столиком, понять, что человек тебе интересен, подсесть и начать с ним разговаривать. За день можно было услышать невероятных историй на целую книгу. Иногда нас всех выгоняли на улицу глубокой ночью, когда ресторан закрывался, и мы шли на площадь к Джокангу, садились на ступеньки и продолжали болтать под стук сотен деревянных дощечек.
В 2007 году я приехал в Лхасу и первым делом зашёл в «Сноуленд» подкрепиться после долгой дороги. Там сидел мой приятель-американец, который прожил в Тибете десять лет и свободно говорил по-тибетски и по-китайски. Он был мрачен и пил что-то крепкое. Вместо приветствия он взял меня под локоть и повёл к себе в номер. Когда мы дошли, он ещё раз выглянул в коридор, закрыл дверь и сказал: «Теперь везде уши, вообще везде». В тот же день я увидел бесконечную колонну военных грузовиков, ползущую в город с севера, из Цинхая.
Мы с моими друзьями-тибетцами перестали ходить в рестораны и встречались только у кого-нибудь дома, часами обсуждая ту историю, когда американцы сняли в апреле видео с флагом Free Tibet под Эверестом и выложили в сеть. Тибетцы считали, что те только о себе думают. Если бы не они, ничего этого сейчас бы не было. И ещё игры - Олимпийские игры в Пекине в следующем году. Из-за них китайцы совсем взбесились. Только бы дотерпеть до них - дальше всё станет как было. А может, и лучше: Далай-лама уже ведёт переговоры с китайцами. Хотя он всё говорит про Тибет в составе Китая, а это - наша страна, Free Tibet! Эх, вот если бы не эти двое американцев!
Раз, совершенно осоловевший от дум о будущем Тибета и табачного дыма, я вышел на улицу с одной из девушек, Деки. Мы немного побродили по старому городу, вспомнили пару историй прошлых лет, даже посмеялись от души. Случайно или нет, мы оказались на площади перед Джокангом. Деки остановилась около входа и спросила: «Ты уже был внутри?» - и, не дожидаясь ответа, потянула меня за собой.
Внутри Джоканга всё было не так, как я привык. Сначала мне показалось, что там установлены строительные леса и мы должны пройти под ними. Но леса не кончались, а глаза постепенно привыкали к темноте храма. Это были не леса, а длинная и узкая металлическая клетка. И мы были внутри неё. Клетка отстояла от стены примерно на метр и вела прямиком к основной достопримечательности храма - статуе Будды Джово Шакьямуни. Там здоровенный монах давал прикоснуться к одеянию статуи и отработанным движением выталкивал посетителя в другую клетку, которая вела на выход.
Мы вышли обратно на площадь. Я был раздражён увиденным и тут же выложил Деки всё, что думаю про китайцев, права человека, толкотню в узкой клетке и бесцеремонного монаха у самой важной статуи всея Тибета. Деки подняла на меня глаза. В её глазах стояли слёзы. «Ты ничего не понял, - сказала она неожиданно твёрдым голосом и снова потащила меня ко входу в клетку. - Я тебе покажу».
Теперь мы стояли, прижавшись к прутьям, и пропускали мимо себя поток тибетцев и туристов. «Смотри», - прошептала Деки. Я огляделся и увидел, что есть и другие люди, тибетцы, которые не идут к статуе. В паре метров от нас коренастый мужичок втиснул лицо между прутьями и бормотал мантры, вперившись в стену. У другой стены клетки на боку лежала бабушка в неудобной позе и протягивала руку с чётками куда-то в пустое пространство за стальными прутьями. Были и другие, которые останавливались ненадолго, просовывали руки сквозь решётку, что-то говорили очень тихо и шли дальше.
Деки снова зашептала: «Джоканг - великий храм. Не потому, что он очень старый, а потому, что здесь проявляются все защитники буддизма. Поэтому он пережил самые трудные для Тибета времена. Видишь, там на стене танцует красная богиня?» Из-за клетки к стене было не подойти, и света на неё почти не попадало. Но я на всякий случай кивнул. «Нет, ты не видишь, - невесело улыбнулась Деки. - Смотри ниже, на уровне колена». Я вгляделся и увидел в многофигурной росписи фигурку красной женщины, довольно грубо нарисованную и покрытую копотью. «Это Дордже Пагмо, Алмазная Веприца. Она самопроявленная». Видя, что я не понял, Деки продолжила: «Её никто не рисовал, она появилась здесь сама. Чтобы помогать людям и хранить учение Будды. В Джоканге много кто самопроявился, и люди всегда, всегда приходили к ним и могли получить благословение. Иногда люди простираются издалека, из Чамдо, из Гьянцзе, из Цоны, целый год ползут, чтобы войти в Джоканг и получить благословение одного из них. А сейчас это невозможно, нас отрезали!»
Снова слёзы в глазах, но уже без твёрдости в голосе. «А ещё вот смотри: там, далеко, на полу - углубления в камне. Там проступает синдура, она лечит. Надо обмакнуть в неё палец и съесть немного. Эта старушка, которая лежит, она пришла сюда за синдурой - и теперь не может достать». От руки старухи до углубления в камне было метра полтора, а то и больше. А она всё лежала на боку и тянула свою руку туда, куда столько веков было можно. Теперь уже я чувствовал какую-то стыдную беспомощность. «Ты не понимаешь. Мы все, тибетцы, ходили сюда как в свою семью, в свою сангху. Если тебе плохо или трудно - здесь выслушают и успокоят. Это очень, очень, очень важное место». Она больше не могла говорить, и я протолкался обратно против толпы, вытащив её за собой на улицу.
Потом я сидел на каменных ступеньках и думал о словах Далай-ламы. Он называет происходящее сейчас с тибетцами культурным геноцидом. Наверное, он сам придумал этот термин, и многие люди считают, что он использует звучные и страшные слова для достижения своих политических целей. А я знаю, что именно это и происходит с тибетцами на самом деле. Убивают не их тела, а культуру, которая является для тибетцев буквально всем. Убери её - и не станет тибетца.
Я уезжал из Лхасы растерянный и запутанный. Я не мог ни до конца поверить в то, что увидел, ни выкинуть это из головы. Ну ничего, говорил я себе в тысячный раз, китайцы побесятся и сдадут назад. Всё будет как было. Но в марте 2008 года в Лхасе вспыхнуло восстание.
14 марта у монастыря Рамоче собрались монахи, в годовщину бегства Далай-ламы из Тибета. Их жестко разогнала полиция, тогда в тот же день на улицы вышли обычные тибетцы и принялись крушить лавки китайцев и дунган. Партия и правительство ответили массовыми арестами и убийствами. Полиция получила право врываться в любой дом и проводить обыск без ордера. Мои тибетские друзья перестали отвечать на звонки и письма.
Я вернулся домой, а голова осталась в Тибете. Ничего не мог с собой поделать. Прочитал всё, что смог найти из новейшей истории, в частности ежегодные дайджесты Freedom House, посвящённые Тибету.
Ещё до 2007 года, во «время золотое», Freedom House определял рейтинг человеческой свободы тибетцев как наинизший из возможных по всем параметрам. Рейтинг по всем странам уточняется каждый год, и на сегодняшний день впереди осталась только одна страна - Сирия. Freedom House подробно поясняет, за что выставлена та или иная оценка. Я читал эти дайджесты и узнавал то, что видел сам, своими глазами, но понимал совершенно превратно. Я думал, что после стольких лет путешествий и сотен, а то и тысяч километров, пройденных по этим местам, я знаю Тибет. Но только теперь я что-то узнал про него.
---------------------
Чёрные дети Тибета
Батенька, да вы трансформер
Иван Дорджиев
06 декабря 2018
Путешественник и специалист по Тибету Иван Дорджиев продолжает рассказ о том, что происходит в регионе после подавления восстания 2008 года. Откуда в горах берутся деревни ментов и кто в них живёт, почему кочевники не хотят жить в домах, которые им строит государство, кто такие «чёрные дети» и почему на них возложили миссию внутренней колонизации региона - во второй части новой серии самиздата.
В 1959 году Далай-лама XIV, наш современник, бежал из оккупированного китайцами Тибета. Далай-лама в тибетском буддизме - земное воплощение бодхисаттвы Авалокитешвары. Наш современник - четырнадцатое по счёту. А в 1706 году шестое воплощение выслали сами тибетцы, потому что он отказался от монашеских обетов, бегал по ночам к женщинам, писал лирические стихи и совершенно не годился для управления государством. Они были рассержены на своего живого бога, но любить его не перестали. По преданию, весь его путь в ссылку вдоль серого Салуина был выстлан жёлтыми шарфами-хадаками. Хадаки в Тибете преподносят ламам и уважаемым людям в знак почтения и любви.
Я много раз пересекал Салуин в разные годы, видел потерянные во времени живописные деревеньки, вросшие в склоны его ущелий, и давно мечтал пройти этим путём. В 2010-м, через два года после восстания в Лхасе, я решил, что дальше откладывать нельзя. Двери Тибета закрывались, и хотя благодаря азиатскому лицу и знанию тибетского языка я пока мог путешествовать по Тибету относительно свободно, было ясно, что через год может быть слишком поздно.
Салуин - огромная река, русло которой на протяжении тысяч километров пролегает по глубоким ущельям. Строить дороги вдоль Салуина дорого и совершенно незачем, на его берегах всего и есть, что пригоршня деревень. Сегодня путь, пролегающий вдоль реки, тот же, которым шёл Далай-лама триста лет назад, - тропа, протоптанная в камне. Она и тысячу лет назад была здесь, соединяя посёлки и крепости тогда молодого и сильного Тибетского государства. Каждый год сотни ног в кожаных или из грубой ткани унтах тёрли камень, делали тропу шире и ровнее. Здесь никогда не бывает двух троп, идущих в одну сторону, - для второй понадобилась бы ещё тысяча лет. А расстояния между деревнями большие. Иногда нужно выйти с рассветом из одной, чтобы к темноте прийти в следующую.
Я шёл от деревни к деревне, останавливался в домах, слушал истории про Шестого. Тибетцы их очень любят и охотно рассказывают. Послушать местных, так у каждого прапрадед был или чудесным образом исцелен, или съезжал к соседям, чтобы в его доме мог разместиться Далай-лама со свитой. За две недели пути я успел привыкнуть и привязаться к этой дороге и расстроился, увидев впереди мост через Салуин. Здесь тропа уходила от реки куда-то за перевал, дальше вдоль реки пути не было. К мосту прилепилась деревенька Рима на два десятка домишек. Мне захотелось здесь задержаться. Жители деревни приняли меня очень хорошо. Кто-то учил жизни, кто-то учил молоть гречневую муку, но все как один были мне рады. Моим любимым местом стал мост. После обеда я садился на его нагретые солнцем доски, из деревни подтягивалось еще несколько человек. Мы сидели, курили и смотрели, как стремительно летит под нами непрозрачная серая вода Салуина.
Поселил меня к себе мальчик Пема двадцати лет. Он ходил в школу за перевалом, учился там читать и писать. Грамотных в Риме было всего двое, оба в возрасте, и учить Пему они не хотели. А он хотел знать всё и буквально часами мог слушать мои истории про мир за пределами ущелья Салуина. Про страны, где снег лежит восемь месяцев в году, про зимы, когда не восходит Солнце. И в ответ рассказывал мне про своего деда - великого ламу, который умел летать. Он взлетал высоко в воздух и оттуда изучал местность, а потом спускался и делал заметки на пергаменте. Так Пемин дед нанёс на карту все окрестные горы, озёра, посёлки, все тропы и места обитания божеств. Я просидел не один час, разбираясь в необычных значках и каракулях. Карта была точна.
Конечно же, дед рассказывал Пеме про Шестого. В Риме изгнанный Далай-лама был, когда уходил с Салуина на восток. В честь него ближайшую скалу, нависающую над деревней, всю обернули в жёлтые хадаки. Скала огромная и неприступная, много летающих лам, должно быть, трудилось над ней. Когда хадаки сняли, оказалось, что скала приняла правильную форму и стала похожа на ступу, образ тела Будды. Её видно отовсюду, она словно парит между рекой и небом, нерукотворная стометровая ступа среди хаоса каменных берегов Салуина.
Время шло, я должен был идти дальше. Пема, услышав про мой отъезд, полдня ходил какой-то рассеянный, а потом решился. Его семья - неграмотные родители и он, великовозрастный недоучка, - были хранителями великого сокровища. У них в доме была комнатка, вход в которую был спрятан за дерюгой на стене. В комнатке - библиотека буддийских текстов. Тибетская библиотека не похожа на наши. Здесь под каждую книгу - отдельный квадратный отсек, расписанный замысловатыми орнаментами. Сами книги - пачки не связанных длинных листов между двух деревянных дощечек, завернутые в ткань. Чтение их - всегда ритуал. Книгу уважительно достают с полки, кладут на специально отведённое место, развязывают тесёмки и разворачивают ткань. Снимают и переворачивают верхнюю дощечку-обложку. Каждую страницу читают сначала с одной стороны, затем переворачивают и читают с другой, затем откладывают на верхнюю дощечку. Любая книга в Тибете священна, все они - слова Будды и великих учителей, и относятся к ним с тем же уважением. Книгу никогда не положат на пол, не бросят недочитанную на столе. У каждой книги - своё место в доме.
Секретная комнатка Пемы выглядела изнутри как улей. Её стены были покрыты квадратными красными ячейками, и в каждой - книга, завёрнутая в жёлтый хадак. Выше книг висели потрескавшиеся танки; с них, увешанные черепами, на нас грозно смотрели хранители учения. Пема доставал книги по очереди, разворачивал, по памяти называл автора текста и возраст книги - двести, триста, триста пятьдесят лет. Дед познакомил его с каждой книгой и взял с него слово, что Пема научится читать. Я бережно перекладывал хрупкие страницы, покрытые рукописными значками и картинками тибетских божеств. Эти книги видели, как приходили и уходили Далай-ламы, как вторгались в Тибет монголы и китайцы, как росли эти горы. Эти книги были бы уничтожены в годы Культурной революции, если бы их не спрятал волшебный Пемин дед. Сейчас их хранение снова противозаконно.
Утром Пема погрузил мой рюкзак на свою лошадку и помог мне взобраться на перевал. Дальше я пошёл один. Тропа шла ровно, не теряя высоту, вся долина подо мной была затянута облаками. Они разошлись один раз, незадолго до захода солнца, и я увидел деревню далеко внизу. Она была странной. Вместо беспорядка тибетских домиков, крытых неровной дранкой вперемежку с камнями, я увидел правильное каре красных крыш. Потом всё снова затянуло и спустилась ночь. В полной темноте я подошёл к мосткам через ручей, текущий по дну долины. Там меня уже ждали люди в форме.
Вблизи деревня оказалась ещё более странной. Всё её население состояло на государственной службе. Точнее, они все были ментами. Я до сих пор не понимаю, о чём думал Пема, отпуская меня сюда. Меня привели на огромный двор, окружённый домами-казармами, который я видел сверху, и тщательно обыскали. Мои новые знакомые совершенно не понимали, что со мной делать, нервничали и постоянно куда-то звонили. Наконец они получили от начальства желанный приказ, обещали переправить меня наутро в «безопасное место» и оставили в столовой наедине с огромной миской заваренных бич-пакетов.
Выходить за пределы двора мне запретили. Я сидел на длинной грубо сколоченной лавке, вяло ковырял палочками в лапше и размышлял, куда же я попал. Одно я знал точно: мне ужасно не хочется очутиться в их «безопасном месте». Вдруг рядом кто-то обратился ко мне по-английски: «Здравствуйте. Я покажу вам, где вы сегодня будете спать». Передо мной стоял парнишка возраста Пемы, в гражданском. Я быстро превращался из путешественника в посылку, которую перемещают со склада на склад до точки назначения. Идти никуда не хотелось, я освободил парнишке место на скамейке рядом с собой и угостил глотком коньяка из заветной фляжки. Коньяк ли так подействовал, или мой собеседник увидел во мне возможность выговориться без последствий, но дальше говорил в основном он.
«Моя семья живёт в провинции Хэнань. У меня есть старший брат и сестра, я - третий ребёнок в семье. В Хэнани все хотят иметь много детей, но это запрещено. Если рождается третий ребёнок, его называют „чёрный ребенок“. Его не регистрируют нигде, прячут. Если его найдут, семья должна продать всё что есть и платить штраф, очень большой. Даже к врачу он не может пойти. Очень плохо быть третьим ребёнком. Но наше правительство придумало, как помочь „чёрным детям“. Мы можем отработать в Тибете пять лет - и тогда получим документы, станем как обычные люди в Китае. Здесь, в этом месте, нас учат и готовят к работе. Через два месяца я поселюсь в одной тибетской деревне, недалеко отсюда. Буду следить за порядком, сообщать обо всех, кто входит и выходит из деревни. Займусь воспитанием деревенских, чтобы у них были правильные взгляды, чтобы не было сепаратизма и не прятали ничего запрещённого. И условия очень хорошие: люди в деревне уже построили мне дом и будут меня кормить. А рядом на горе установили вышку сотовой связи, чтобы я мог обратиться за помощью, если что».
Прошло несколько лет. В Лхасу и вообще в Тибетский автономный район теперь можно было попасть только в составе группы с фиксированным маршрутом и гидом, который не имел права отходить от группы ни на шаг. Но тянуло туда невыносимо, и я отправился в путешествие по пустошам Цинхая - края кочевников и ветров. Эта земля была тибетской до 1951 года, когда Китай захватил Тибет, разрезал на куски и половину его территории присоединил к другим провинциям. Там, где раньше стояли редкие палатки из ячьей шерсти, я теперь наткнулся на ряды одинаковых бетонных коробок яркой расцветки. У коробок были большие окна в одно стекло: китайская модель, ледяной дом, его не согреть суровой тибетской зимой. Эти посёлки оказались новенькими резервациями для скотоводов Тибета. Программа переселения кочевников в постоянные дома была принята КПК ещё в 1996 году, но до восстания 2008 года власти не решались делать это силой. Кочевники на словах соглашались, но не появлялись в своих новых домах. После восстания отказ от переселения уже грозил тюрьмой. В каждой резервации одно строение стояло особняком и было окружено забором с битым стеклом наверху. Здесь будут жить «чёрные дети» из Хэнани.
Freedom House: «Согласно переписи населения, проведённой Китаем в 2000 году, в Тибетском автономном районе (ТАР) проживало 2,4 миллиона тибетцев. Согласно официальным СМИ, к концу 2011 года в ТАР было переселено в общей сложности 1,85 миллиона земледельцев и скотоводов».
Посёлки, через которые я проезжал, ещё пустовали, в своей безжизненности напоминая мусульманские кладбища-мазары. Между домами ветер гонял обрывки строительного мусора. Кочевники до последнего старались их избегать. «Зачем вы идёте на конфликт с властью? - спрашивал я. - В домах есть печки, если утеплить окна, в них будет жить не хуже, чем в ваших палатках». - «Нам там не выжить. Если собрать много семей в одном месте, что будут есть наши яки? Мы живём далеко друг от друга, чтобы каждому стаду хватало еды». - «Зачем тогда правительство требует переселения? Они что, боятся волнений среди кочевников?» - «Мы им не нужны, им нужны наши дети. Они хотят отобрать у нас детей и отдать их в китайскую школу, где учат ненавидеть Далай-ламу».
На этой земле, когда-то исконно тибетской, а теперь разрезанной новым административным делением Китая на ТАР и провинцию Цинхай, я последний раз в Тибете увидел чудо. Я сидел в придорожной харчевне и сквозь грязное окно смотрел на идущий за окном снег и на пост, через который меня не пускали в Тибет. С другой стороны к посту подъехали два заляпанных грязью внедорожника, остановились на посту и поехали в мою сторону. Скоро в харчевню вошло несколько человек, все в засохшей грязи с головы до ног, даже на лицах. Некоторые были в монашеских одеяниях. И только один из них был чист. Это был высокий лама, перерожденец. Старушка, которая приносила мне еду, немедленно простёрлась перед ним ниц. Он благословил её, принял от неё хадак и занял место во главе стола. Огромный монах из его свиты протиснулся на кухню вслед за старушкой и скоро вернулся с горячим чайником с масляным чаем и с тарелкой солёного хвороста.
Я представился ламе и рассказал о себе, своих путешествиях по Тибету. Он неторопливо прихлёбывал чай, кивал и улыбался. Потом он ответил на вопросы, которые я не решался задать. Лама не говорил по-китайски, что в Тибете просто невероятно, и, что ещё более невероятно, у него не было никаких разрешений. «Наступили сложные времена, - говорил он, - стало очень много работы». Каждый день он со своей командой двигался от посёлка к посёлку, от палатки к палатке. Он избегал монастырей, потому что в каждом монастыре с недавнего времени была учреждена ячейка КПК с китайцем во главе. Эти люди следят за всем, что происходит в монастыре, принимают у монахов экзамены на лояльность партии. Также в их функции входит назначение новых перерождений высоких лам. «Теперь мы будем перерождаться в тех, в кого скажет партия, - заметил он, по-прежнему улыбаясь. - В монастырях больше нет Будды. Будда переехал в палатки. Я встречаюсь с ним каждый день».
Лама на своих джипах носился по Тибетскому плато из конца в конец и буквально сражался за буддизм. Убеждал слабых, что нельзя сдаваться, рассказывал людям про Далай-ламу, с которым он был лично знаком, всем и каждому повторял, что китайцы здесь временно. Находил монахов, бросивших монастыри, и запускал полевые классы тибетского языка для кочевников. Он не надеялся победить, просто делал то, что мог. И улыбался. Один вопрос я всё-таки задал, не смог удержаться. Я спросил, как они проезжают многочисленные посты, которые теперь стоят на всех дорогах. В ответ все за столом весело рассмеялись. Этот лама был последним человеком, встреченным мною в Тибете, который всерьёз рассуждал о светлом будущем Страны Снегов.
---------------------
Дроны над Янцзы
Батенька, да вы трансформер
Иван Дорджиев
24 января 2019 / Полиция и мир
Путешественник Иван Дорджиев в рассказе о своём последнем визите в Лхасу подводит итог глубокой трансформации, через которую прошёл Тибет после подавления восстания 2008 года. О радикальных методах борьбы с самосожжениями тибетцев, системе тотальной слежки, систематической китаизации и других необратимых изменениях, через которые прошёл регион за последние десять лет, - в завершающем материале первой тибетской серии самиздата.
2014 год. Я снова в Лхасе, теперь уже точно в последний раз. Я понял это сразу, как только вышел из поезда, с первым вдохом лхасского воздуха. Воздух будто стал другим, сделался напряжённым и спёртым. В любой точке города, в самой узкой подворотне тебе в глаза смотрит камера наблюдения. Её не надо искать, она огромная и всегда на виду - блестящее белое яйцо с двумя круглыми чёрными глазницами. По всем большим улицам стоят посты военных под камуфляжными зонтиками.
На постах по четыре солдата - трое с автоматами и один с огнетушителем. Если направить на них объектив камеры, военные немедленно начинают кричать, подбегает полицейский и требует удалить снимки. Несколько лет назад тибетцы начали сжигать себя заживо, протестуя против репрессий и ограничения религиозной свободы. Несмотря на то, что Далай-лама не одобрял самосожжения, с каждым годом их становилось всё больше. Китайцы вводили войска в города и монастыри, отключали связь, платили осведомителям баснословные деньги - ничего не помогало. Выжившие в огне попадали в тюрьму за «нарушение общественной безопасности» на срок от трёх до десяти лет.
В 2013 году для тибетцев ввели коллективную ответственность. Полиция начала арестовывать родственников и друзей тех, кто подверг себя самосожжению, и назначать им длинные тюремные сроки. Средневековый метод сработал: уже через год самосожжения практически прекратились, но солдаты с огнетушителями ещё долго стояли на своих постах. За свою работу архитектор тибетских реформ «железный Чень» Цюаньго получил повышение и пост в Политбюро КПК.
По Пекинскому проспекту, главной улице города, я подхожу к старым кварталам. Оттуда слышен рёв механизмов, в воздухе висит серая пыль. В Лхасе рушат старый город. Это трудно: стены у зданий до двух метров толщиной. Их строили тысячу лет назад, каждый дом - крепость. Памятный камень со знаком «UNESCO World Heritage site» на Баркоре покрыт пылью убитых домов. На сносе работают только китайцы, тибетцев не видно. Мудрое решение руководства города: провоцировать беспорядки ни к чему.
Смотреть на это совершенно невыносимо, я ухожу в узкие улочки, подальше от отбойных молотков, стреляющих очередями по старой Лхасе. И не верю своим глазам. Тех улочек, где мы по ночам носились на велосипедах, тоже нет. На их месте расположились другие, более широкие и современные улицы. Мощённые идеально ровной плиткой, а не кривобоким булыжником. Расширенные за счёт снесённых нелепо толстых и наклонных стен тибетских домов. Теперь все постройки сложены из правильной формы блоков и строго вертикальны, а архаичная заморочь с наклоном стен умело сымитирована дизайнерскими окладами окон. На каждом доме установлена красивая табличка с номером, и рядом с ней в стандартный стакан вставлен красный китайский флаг. Как пишет государственная пресса, «в Лхасе стало так же хорошо, как в любом китайском городе».
Слово «китаизация» из ранга этически двусмысленных уже некоторое время как перекочевало в лозунги. Использовать его уже не стыдно, а совсем наоборот. Сам верховный лидер Си в апреле 2016 года на партийном съезде призвал к «китаизации» всех религий, предостерегая от «скрытого зарубежного влияния» и «идеологических посягательств экстремистов». Китайское правительство признало культурный геноцид тибетцев и оправдало его.
---Поезд в Пекин
В этой новой Лхасе я ищу своих друзей и знакомых - и почти никого не нахожу. Их дома закрыты или проданы, на рабочих местах сидят другие люди. Те, кто остался в городе, поят меня чаем и не отвечают на вопросы про общих друзей. В моих любимых тибетских ресторанах больше не видно тибетцев: готовят и приносят еду китайцы. В мясной лавке я встречаю бывшего владельца одного из таких заведений, некогда рекомендованных Lonely Planet, невысокого полного дядьку. Он неряшливо одет, и от него не очень хорошо пахнет. Но, конечно, он тоже приглашает меня на чай. И тоже не отвечает на вопросы, зато рассказывает мне одну историю, похожую на притчу.
Однажды - скажем, год назад - приехала в Лхасу одна девушка. Сама она была американка, но жила в Китае и работала где-то на юге учителем английского. Работа ей нравилась, и в Китае ей нравилось, поэтому свой отпуск она решила провести тоже в Китае. И отправилась на поезде в Лхасу. Пока она шла от поезда до отеля, отправила СМС своему другу за границу. Написала, что китайцы испортили город. Наверное, какие-то слова использовала крепкие, неправильные. Отправила - и забыла, пошла гулять по Лхасе. Возвращается в отель, а её там уже ждут двое. Допрашивали её всю ночь, перерыли все вещи и телефон, а утром посадили на поезд в Пекин. А там посадили на самолёт и аннулировали визу. Даже за вещами заехать не дали.
Рассказал он мне историю, подлил чаю и вернулся обратно в свою лавку. Как будто я уже ушёл. Тогда я чай допил и правда ушёл. Потому что иностранец в лавке ничем не лучше СМС. Технология отслеживания сетевого трафика в Китае сегодня уже находится на совершенно новом уровне. Упоминание Далай-ламы или фото с ним - тюрьма, флаг свободного Тибета - тюрьма надолго. Двоих монахов посадили на пять и семь лет за то, что они отправили своим друзьям через WeChat фото с людьми в меховых шубах и под заголовком «Позор носящим мех!», таким образом поддерживая кампанию Далай-ламы против одежды из натурального меха.
Поздним вечером пришли и ко мне в отель, и тоже двое - тибетец в полицейской форме и китаец в штатском. Я стоял в одних трусах среди разбросанных по комнате вещей и думал, куда же я мог сунуть зубную щётку, когда дверь в номер открылась и они вошли. Моя форма одежды их ничуть не смутила, тибетец сразу достал ручку и планшет с бумагой, аккуратно отодвинул горку вещей на столе и приготовился писать. Моей первой реакцией было наорать на них, но притча про СМС и поезд в Пекин помогли справиться с гневом. Я решил, что одеваться в такой ситуации - значит, показывать свою слабость, так и провёл весь допрос в трусах.
Вопросов было немного, говорил в основном тибетец в форме. Оба были подчёркнуто спокойны, голос ни разу не повысили, и если бы меня просили подобрать одну характеристику к этому разговору, я бы выбрал слово «дружелюбный» или даже «ласковый».
Первым делом тибетец рассказал мне, где я был после выхода из поезда и с кем разговаривал. Китаец иногда что-то вставлял по-китайски, поправлял. Вероятно, он знал обо мне ещё больше. Затем я выслушал короткую лекцию о развитии Тибета. Узнал, что в Тибете полностью пресечены нелегальные перемещения иностранцев, имевшие место в прошлом, и что важную роль в этом сыграла помощь местного населения. Означенное население получает денежные премии за сообщения о замеченных иностранцах в размере до 50 000 юаней. Цифра в голове не укладывалась: почти 10 000 долларов США! Я чуть было не ляпнул, что раньше платили по 400 юаней за голову, но СМС, девушка и поезд опять вовремя пришли на помощь.
После лекции меня немного поспрашивали, что я собираюсь делать дальше, тибетец всё аккуратно записал на листке. Финальную часть разговора взял на себя китаец, тибетец переводил. Мне было сказано, что завтра я должен уехать из Лхасы, желательно в первой половине дня. Что они не имеют ко мне претензий, но всем будет лучше, если свою китайскую визу я догуляю в других провинциях Китая. Затем ещё раз спросили, что я собираюсь делать дальше, я ответил правильно, тогда они пожелали мне доброй ночи и откланялись, оставив меня стоять в трусах над недавно распотрошённым рюкзаком, который теперь придётся собирать обратно.
Честно говоря, после этого дня и я сам был рад уехать из Лхасы. Из Лхасы, но не из Тибета. На поезде я пересеку границу провинций и выйду в Цинхае, в предгорьях Куньлуня. Там нет никаких ограничений на перемещение иностранцев, и там живут кочевники-тибетцы. Глотну свежего горного воздуха после спёртого воздуха Лхасы. Забуду про камеры слежения, регистрацию в отелях и людей в штатском. Если где-то всё осталось по-прежнему, то только у жителей высокого плато.
Сидя на вокзале в ожидании поезда, познакомился с китайцем, бывшим школьным учителем из города Ланчжоу. Три года назад он с женой и дочкой переселился в Тибет «в поисках лучшей жизни». «А что, тут платят больше?» - поинтересовался я. «Нет, - ответил он, - здесь ребёнка дают. Хайцзы [ребёнок - кит.], - подтолкнул он жену в бок, и та сразу мечтательно заулыбалась. - Если переселяешься в Тибет, можно иметь двух детей. Сейчас едем в Ланчжоу за ребёнком». «Как это? - не понял я. - Берёте приёмного?» Китаец рассмеялся на весь зал. Он был очень горд и хотел, чтобы все об этом знали. «Нет, едем его делать, - громко сказал он и сопроводил слова выразительным жестом. - В Лхасе ничего не выходит из-за большой высоты». Я посмотрел на людей вокруг. В зале ожидания сидело немало китайских пар среднего возраста, они тоже ждали поезда в Ланчжоу.
---Цинхайские всадники
Я вышел из поезда в посёлке Тотохэ, там, где тибетская железная дорога пересекает исток самой большой реки Евразии. Янцзы даже здесь не меньше ста метров шириной, хоть и очень мелкая. Здесь очень высоко, 4600 метров над уровнем моря, пастбища находятся ниже. Я переночевал в посёлке и только на следующий день добрался до палаток кочевников. Внутри было всё как всегда: горящий в печке кизяк, масляный чай из ступы, немногословные хозяева шуршат по хозяйству. Но и здесь какая-то напряжённость во взглядах, и совсем нет улыбок. Надо уходить, гость им не в радость.
Я поднимаюсь, и вдруг хозяин поднимается вместе со мной. Просит меня остаться, говорит, что скоро приготовится мясо и мне надо поесть перед дорогой. Это неожиданно и приятно: кавказское гостеприимство совершенно не свойственно тибетцам, здесь живут по принципу «уходишь - уходи». Я жду ещё полчаса, но мясо всё не готово. К сожалению, я должен идти, чтобы успеть до ночи прийти в посёлок. Извиняюсь и ухожу, так и не увидев ни одной улыбки.
Пересекаю пастбище, перехожу вброд Янцзы, сажусь переобуться. И вижу, как от палатки тибетцев через пастбище ко мне несётся полицейский джип, а мои хозяева бегут за ним следом. Джип останавливается на том берегу, реку ему не переехать. Он начинает гудеть мне, из него выскакивают менты и вместе с кочевниками собираются на берегу и машут мне руками. Они что-то кричат, но далеко, слов не разобрать. Я сижу на берегу без движения, и внезапно меня охватывает такая безнадёга, становится до слёз грустно и одиноко в моём самом любимом месте на Земле.
А кочевники уже лезут в реку, и менты сидят у них на закорках. Совсем скоро у меня появится компания. Джип уносится куда-то - видимо, искать брод. Пыхтя от натуги, кочевники выбираются на мой берег. Менты изучают мой паспорт, фотографируют его и меня, куда-то шлют фотки. Спрашивают, откуда и куда я иду, берут с меня слово, что я не уйду в Тибет. Они выполнили свою работу, это видно по расслабившимся лицам. Просят сделать селфи со мной, широко улыбаются в камеру. Мы жмём друг другу руки, и меня отпускают. Неподалёку стоят мокрые и растерянные кочевники. Думаю, им, как и мне, до смерти хочется оказаться в прошлом, когда здесь не было сотовой связи и возможности оказаться за решёткой за «недонесение».
Солнце уже низко. Я иду ему навстречу по дороге, которая, почти не петляя, уходит за горизонт. Вокруг меня - бескрайние пространства высокого плато, пологие холмы, кочковатые болотца. Прохожу крохотное озерцо с прозрачной водой. Была бы палатка, остался бы около него на ночь. Сидел бы на берегу и смотрел, как в озере отражаются мириады тибетских звёзд, крупных, как жемчуг. Мне так не хочется возвращаться к людям. Сейчас здесь только я, это озерцо, дорога, облака и парящие в небе птицы. Одно время часто возвращался к этому воспоминанию, а потом перестал, прочитал очередную статью о современных технологиях Китая. Там среди прочего упоминалась успешная правительственная программа по разработке дронов-наблюдателей для работы в Тибете. Эти дроны настолько неотличимы от птиц, что могут лететь с ними в одной стае.
Сам не пойму почему, но я до сих пор не снёс с телефона китайский мессенджер WeChat, где хранятся контакты моих тибетских друзей. Изредка я запускаю его и пишу им пару строчек - только нейтральные поздравления и приветствия, ничего, что могло бы привлечь внимание органов. Но больше никто не отвечает.
---------------------
«Женщины спасают Грузию после каждой катастрофы»
Arzamas
17 апреля 2017
В издательстве «Азбука-Аттикус» вышла книга британского литературоведа и историка Дональда Рейфилда «Грузия. Перекресток империй. История длиной в три тысячи лет». По просьбе Arzamas Алексей Мунипов поговорил с автором о биографиях драматургов с сексуальными проблемами, грузинском вине, матриархате, остроносых ботинках, языке и вере
- Вы автор известной биографии Чехова, исследования «Сталин и его подручные», жизнеописания Пржевальского - и вот теперь 600-страничной истории Грузии. В этом выборе тем есть какая-то логика, или вы просто очень любопытный человек?
- Не столько логика, сколько случай. Я начал заниматься Чеховым еще в 60-е, а потом открылись архивы, и вдруг обнаружилось, что в Ленинке, в отделе рукописей, лежит весь чеховский архив. Я засел там, как мальчик в кондитерской, и с утра до вечера его изучал. Конечно, в России знали о его существовании, но пользовались им очень выборочно, жизнь Чехова было принято описывать в духе житий святых. В общем, моя биография Чехова, изданная в Англии, многих в России шокировала. И стала первой книгой, которая принесла мне какие-то деньги. Я даже новую машину смог себе купить.
После ее выхода мой агент посоветовал взяться за Стриндберга, раз уж у меня хорошо получаются биографии драматургов с сексуальными проблемами. Я сел читать Стриндберга, чтобы прикинуть, стоит ли учить шведский, и обнаружил, что более неприятного психопата я в жизни не видел. Что я лучше проведу вечер с Ягодой или Берией, чем со Стриндбергом. Так я взялся за подручных Сталина.
В Грузию же я попал по другим причинам: в середине 60-х годов вдруг обнаружилось, что существует очень много неизвестных стихотворений Мандельштама, и я решил, что мне нужно по его следам побывать в Грузии. Там есть хороший литературный музей, и я знал, что в нем должно быть много материалов, переписка русских поэтов с грузинскими например. Тогда можно было спокойно приехать из Англии на три месяца в Грузию и жить за правительственный счет. Но когда я приехал, мне отказались что-либо показывать. Зато на кафедре грузинского языка местного университета ужасно обрадовались, что появился человек, который может перевести на английский Важу Пшавелу, у которого как раз был юбилей. Мне выделили очень хорошую преподавательницу из семьи, где было принято не говорить по-русски, так что волей-неволей пришлось выучить грузинский. Я начал переводить, увлекся грузинской поэзией и как-то познакомился с Звиадом Гамсахурдиа, который был тогда довольно симпатичным человеком. Гамсахурдиа меня водил знакомиться к другим диссидентам, я помогал ему возить самиздат, новости для «Хроники текущих событий».
Потом я написал историю грузинской литературы и получил огромный грант от британского правительства на составление большого грузинско-английского словаря. Мы собрали кучу материала, получился 600-страничный словарь, и благодаря ему я смог читать по-грузински все, включая средневековые, документы. В общем, мне показалось, что пора уже написать историю Грузии. Тем более что подход грузин к собственным архивам был очень либеральным: в начале XX века вышли акты, собранные Кавказской археографической комиссией: там есть абсолютно все документы, относящиеся к русскому завоеванию и управлению Кавказом, безо всякой цензуры. Англичане такого никогда бы не напечатали. Потом есть свидетельства, воспоминания, отличные статьи в толстых журналах того времени. XIX век - это просто рай для историка. С двадцатым куда сложнее. Сами грузины предпочитают молчать о некоторых эпизодах своей истории, даже сегодня.
- О каких именно?
- Прежде всего, о событиях 1920-30-х. О Берии, конечно. Потому что родственники еще живы. На Кавказе люди очень уважают своих прадедов, даже если они ответственны за серьезные преступления. Конечно, есть фильм «Покаяние», но вообще этот период стараются не трогать. Так что надо было искать свидетелей, и это я, слава богу, успел. Люди живут в Грузии очень долго, так что мне удавалось найти и разговорить какого-нибудь 90-летнего старика, который встречался с Берией и хорошо помнит содержание их бесед.
- Было ли у вас ощущение, что вы ходите по тонкому льду? Историография постсоветских республик, ставших независимыми государствами, очень часто посвящена доказательству того, что их народ - самый древний, древнее всех соседей, а нередко и оправданию своей стороны в территориальных конфликтах.
- По-моему, грузинам это не очень свойственно. Все-таки есть много археологических свидетельств: ассирийские метки, разные черепицы, доказывающие, что там жили грузинские племена. Археология редко врет. Есть персидские записи о грузинских сатрапиях, есть данные лингвистов - в общем, то, что грузины - очень древний народ, факт довольно достоверный. И даже у некоторых мифов, например о принятии христианства, есть какие-то научные подтверждения. По легенде, Мириан III принял христианство, испугавшись затмения солнца, и действительно в IV веке было одно-единственное затмение, так что все сходится.
- Я имел в виду отношения между народами. Скажем, часть вашей истории Грузии - это история Абхазии, но, думаю, не все грузины и не все абхазы сегодня захотят видеть себя под одной обложкой.
- Все-таки серьезных конфликтов между ними вплоть до XIX века не было. Абхазия всегда была важной составной частью Грузии и жила полунезависимой жизнью. Это был языческий народ с христианской аристократией, связями и с Мегрелией, и с Византией. С грузинами они в целом нормально ладили. Это потом Александр II решил очистить побережье Черного моря и выселил половину Абхазии в Турцию, а также всех убыхов, половину черкесов. Очень много абхазов в Турции поумирало, а их пустые земли заняли мегрелы. С этого и начинается ненависть абхазов к грузинам - такое сложно забыть. Неслучайно еще до независимости абхазы хотели выйти из-под грузинской опеки, присоединиться к России. В Тбилиси к ним зачастую относились свысока - мол, это такие бескультурные дикари с мандаринами. И конечно, абхазы не простили того, что всю их интеллигенцию истребили в 1937 году. Половину грузинской интеллигенции тоже истребили, но абхазы обвиняли лично Берию. После 1938 года почти никого из абхазских интеллигентов не осталось в живых. Такое не прощают, особенно на Кавказе.
- Когда читаешь про Тбилиси, который был иранским городом, турецким, арабским, а в 1913 году - «армянским городом с русским управлением», понимаешь, что с нашими представлениями о современном Тбилиси все это не вяжется и скорее запутывает, чем объясняет.
- Ну, видите, эта путаница - во многом из-за нового этногенеза, который насаждали при Советах. Тот же Ереван был создан для армян практически как новый город, и они перебрались туда. Сталин пользовался национализмом, чтобы разделять и командовать. Но вообще грузины отличаются известной терпимостью. Скажем, они всегда хорошо относились к евреям, пока русские не навязали черту оседлости. И между прочим, к русским тоже, даже во время конфликтов, даже сейчас. Все-таки это всегда было смешанное государство, и удачливые цари понимали, что им нужны и осетины, и половцы, и мусульмане. По части толерантности временами это была практически идеальная страна. Конечно, не всегда. Разве что с армянами отношения всегда были чуть сложнее из-за различий в вере. В грузинском языке даже есть такое выражение «ну хар сомехи», буквально - «не будь армянином». Это значит «не скупись, не жмись».
- Все грузины убеждены, что Грузия - родина вина. А вы эту тему как-то элегантно обходите, грузинское вино в книге если и упоминается, то скорее в негативном ключе - иностранцы и путешественники ругают его последними словами.
- Археологи каждый год выкапывают что-нибудь новое. То найдут вино или семена в Пакистане, то еще где-нибудь. Вероятно, человечество открыло, как выращивать виноград и делать алкоголь, одновременно в разных местах. Да, в Грузии очень древние сорта. Но говорить, что самые древние… Все равно что говорить, где найден самый древний человек. Появится новый скелет, и историю снова пересмотрят.
Что до качества вина, грузин знает, как делать вино для себя, для своей семьи и для своих гостей. А оккупантам в Россию посылали уксус. Я в советское время сам с этим столкнулся. В магазинах продавали бог знает что, а в деревнях меня угощали таким вином, какого я даже в Бургундии не пил. Не из бутылок, а из больших амфор, которые хранятся в погребе для желанных гостей. А нежеланные гости пьют то, что в магазинах, и очень быстро уезжают.
- Когда вы закончили книгу, у вас появилось ощущение, что вы наконец-то стали понимать Грузию - откуда что берется, подводные камни, влияния, течения?
- Пожалуй, лучше, чем раньше. Лингвистика очень помогает: целые слои грузинского словаря - из Персии, из Турции, из России. И по общему значению можно судить, какое влияние имел когда-то тот или иной язык. Грузины охотно берут из чужих языков то, что нужно, сейчас вот из английского.
А что касается подземных течений, я довольно рано понял, что Грузия - это матриархат. Пока мужчины сидят за столом и пьют, женщины будто бы прячутся на кухне, но там они и пьют, и едят самое лучшее. А как только последний гость уйдет, жена выходит, и видно, что она-то и есть самая главная в доме.
Женщины спасают Грузию после каждой катастрофы: когда убивают, кажется, всех и земля пустеет, они рожают столько сыновей, и страна возрождается всего лишь через поколение. Возможно, это главная мощь Грузии, возможно, поэтому она и выжила. Где сейчас другие кавказские народы? Где осетинское государство, где кавказская Албания?
- А про чисто бытовые детали вы тоже все понимаете? Вот, скажем, откуда любовь кавказских мужчин к длинноносым ботинкам?
- На лошади в таких ботинках ездить очень удобно, особенно в снегопады. Это всё эхо войн - как и традиционный черкесский наряд с патронташем, который висит на груди, чтобы далеко за пулями не лазить.
В грузинской одежде бывало заметно персидское влияние, но довольно легкое. На головах носили шапки, как в Персии, но женщины не прятали лиц. Они скорее одевались по греческой, итальянской моде; мода Средиземноморья как-то проникала в Грузию.
- А в грузинской кухне много заимствований?
- Я бы сказал, это смесь иранской и средиземноморской кухни. Специи у них те же, что в Греции или Южной Италии, и главное, конечно, это грецкие орехи. Сравнительно новое веяние - индейка, американская птица, которую грузины очень полюбили. И кукуруза, которую они распробовали достаточно поздно.
- Это же русское влияние, кажется?
- Или, может быть, черноморских греков. Турки вот сразу поняли, что кукуруза может спасти от голода. А в Имеретии постоянно недоедали, и русские долго убеждали имеретинских крестьян выращивать кукурузу, но те сдались после совсем уж невыносимого голода. И сейчас это важная часть грузинской кухни, как у румын, скажем. Конечно, отличие от иранской кухни в том, что грузины едят свинину. Свиней они, кстати, выращивали главным образом потому, что коров все время угоняли дагестанцы, а свиньи мусульманам были неинтересны. Любопытно, что персидский шах, который сам свинину, конечно, не ел, специально держал стадо свиней для грузинских гостей и итальянских миссионеров, близ Исфахана была целая свиноферма.
- Ваша история Грузии - это история картлийцев, имеретинцев, кахетинцев, месхетинцев. В какой момент они становятся грузинами и осознают себя единой нацией?
- Они всегда считали себя грузинами, несмотря ни на что. Потому что для грузин самое важное - это язык и вера. Язык объединял всех. Да, страна постоянно раскалывалась, но все-таки они знали, что царь - это Багратион, и он родственник всем соседям - кахетинским, картлийским, имеретинским. Всегда была надежда, что Грузия объединится, нужны только хорошие династические браки или победа одного царя над другим. Но при малейшем давлении соседних империй Грузия немедленно раскалывалась, как маленький астероид. Нередко на шесть, семь отдельных княжеств. Потом объединялась, иногда всего на десять лет, и раскалывалась снова. Конечно, делу объединения сильно помешал договор между Турцией и Ираном, так что Западная Грузия оказалась под турецким влиянием, а Восточная - под иранским. Тут еще проблема в путях сообщения: как во времена Древнего Рима, так и сейчас есть всего одна хорошая дорога из Тбилиси на Запад. Западная Грузия от Восточной отрезается очень быстро. Это грузины испытали в 2008 году: один русский танк - и страна расколота надвое.
- То есть Грузия не похожа на Италию, где каждая провинция веками чувствовала себя совершенно независимой?
- Италия - это современное романтическое государство. Может быть, она и снова распадется, кто знает. Раскололась же Германия, австрийцы смотрят на немцев как на другой народ, несмотря на то, что язык у них общий. А в Грузии чувство общности было, кажется, с начала истории, хотя разные княжества долгое время жили отдельно и были частями больших враждующих империй.
Все-таки и иранцы, и турки понимали, что если они завоевали кавказский народ, то наместником лучше назначить местного. Он мог быть пашой или эмиром, но все-таки оставался грузином. Во времена иранского господства в каждой провинции было по грузинскому губернатору. У него было мусульманское имя и фамилия, он ходил в мечеть, но дома молился на иконы и говорил с женой по-грузински.
- В книге есть замечательная история про монеты, которые чеканил Баграт III: с одной стороны написано по-грузински «Христос, возвеличь Баграта», с другой по-арабски - «Мухаммед, пророк Бога».
- Да, чтобы всем угодить. И это продолжалось долго. Мусульмане играли не такую уж большую роль в управлении страной. Им важно было, чтобы платили налоги и чтобы мусульман уважали, и этого они добились. Мусульмане в Батуми до сих пор неплохо живут. Правда, нынешняя Грузинская православная церковь очень тесно связана с РПЦ, разделяет все их установки - недоверие к Западу, подозрительное отношение к мусульманам, - и это начинает создавать проблемы. Сейчас около Батуми строят новую мечеть, и грузинские попы протестуют. Такого раньше не было.
У грузин всегда было довольно расслабленное религиозное чувство. Они никогда не жгли еретиков, они терпели католиков, им было все равно. Церковь для них была ритуалом: прежде чем зарезать курицу, нужно сходить в церковь. На этом роль религии в жизни заканчивалась. А сейчас начались какие-то новые веяния - не знаю, чем это кончится.
- А вы верите в то, что называется «душой нации»? В то, что у каждого народа есть набор ярко выраженных качеств, отличающих их от соседей?
- Не знаю, готов ли я говорить о душе в том смысле, в каком об этом говорят русские люди. Знаете рассказ Пантелеймона Романова «Русская душа»? Обязательно прочитайте, он очень смешной. Может, и нет никакой русской души; может, это просто огромная лень.
Если говорить о грузинской душе, то ей, безусловно, присущ боевой дух. Тот, что заставляет нападать на врага, даже когда вражеская армия в десять раз больше. Может быть, это не храбрость, а глупость? Но грузины будут защищаться до последнего. И не будут жить в эмиграции, они предпочитают умирать на родине. В отличие, например, от армян, которые разбросаны по всему свету. Грузины могут работать в России, в Греции. Но они всегда возвращаются домой. В других землях им как-то неловко, даже во Франции. Они очень привязаны к своей почве. И каждый грузин, даже если он уже в третьем, четвертом поколении живет в Тбилиси, считает, что у него есть родная деревня, куда можно вернуться. Это очень помогло им в тяжелые девяностые годы, когда в городе совсем ничего не было. А в деревне все-таки оставались хотя бы фруктовые сады.
- Да, в Грузии все очень хорошо помнят, где было их родовое поместье. И еще каждый второй оказывается князем.
- Не то слово. И это было огромной головной болью для русских царей, когда те стали разбираться, кому давать дворянство, а кому нет, - оказалось, что в Грузии все поголовно князья и все с родословной. А сколько оказалось царевичей! Они-то думали, что переселят всех Багратионов из Грузии в Петербург, назначат сенаторами или полковниками и дело с концом. А оказалось, их 90 человек! На их пенсию просто не хватало денег. Может быть, из-за этого Грузинское царство с трудом выживало. Слишком много аристократов и слишком мало крестьян, чтобы всех их прокормить. Мне кажется, эта проблема и сейчас никуда не делась.
- Честно говоря, я бы провалил экзамен по вашей книге - от бесконечного перечисления царей и князей всех входивших в Грузию земель, провинций и княжеств в какой-то момент начинает кружиться голова.
- Я сам их постоянно путаю. Сложнее всего с историей Западной Грузии XVI-XVII веков - там бесконечные перевороты, иногда по три за год. Плюс сплошные роковые женщины, изменяющие направо и налево, и всех зовут либо Тамара, либо Тина, либо Дареджан. Мне приходилось составлять все новые и новые родословные, чтобы не запутаться; раньше историки этим, кажется, просто не занимались. Я даже в какой-то момент извиняюсь перед читателями: да, через это может быть трудно продраться, но представьте, что вы в этом всем живете! Сразу станет легче. Грузины этот период не очень любят описывать, по-моему, они сами немного стыдятся того, что происходило.
- Вы выбрали такой немного старомодный способ рассказывать историю через войны и деяния царей, потому что на вас давила необходимость написать полную историю Грузии, в которой нельзя не упомянуть каждого?
- И это тоже. А еще потому, что другой-то информации просто нет. Летописи интересуются только деяниями царей. Иногда летописцы дописывают от себя: я умираю от голода, сегодня очень холодно, враг убил всех моих братьев-монахов. Но обычно они помалкивают. Ранней грузинской историей действительно сложно заниматься: летописей сохранилось очень мало, иногда всего одна летопись на 100 лет. Тбилиси жгли так часто: арабы, монголы, турки, все кому не лень, - что большая часть архивных документов исчезла навсегда. А иностранцы не очень-то обращали внимание на Грузию: и языка не знали, и считали далекой провинцией. Они редко подтверждают факты грузинских летописей или дают интересные показания. Конечно, написаны грузинские летописи очень красиво, но это не всегда достоверно. Как говорят итальянцы, неправда, но зато красиво.
- Не могу напоследок не спросить про ваш взгляд на отношения России с Грузией. Есть два расхожих способа их описывать: как бесконечный музей оккупации, который начался еще при Екатерине, или как историю черной неблагодарности - мол, Россия принесла в Грузию цивилизацию, открыла оперный театр, а грузины ничего этого не ценят.
- Такой же комплекс есть и у нас, англичан. Некоторые до сих пор считают, что мы принесли в Индию только благо. Французы о Северной Африке говорят то же самое: мы вам дали дороги, конституцию, грамотность, откуда такая неблагодарность? Но, кажется, англичане в конце концов поняли, что люди не должны быть благодарными за то, что их оккупировали. Пусть даже у них в результате появились школы и электричество.
Россия, конечно, чувствует себя более обиженной. Потому что она спасала Европу и от Наполеона, и от Гитлера - и никакой благодарности от Европы не получила. Да она ее уже и не ждет. А от Кавказа ждет, ведь те же осетины и армяне до сих пор искренне благодарны России за спасение от турок и от кавказцев. А грузины - нет. Они все-таки считают, что можно было как-то по-другому, что если бы при Екатерине соблюдали все условия трактата о присоединении Грузии к России, все было бы в порядке. Сидел бы грузинский царь на троне, а русские войска защищали бы и его, и свои интересы.
Конечно, в XIX веке от таких русских наместников, как Воронцов и Барятинский, Грузии было больше добра, чем вреда. Но были и другие, были и разрушения, и карательные экспедиции, и рабство, и издевательства. Так что были и плюсы, и минусы. Советизация - это все-таки скорее минус, чем плюс. Может быть, грузины виноваты в том, что плохо защищались от Советов. Против красноармейцев сражалось всего 10 тысяч грузин, а почему не 100 тысяч? Ведь тех было всего 36 тысяч.
- У вас есть характерная цитата про монгольское иго - что ни до, ни после монголов в Грузии не было таких хороших дорог, а грузинские священники считали их приход скорее благом для страны.
- Думаю, что и русские тоже. Потому что монголы навели порядок, это несомненно. После всех этих распрей и междоусобиц. У монголов все было очень четко: дороги, мосты, почтовое сообщение, пошлины. Учет и контроль у них был налажен хорошо. Чингисхан вообще был довольно толковым человеком. И он терпел все религии, не было никаких гонений. Надо было покориться, конечно. Это потом татаро-монгольское иго стало именно что игом, после принятия мусульманства. Тогда уже терпимость была забыта. А при Чингисхане было нормально, разве что очень дорого. Монголы были великими экспертами по налогам, брали со всех за всё.
Так что поначалу монголы были не игом, а спасением. Порядок пришел. Они спасли грузин от иранцев, в смысле разбили хорезмшаха. Потом началась борьба между разными монгольскими ханами, но и они были людьми довольно логичными и последовательными, даже иногда прогрессивными. Ввели, например, бумажные деньги. Совершенно напрасно, потому что на Западе их не признавали, но все-таки это были временами передовые люди.
- Думаете, советизацию Грузии будущие историки тоже опишут как иго? Или все зависит от того, кто будет писать?
- Думаю, все-таки как иго. Советы не принесли Грузии ничего, чего не было бы на Западе. Они справились бы с заводами и сами. Международный капитализм построил бы им заводы и без кровопролития, без идеологии, без тайной полиции. И Грузия не участвовала бы во Второй мировой, где она потеряла столько человек. 300 тысяч - это все-таки очень много. Немцы ведь до Грузии не дошли.
Конечно, при всем при том грузинской культуре очень повезло. Если грузинский писатель пишет роман, его прочитает, может быть, две тысячи человек. Этого недостаточно, чтобы заработать на написание второго. Но при Советах существовала система взаимного перевода. Если ты ведешь себя хорошо, тебя переведут на великий русский язык, а это уже 100 тысяч экземпляров. И много благодарных читателей, потому что в России интересовались литературой маленьких республик: там более свободно, нет советской политической корректности. Так читали Чингиза Айтматова, Фазиля Искандера. И грузинский писатель вдруг может позволить себе и дачу, и машину. Конечно, он подвергается опасности, особенно в 1930-е годы, его могут расстрелять, отправить в ГУЛАГ. Но для литературы все это было большим плюсом.
И конечно, для кино. Феномен грузинского кино мог возникнуть только при Советах. И как только распался Советский Союз, грузинские писатели перестали писать, потому что читателей уже нет, издательств тоже. Сейчас ситуация немного выправляется, их иногда переводят на западные языки, крохотными тиражами, конечно, так что грузинский романист, чтобы выжить, пишет два романа в год и еще ведет телепрограмму. Не знаю, пусть они скажут сами, но мне кажется, что стоимость таких культурных преимуществ все же очень высока. Про Гитлера ведь тоже говорят, что он построил автострады, но можно ведь, наверное, строить автострады и без Гитлера, не такой ценой, правда?
---------------------
«Единственное, что связывает Москву и Тбилиси, - их часто жгли»: Интервью с Дональдом Рейфилдом
The Village
Антон Хитров
30 марта 2017
Биограф Чехова и Сталина рассказывает о новой книге и о том, почему осьминоги лучше людей
Британского литературоведа и историка Дональда Рейфилда в России знают как автора знаменитой «Жизни Антона Чехова», обстоятельного академического труда, который при этом интересно читать. Но Рейфилд - специалист не только по России и русской культуре: он - главный британский эксперт по Грузии и автор англо-грузинского словаря. К выходу книги «Грузия. Перекресток империй. История длиной в три тысячи лет» The Village встретился с автором. Переводчика не потребовалось: Рейфилд свободно владеет как русским, так и грузинским.
- Поскольку мы городское издание, давайте, прежде чем перейти к предмету вашей книги, немного поговорим о городе. Что вас связывает с Москвой?
- В советское время я дружил с Московским зоопарком. Помню одну историю - кажется, это было в 1968 году. В зоопарке разрушалось помещение панды, а переселить ее было некуда. Директор зоопарка отправил своего самца в Лондон, где томилась самка - гигантская панда Чин-Чин. Я был переводчиком между двумя директорами. Каждое утро мы вставали в пять, за три часа до того, как начнут пускать посетителей, и шли к помещению с пандами. Там дежурили пожарные со шлангами: все боялись, что британская панда нападет на советскую. Но самец из Москвы не обратил на самку внимания: он впервые в жизни увидел настоящий бамбук. Он взял в лапы огромную охапку бамбука и ел, ел, ел. А самка Чин-Чин была влюблена в своего смотрителя и обращала внимание только на него. И так каждый день: самец ест бамбук, а самка заигрывает со смотрителем.
Потом я регулярно привозил или посылал через студентов в Московский зоопарк нужные медикаменты, которых не было в Советском Союзе, но в Англии были - так мы спасали телят овцебыка. Мама-овцебык отказалась кормить телят, им нужен был казеин. Меня в конце концов представили ей. А она рассердилась, что я вмешиваюсь в ее частную жизнь, и попыталась меня убить.
Еще я помню осьминога, который жил в Московском зоопарке в секции методологии. Этот осьминог запоминал людей. Если он узнавал человека, появлялось щупальце, пожимало руку - и назад. Недавно в Англии вышла книга «Душа осьминога», где рассказано, какие они умные. У них, помимо центрального мозга, по одному мозгу в каждом щупальце, так что в этом отношении осьминоги гораздо лучше нас.
Кого еще я знавал в Москве? Я занимался поэзией Мандельштама. Когда Надежда Яковлевна Мандельштам еще была жива, я два-три раза в год заходил к ней поговорить о поэзии. Одно время общался с полудиссидентами. Правда, в советское время в Москве довольно бдительно относились к иностранцам: даже диссиденты боялись, что это может быть какой-то тайный агент или провокатор.
- Вы чувствуете связь между российской культурой, которую знаете по книгам, письмам, дневникам, документам, - и вот этим пространством?
- Да, есть тесная связь между художественными текстами и настоящей жизнью. Особенно в России, где люди наблюдательны: это ясно по воспоминаниям. Читаешь Гиляровского - и у тебя уже план Москвы в голове. Но сейчас XIX век почти полностью исчез из Москвы. Вообще город XXI века для меня неузнаваем: в советское время, например, проспекты были пустыми.
- А вообще, насколько заметны культурные особенности в глобализованном мегаполисе? Вот, скажем, Москва и Тбилиси - насколько это разные города? Что можно сказать о нас, россиянах, и грузинах, глядя на наши столицы?
- Единственное, что связывает Москву и Тбилиси, - их часто жгли. Татары и французы жгли Москву. Все кому не лень жгли Тбилиси: арабы, турки, иранцы несколько раз подряд. Оба города постоянно перестраивались, и настоящих старинных зданий ни в Москве, ни в Тбилиси почти нет.
А так Москва - типичная столица, ее можно сравнивать с Лондоном или Нью-Йорком. Она всегда чувствовала себя центром империи. Это город, построенный вокруг крепости. В Тбилиси ничего подобного не чувствуешь, это провинциальный город. Даже не сразу понятно, где находится правительство. В Сицилии есть такие города - например, Сиракуза. Тбилиси, конечно, меняется, у них тоже пробки, уже испортился воздух. Но все-таки это город для пешеходов, можно пройти его пешком от края до края, можно колесить на велосипеде. В этом смысле Тбилиси - более европейский город, чем Москва, где мне не хватит смелости сесть на велосипед. Много зелени. Люди никуда не торопятся. Каждый знает, откуда он: даже у четвертого поколения горожан есть родные деревни, куда они приезжают, чтобы выращивать фрукты, овощи, виноград. У москвичей тоже есть огороды, но это не то - у них или городские корни, или вообще никаких корней. Еще нужно учитывать, что Тбилиси - такой город, откуда люди всегда были готовы убежать, потому что враги постоянно его захватывали.
- Откуда ваш интерес к Грузии?
- Я попал туда 44 года назад по советско-британскому культурному договору на трехмесячную стажировку. Хотел заниматься материалом в литературном музее, где есть переписка русских поэтов с грузинскими. Я тогда занимался Мандельштамом, который провел целый год в Грузии и даже кое-как выучил язык. У него там было много друзей и связей. В музее мне сказали: приходите завтра, директор заболел. На следующий день они потеряли ключи. А на третий день одна девушка мне сказала: «Извините, нам звонили из ЦК, вам ничего нельзя показывать». Поэтому, чтобы не терять времени зря, я перевелся на кафедру грузинского языка. Именно тогда я стал нужным человеком: к юбилею поэта Важа Пшавелы искали переводчика из капстран, чтобы переводить его на английский язык. Мне выделили очень хорошую преподавательницу, она была из семьи, где никто не говорит по-русски. В 30-е годы ее дед очень страдал, он был бывшим министром и каким-то чудом выжил, но не спал по ночам, все ждал стука в дверь. Поскольку с ней нельзя было говорить по-русски, я быстро выучил грузинский и стал переводить.
Уже тогда в Грузии появилось сильное диссидентское движение, которое невозможно было остановить, потому что замешаны были все, даже внуки председателя грузинского КГБ. Помню, когда арестовали диссидента Звиада Гамсахурдию, один академик, член Коммунистической партии, позвонил партийному руководству и сказал: «Вы этого не можете сделать, это мой крестный сын». У грузин сильные семейные связи, люди друг друга не предавали, и можно было действовать открыто.
Как-то глубокой ночью мы с друзьями бродили по улице. Было два часа ночи, именно тогда появлялся свежий хлеб, теплый, пахучий. Люди не ложились спать, чтобы получить такой хороший хлеб. И вот на противоположной стороне улицы появляется старичок с маленькой собачкой. Мои друзья были солидными людьми, один из них работал фотографом. Вдруг этот фотограф бросился на старичка и стал избивать его. Мы его еле оттащили. А старичок - ничего, спокойно идет дальше. Оказалось, это был бывший палач НКВД: он выгуливал собаку только ночью, потому что боялся родственников жертв. В Москве такого не бывает. Бывшие палачи получали свои ордена и жили спокойно. Выпивали, может, слишком много, но никто на них не набрасывался. Они были защищены. В Грузии - нет, грузины помнят зло. Это был для меня большой шок.
- Для британцев Россия и Грузия - это экзотические страны?
- Россия не считается экзотической страной: люди знают русскую литературу, пьесы, фильмы и тешат себя мыслью, что знают настоящую Россию. А Грузия - это что-то новое. Одно время Грузия была романтическим раем для англичан. После Первой мировой войны мы послали туда очень интересного человека - Оливера Уордропа, уполномоченного. В отличие от других дипломатов, он хорошо знал язык. Его сестра первой перевела на английский поэму Руставели «Витязь в барсовой шкуре». Брат и сестра Уордроп были популярны в Грузии, недавно им поставили памятник. С тех пор в Англии всегда было три-четыре человека, которые хорошо знали Грузию. Сейчас связь между Грузией и Британией совершенно свободная, англичане приезжают в Грузию преподавать язык, у грузин целая колония в Лондоне. С каждым годом эта страна становится все менее экзотичной. В Лондоне пьют грузинские вина, правда, они дорого стоят.
Правда, сейчас грузины в растерянности: они не знают, кто их друг. Раньше грузин поддерживали американские республиканцы, например Маккейн. Но Трамп непредсказуем. О грузинах можно сказать, что они хорошо изучают своих врагов, и это помогает им выживать в чужих империях. В Иране в XVII веке у каждого правителя было по одному грузинскому губернатору. В Советской России с конца 30-х годов многими республиками управляли грузины: Серго Гоглидзе в Ленинграде, в Белоруссии - Лаврентий Цанава, на Кавказе - Авксентий Рапава, в Узбекистане - Алексей Саджая, на Дальнем Востоке - Гвишиани. В Советской России они устроились не хуже других, хотя, конечно, очень пострадали от Второй мировой войны. Потери были такими, что в Грузии почти не осталось здоровых мужчин. Страну спасла только высокая рождаемость. Это, наверное, секрет ее выживания.
- Наверное, два самых известных грузина в мире - античная Медея и Сталин. И это, конечно, не самые симпатичные персонажи. Каков вообще бренд Грузии в мире? И насколько он далек от грузинской реальности?
- Неизвестно, откуда была Медея. Конечно, грузины говорят, что это типичная грузинская женщина, которая мстит за предательство самым ужасным способом. Может быть, первые грузинские женщины, с которыми русские сталкивались, вели себя как Медея. Вдова последнего грузинского царя Георгия XII, Мариам, заколола кинжалом русского генерала, который вломился к ней в спальню. Так что у грузинок была репутация волевых, сильных женщин. Насчет Сталина - это другое. Странно, что русские националисты так уважают Сталина, все-таки он был грузин. Вел он себя так, как будто он и не грузин, и не русский. Когда грузинские историки встречались со Сталиным в Кремле, он упрекал их: вы, грузины, того-то и того-то не понимаете, и они, русские, тоже не понимают. То есть он себя не считал ни грузином, ни русским. Сын Сталина, Василий, говорил своей сестре: «Наш отец раньше был грузином». Хотя, надо сказать, у него было много грузинских, горских черт: он был убежден, что не надо показывать любовь к сыну или к жене, что если страна в опасности, не надо спасать собственного сына. Вот почему Яков Джугашвили погиб в немецком концлагере. И он был беспощадным, как некоторые грузинские цари. Но все-таки я не считаю ни Медею, ни Сталина настоящими грузинами. Кто из настоящих грузин представляет свою страну на мировой сцене? Наверное, кинорежиссеры: Отар Иоселиани, Тенгиз Абуладзе и другие.
- Какие в грузинском обществе главные табу в разговоре об истории?
- Табу насчет XIX века. Хвалить русских они не хотят, притом что хорошие наместники все-таки были - граф Воронцов, князь Барятинский. Они много делали для Грузии, для грузинской культуры. Они обеспечили грузинам доступ в Европу, доступ к университету, культуре, иностранным языкам. При этом русская власть бывала довольно жестокая. В жизни грузин появились спецслужбы, кнуты, Сибирь, экзекуции и тюрьмы. В общем, о XIX веке не любят писать. Пишут о первой Грузинской республике, существовавшей с 1918 по 1921 год. О советском периоде, как ни странно, мало пишут, хотя есть журналы, которые печатают списки расстрелянных и другие материалы. Дело в том, что у грузин особое отношение к родственникам: даже если у вас прадед работал в НКВД, вы обязаны уважать его память. Родственники Берии ничего плохого о нем не скажут. О Средних веках грузины осведомлены хорошо, а о XIX и XX веках - довольно плохо. Исключение - история Церкви. Церковь сейчас в моде в Грузии, как ни странно: раньше это была не очень религиозная страна, люди свободно переходили из ислама в христианство и обратно. Сейчас заметно влияние Русской православной церкви на Грузинскую. Грузинская церковь тоже стала настраивать прихожан против Запада, геев и так далее.
- Есть табу, которые вы нарушаете в книге? Что возмутит грузин?
- В Грузии есть люди, которые уважают Саакашвили и все ему прощают. Есть люди, которые одобряют современный режим, Квирикашвили (премьер-министра Грузии. - Прим. ред.) с его балаганчиком. Есть люди, которые до сих пор считают Звиада Гамсахурдию (первого президента Грузии. - Прим. ред.) единственным легитимным президентом. Лучше не говорить на эти темы, а то начинаются споры. Было бы проще закончить историю XIX веком, чтобы наверняка избежать скандалов, но я решил дойти до современности: Грузия в конце концов прощает иностранцев, думая, что каждый иностранец на самом деле идиот. На меня там смотрят как на юродивого, а юродивый может что угодно говорить, его не наказывают.
- Можно ли из истории Грузии вынести какой-то урок для остального мира?
- Не знаю, что для мира, но для русских, как мне кажется, там есть материал, который стоит обдумать. Мы, англичане, думаем о прошлом, об империи и понимаем, что не всегда были благодетелями. Мы были эксплуататорами и угнетателями, и мы живем с этим. Французы тоже поняли, что причинили много зла Северной Африке. Недавно Олланд извинился перед алжирским народом. Россия пока не дошла до извинений. Россия сама считает себя обиженной страной: «Мы два раза спасли Европу, сначала от Наполеона, потом от Гитлера - и где благодарность? Нас оставляют в беде, окружают, притесняют, не понимают, не признают». Такая страна не скоро признает, что за ней тоже есть грехи, так что грузинам долго придется ждать. России всегда важно было мнение иностранцев о России и мнение русских об иностранцах. У Хомякова, великого философа, есть два эссе: «Мнение иностранцев о России» и «Мнение русских об иностранцах». Эти вопросы до сих пор актуальны. Остальное зависит от вас.
---------------------
Как растительный психоделик помогает габонцам поддерживать связь с предками и чем он заинтересовал белых людей: интервью с африканским шаманом Полем Томби
Журнал «Нож»
Нестор Пилявский
17 сентября 2019 / Популярное
В августе столицу России посетил редкий гость - глава габонской ассоциации народной медицины Moguessangano, жрец африканского психоделического культа бвити, сын короля народности мембе и электрик по основной специальности Поль Томби. Редакция «Ножа» направила к замерзающему на подмосковной даче африканскому шаману для беседы одного из своих авторов - антрополога и публициста Нестора Пилявского.
(Это интервью не является пропагандой каких-либо преимуществ использования отдельных наркотических средств, психотропных веществ, их аналогов или прекурсоров, новых потенциально опасных психоактивных веществ, наркосодержащих растений, в том числе пропагандой использования в медицинских целях наркотических средств, психотропных веществ, новых потенциально опасных психоактивных веществ, наркосодержащих растений, подавляющих волю человека либо отрицательно влияющих на его психическое или физическое здоровье. Это этнографическая статья, посвященная отдельным аспектам культурных традиций габонского народа.)
- Давайте расскажем нашим читателям, что такое бвити. Многие знают, что это культ, в основе которого лежит употребление священного растения - ибоги. В России, как и в некоторых других странах, основной алкалоид этого растения, ибогаин, запрещен. Но ученые уже давно активно интересуются его свойствами, а некоторые наркологи, например в США, поддерживают его применение для снятия тяжелых форм наркозависимости. Расскажите нам об ибоге изнутри той системы, где она выполняет множество самых разных функций.
- Бвити - древняя традиция. Да, большое значение для нас имеет ибога. Мы считаем, что это священное растение, живое существо, которое может исцелить от огромного количества болезней, включая те, которые сейчас официально считаются неизлечимыми. Но я скептически отношусь к выделению ибогаина из ибоги, к тому, что некоторые используют это вещество без всего остального растения, вне контекста. Это происходит от непонимания, что ибога важна целиком.
В Габоне это растение используют чуть-чуть для лечения и в значительных количествах для инициации в бвити. Во время инициации человек переходит некоторую границу внутри себя, переходит границу миров. Ибога обладает таким свойством - заставлять человека встретиться со своими вопросами, переосмыслить их. Его посещают видения, к нему приходят духи, но здесь всё совершенно индивидуально, и разные люди видят разное. После того как человек пройдет инициацию, он становится баанзи, приверженцем бвити. Так он вступает в эту традицию, и впереди его могут ожидать другие посвящения, поскольку ибога дает человеку понять его предназначение в жизни, открывает заложенные в нем способности.
(Члены общины бвити луны. Фото из архива Поля Томби)
- Известно, что ибога - кардиотоксичное растение, а употреблять его в больших количествах опасно. Как служители бвити регулируют количество ибоги, которое дают человеку?
- Мы не считаем, что ибога - это ядовитое растение. Но мы смотрим на вес и здоровье человека, прежде чем согласовать обряд. Люди со слабым сердцем не должны его проходить. Кроме того, мы даем человеку дозу за дозой и смотрим на его реакцию.
- Важная составляющая традиционной габонской культуры - это почитание духов мертвых. Очень часто на инициациях люди видят своих усопших предков. Что значит смерть для бвити?
- Мы живем со смертью вместе, каждый день. Мы всегда общаемся со своими предками.
(«Существует метафора перекрестка, который представляет собой нечто промежуточное между непрерывностью и разрывом и является одновременно той дорогой, которая продолжается, и той дорогой, которую необходимо пересечь. Образ, который в еще большей мере наводит на мысль о преемственности, - это пуповина, связующая жизнь и смерть. Пуповина всегда присутствует в бвити и представлена красно-белым плетением из ямса. Его носят на талии и держат в левой руке во время молитвы, когда перечисляется родословная. Ведь родословная - это, образно говоря, длинный ряд пуповин, привязывающих человека друг к другу, к предкам и великим богам на земле мертвых.
Когда баанзи умирает, его генеалогия проговаривается, чтобы предупредить всех тех предков, что встретят его в своем мире. Этот обряд „расчищает путь“ роду. Чтение, которое называется открытием дверей смерти (kutu mbf awu), представляет собой мотив, повторяющийся в песенном цикле… Наконец, есть еще один образ - зеркало, используемое при инициации… и в нем предок, фактически представляющий собой отражение посвященного, появляется во время финальных стадий сессии с ибогой. Этот образ подразумевает не только преемственность, но и единство живых с мертвыми».
Дж. Фернандес «Бвити: этнография религиозного воображения в Африке» (1982))
- Какое-то время, в эпоху колониальной зависимости, культ бвити был запрещен. Однако первый президент независимого Габона Леон Мба, возглавивший республику в 1961 году, был как раз приверженцем бвити. Его личность как-то повлияла на развитие вашей традиции?
- Нет, я бы не сказал, что это на что-то повлияло. Конечно, многие приободрились из-за того, что Леон Мба - бвити, и для кого-то это, возможно, предмет гордости. Но на саму нашу традицию никакого влияния это не оказало.
Дело в том, что она никогда не прерывалась, знания передавались всё время, пусть и тайно. У нас было много врагов, в том числе некоторые миссионеры, например монсеньор Волькер [Андре Рапонда Волькер (1871-1968) - католический священник, этнограф и деятель культуры, мпонгве по происхождению. - Прим. ред.], фонд имени которого продолжает работать в Габоне. Нас обвиняли в разных нехороших вещах, но запретить и подавить нас было невозможно, поскольку наша деятельность направлена на благо, а бвити - важная часть культуры народа. При этом среди миссионеров были не только противники бвити, но и люди вполне положительно настроенные, а некоторые даже сами стали приверженцами бвити. Например, монсеньор Альберт Швейцер.
- Вы говорите о том самом докторе Швейцере - великом гуманисте и лауреате Нобелевской премии?
- Да, это очень уважаемый, даже, можно сказать, почитаемый в Габоне человек. Народ хранит о нем благодарную память. Швейцер был музыкантом, врачом и христианским миссионером. Он прибыл в Африку, чтобы лечить людей, спасать их во время огромных эпидемий, и ему многое удалось. Традиция бвити помогла Швейцеру завоевать доверие габонцев, получить статус, а также знания, которые он применял, соединяя их со знаниями, полученными в Европе.
- Известно, что Швейцер использовал низкие дозы ибоги для снятия усталости у пациентов. Кроме того, ибогаин, который тогда легально производили французские фармакологи, получил торговое название «Ламбарен» - по наименованию местности, где находилась знаменитая клиника доктора Швейцера. Но я не предполагал, что Швейцер был не просто знаком с бвити как наблюдатель…
(Французские и немецкие исследователи Габона и Камеруна столкнулись с ибогой на рубеже XIX-XX веков. Гидрохлорид ибогаина был получен из растения в 1901 году. Тридцать лет спустя он продавался во французских аптеках как ламбарен, им лечили депрессию и астению. Применялся он и как стимулятор для здоровых людей во время больших физических нагрузок.
В 1967 году ламбарен во Франции был запрещен. В 1980-1990-е годы американский исследователь Говард Лотсоф, заявивший, что сам вылечился при помощи ибогаина от героиновой зависимости, стал пропагандировать это вещество в медицинских кругах. По его инициативе в Нидерландах прошла серия клинических испытаний.
Некоторые исследователи считают, что ибогаин смягчает последствия от употребления разнообразных вредных веществ, включая опиатные наркотики и алкоголь. В настоящее время ибогаиновую терапию применяют преимущественно в центрах интегративной и традиционной медицины, которые действуют в ряде стран Америки, например в Мексике, и в некоторых европейских странах, включая Нидерланды. В России в 2019 году Постановлением Правительства № 1598 ибогаин внесен в списки веществ, запрещенных к обороту и использованию.)
- У Швейцера не было иного выхода, как встать на путь бвити, поскольку ему нужно было, во-первых, найти общий язык с народом Габона, а во-вторых, он неустанно изучал целебные растения нашей страны и применял их в своей практике. В этом нет ничего особенного, ведь бвити открыто для людей разных взглядов. Еще и поэтому я считаю, что бвити - это не религия, а традиция. Вообще-то есть разные мнения, но я считаю именно так.
Дело в том, что среди приверженцев бвити есть представители самых разных религий.
К нам обращаются католики, мы контактируем с адептами вуду в Бенине, Того, Нигерии. Большинство последователей бвити также сами крещены. Бвити было испокон веков, это древняя уважаемая традиция народов банту. Религии же на земле Габона появились позднее. Кроме того, мы, приверженцы бвити, теперь исследуем различные религии и культуры и можем брать что-то себе. Например, мы изучили буддизм, и теперь у нас есть свой Будда.
- А своя Дева Мария?
- Нет, ее нет, но есть нечто очень похожее, напоминающее Святую Деву.
- По данным этнологов, народы банту переняли практику использования ибоги у пигмеев. Это отражено и в некоторых легендах, например в легенде о том, что первый куст ибоги появился из останков убитого мужчины-пигмея, жена которого, съев части растения, смогла поговорить с его духом и с духами своих предков. Что вы можете об этом сказать?
- Да, наша традиция пришла от пигмеев. Они были первыми носителями мудрости леса. Когда банту пришли на эти земли, они встретили лесных жителей, пигмеев, и те передали им свои знания.
- А каковы сейчас ваши взаимоотношения с пигмеями?
- Процесс передачи знаний не остановился. В лесу живут люди, которых мы не беспокоим и не трогаем, оставляем наедине с лесом, с их жизнью. И пигмеи сейчас, конечно, участвуют в обрядах бвити.
Мы многому продолжаем учиться у пигмеев. Мы не смешиваем свой уклад и уклад пигмеев, не вторгаемся в их жизнь, но мы с ними общаемся.
Есть лесное поселение пигмеев, до которого нужно три дня идти пешком от Либревиля [столицы Габона. - Прим. ред.]. Транспорт туда не ходит, и добраться туда довольно тяжело. Мы иногда приглашаем пигмеев из этого селения на свои церемонии. У них есть специфические знания. Я сам провел семь месяцев в лесу среди пигмеев, это было, так сказать, жертвоприношение, мой вклад. Теперь благодаря знаниям, которые я получил там, я могу лечить людей.
(«Пигмеи приписывают открытие ибоги бородавочникам, которые, кажется, очень любят ее. Эти животные копают ямы у подножия кустов ибоги, чтобы пережевывать корни. Затем они впадают в безумие, прыгая и убегая, становясь жертвами пугающих видений. Дикобразы и гориллы также ищут корни растения.
Его советовали использовать в клинической практике в 1905 году Пуше и Шевалье, защищавшие ибогу как средство для лечения неврастении, а также Куборн, который рекомендовал растение для лечения сонной болезни.
Алкалоиды ибоги известны как ламбарен и глутаминовый ламбарен B2 PP. Эти продукты были сняты с продаж около десяти лет назад. Ибогу всё еще используют как стимулятор охотники и воины, которые преследуют добычу по ночам, следопыты и те, кто плавают на каноэ и пирогах… Ибога является источником религии бвити, обычно называемой религией ибоги. Ибога дает знание запредельного через заблаговременную смерть, то есть через духовную смерть».
П. Барабе, лекция «Религия ибоги или бвити у народности фанг» (1982))
- А есть ли в бвити другие ритуальные специалисты, кроме целителей?
- Конечно. Есть и разные пути, и своя иерархия. Сначала ты становишься баанзи, потом комбо и только потом нима, как я. Нима - тот, кто берет дух леса и с его помощью лечит людей. На определенных ступенях ты понимаешь, что тебе ближе, и можешь стать не целителем, а, например, ясновидцем и предсказателем. В бвити много разных знаний и направлений. Я принадлежу к bwiti gonde, то есть к бвити луны, и у нас особые отношения с луной. Есть еще термин нганга. Его чаще используют в деревнях. Как вы ходите к врачу, так мы ходим к нганга, чтобы решить свои проблемы со здоровьем. Я тоже нганга.
- Доктор Швейцер был баанзи или нима?
- Он начал с баанзи, а потом продвигался выше и выше.
- А как вы стали нима?
- Сначала меня учил мой отец. А потом другие умные люди передавали мне свои знания по этой традиции. Мой отец Жан Тсанга был великим шаманом и королем этнической группы мембе. Он не так давно скончался. Теперь короля нет, и мы ждем нового, ищем ответственного человека, который мог бы занять эту должность. Это очень непростая процедура и очень серьезная роль для мембе.
- Сколько людей вы вылечили и сколько людей инициировали в культ бвити?
- Я не могу сейчас назвать цифру, число вылечившихся, хотя у меня есть тетрадь, где ведется учет всех посетителей и все они расписываются. Что касается инициированных в бвити, то это примерно сотня человек.
- Вы перечисляли специализации адептов бвити, назвав ясновидение и целительство. А есть ли направление, связанное с боевой магией? Нападают ли жрецы бвити друг на друга, держат ли они оборону?
- Есть некоторые процедуры для нападений и отражений нападения. Но такого специального направления у нас нет. Вообще главное, что мы все защищаем, - это бвити. А бвити защищает в свою очередь нас, дает нам силу. Да, случаются конфликты между некоторыми направлениями бвити. Это может быть и конкуренция, но чаще речь идет о различных идейных подходах, то есть о разнице во взглядах на то, как надо служить бвити. Но в целом бвити помогает нам быть единым мирным народом при том, что в Габоне 70 этнических групп.
- Сотрудничают ли традиционные целители с конвенциональной медициной? Работают ли габонские целители вместе с врачами в белых халатах?
- Да, такое сотрудничество есть. Мы обмениваемся знаниями. Организуются встречи между медиками и целителями под патронажем ВОЗ. А я как раз после визита в Москву собираюсь поехать в одно место в Габоне, в медицинский исследовательский центр Масуку (Masoukou) во Франсвиле, где буду учиться правильно лечить диабет и проблемы с давлением.
- Есть ли в Габоне клиники, где именно врачи, а не нганга используют ибогаиновую терапию?
- Нет, таких клиник нет. Мы находимся в самом начале сотрудничества между шаманами и врачами. Сейчас мы начали переписывать всех наших целителей, но у наших общественных организаций впереди много работы.
- В последнее время бвити привлекает многочисленных духовных искателей со всего мира, которые едут в Габон и Камерун - одни за прозрениями, другие просто за особыми ощущениями и экзотикой. В вашей практике были какие-то интересные случаи, связанные с представителями других культур?
- Вообще инициация всегда меняет человека. Он приходит к нам с одними убеждениями, а уходит с другими. Сложно выделить какие-то особенности, поскольку у каждого человека своя уникальная судьба… Но была одна интересная история с человеком по имени Кристоф Мателе. Это француз, который служил на военной базе белых людей. Он отучился в своей военной структуре, уехал к себе на родину, побродил по Европе и вдруг понял, что должен вернуться в Габон. Он жил у меня, не проходил инициацию, просто смотрел на нас, иногда ел ибогу. Он изучал нас. В итоге он решил пройти инициацию в бвити, после чего остался в Либревиле. Прошел год, Кристоф отказался от гражданства Франции, принял гражданство Габона и теперь живет в нашей стране, женился на габонке, изучает ибогу и танцы бвити.
- Что вам понравилось в России?
- Гостеприимство. Когда я прилетел сюда, я думал, что будет очень трудно, что вокруг будет куча людей, которых я не понимаю, которые будут говорить на чужом языке. К тому же факт остается фактом: Россия не слишком открыта для африканцев. Тут о нас мало что знают. Но в итоге мой визит прошел хорошо, я всем благодарен.
- А куда вы пошли в первую очередь?
- Конечно же, в лес. Лес - это священное пространство для любого приверженца бвити. И мне было очень интересно, каков русский лес. Тем более что у нас в Африке многие критикуют леса белых людей, говорят, что там не растет никаких сильных растений. Честно говоря, меня поразило, как ваши люди безалаберно и безответственно относятся к лесу, к деревьям и растениям. Очень много мусора, всюду разбросан пластик, бутылки, пакеты.
Никто не понимает, что лес - это источник силы. У нас в Габоне уважают лес, там не мусорят.
При этом я нашел несколько очень хороших, интересных растений. Три из них я засушил и увожу с собой в Габон, чтобы показать там своим друзьям и коллегам и сказать, что в лесу белых людей тоже растет множество целебных и сильных растений!
- Спасибо за беседу. Заинтересовавшимся читателям мы также рекомендуем ознакомиться с точкой зрения российского нарколога и биохимика Якова Маршака, который полагает, что исследования ибогаина чрезвычайно интересны с научной точки зрения и могут быть весьма перспективны в медицине.
--------------------
“В кругосветку просто так не уезжают”: Рома Свечников о Боге, трансперсональном опыте и взрослой жизни
Самокатус
Елена Срапян
04.03.2019 / Интервью
В сентябре 2013 года на FurFur’е вышла статья под заголовком “Путешествовать без подготовки куда интереснее”. Это был один из первых текстов беларуса Ромы Свечникова, который увидела русскоязычная публика. В 2014 году минское издательство “Пяршак” опубликовало первую часть книги “Рома едзе” - и Рома превратился во всеобщего героя: книга разошлась большим тиражом, а стиль повествования перехватили многие путешественники, которые отправились по стопам автора. С тех пор прошли годы: кругосветка давно закончилась, хайп улегся, публичным человеком Рома так и не стал и в медиа появляется крайне редко. Мы попросили его рассказать о жизни после популярности - и немного порассуждать на тему поколения и того влияния, которое Рома на него оказал.
- Рома, привет! Расскажи, где ты сейчас находишься и что ты там делаешь?
- Я сейчас в Минске, в квартире Олиных родителей (Ольга Полевикова - жена Ромы. - Прим. авт.) Если с начала, то прилетел из Перу - через Киев. Рейс задержали на сутки в Боготе, так что я провел только пять часов в аэропорту Киева и сразу прилетел сюда. Что я тут делаю? На самом деле приехал менять паспорт: мне его термиты погрызли.
- Как так получилось? Где ты был и где ты его оставил? И что ты делал там, где ты был?
- Я с хорошим другом был в Перу, на Амазонке, у шаманов. Жил в бунгало, и паспорт лежал у меня просто на столе. Там такая странная была штука. Многие постояльцы этого места периодически приходили к организатору и говорили: слушай, у меня там по бунгало бегают термиты, надо что-то делать. Организатор звал уборщицу, она прибегала и всех термитов выгоняла. А я за все время не увидел ни одного термита - хотя зрение у меня хорошее. Но вот в последний день, когда я забирал свой паспорт, выяснилось, что некоторой его части не хватает. Страница, где основные паспортные данные, - она вся фигурная такая теперь. В Беларуси на границе меня спросили: молодой человек, что с паспортом? Я и говорю женщине в будке: а мне термиты его погрызли. Она чуть свой завтрак не выплюнула от смеха. Но сказала, что больше не пустит с таким паспортом - надо менять.
- Расскажи вообще про ретрит. Не знаю даже, можно ли его так назвать или нет?
- Это вопрос интимный, но если коротко: есть такое место в сельве Перу, находится умеренно далеко от Икитоса, в часе-двух езды на лодке. Место, куда люди приезжают общаться с лианой духов. Можно приехать на день, на два, на неделю, на две недели, на месяц.
- На сколько приехал ты?
- На две недели.
- И сколько у тебя сессий было за эти две недели?
- У нас было шесть сессий. Жили мы там очень просто, в глубине леса, со всей канонадой джунглей, со всеми ползучими гадами, змеями, ящерицами, мартышками, колибри, туканами, какими-то местными свинками. Короче, живности там было немерено, включая термитов, которые пожрали мой паспорт. Питались крайне просто: вегетарианская еда, без мяса, без рыбы; из напитков - вода. Опыт был сильным и мощным, и вытащил я оттуда столько, что нужно еще некоторое время, чтобы все интегрировать. Я сейчас учусь на психотерапевта, прошел полтора года групповой терапии, но тут за десять дней я смог сделать больше, чем за год предыдущей работы в гештальте.
- А расскажи, как… Это, во-первых, дорогая история, во-вторых - это серьезное решение. И ты же не стал ничего цеплять: ты прилетел, прошел ретрит и улетел. Как вообще ты пришел к этому?
- Для меня область трансперсонального опыта - это очень важная вещь. Я, наверное, только сейчас понимаю, насколько она для меня важна. Я давно увлекался разной литературой, от Кастанеды до Тимоти Лири, Клаудио Наранхо, Станислава Грофа. И мне было всегда интересно, но я до конца не понимал никогда, о чем же они говорили. А в этот раз было у меня несколько пробивных сессий, когда меня отбрасывало очень-очень далеко. С одной стороны, опыт, который я получил, во многом очень терапевтичный, очень человечный. Он - про меня здесь, в этом мире, про мои чувства, про мои отношения с родителями, про мои отношения с любимой, про мои отношения с друзьями и приятелями, с работой, в конце концов, с самим собой. А с другой стороны, там есть связь с чем-то высшим - но об этом говорить вообще очень сложно: каждый этой дорогой идет самостоятельно. При том, что я воспитан как атеист и в общем-то до сих пор им являюсь, - но я получил опыт общения с кем-то сверху, таким сильным, а порой и страшным, что меня это сильно впечатлило.
Словом, этот опыт помог мне в жизни, укоренил меня, сделал более уравновешенным и последовательным. Во многих культурах шаман традиционно был врачом и в каком-то смысле терапевтом. Я проникся силой и красотой людей этой архаичной профессии.
- Да, на испанском же они и называются “курандеро” - “тот, кто лечит”.
- Да, да. И у меня очень много уважения к этой традиции. При всем том, что это порой выглядит забавно, и с западной колокольни может показаться, что эти ребята чудаковатые, слишком простые, многих вещей не понимают и не копали глубоко в материальное, как мы, - но во многих вещах они сильнее нас, это однозначно.
- Расскажи, а у тебя был же первый опыт несколько лет назад… Очень сложно сформулировать вопрос, но я хочу спросить что-то вроде того, были ли эти опыты похожи?
- Эти опыты? Нет, они были разными. Два разных места: в первое я попал скорее случайно, а второе я долго выбирал. Это были совершенно разные опыты, и они оба сыграли свою роль в формировании моего мировоззрения. Когда я был в кругосветке, я очень многого не мог сформулировать… Понимаешь, язык трансперсонального мира сложно интерпретировать. И тут нужна некоторая закалка, немножко опыта, в чем-то даже начитанности. В первый раз во время церемонии шаманы играли для нас музыку. У меня до сих пор сохранился мощный музыкальный инпринт той ночи. Если включу запись тех песен - сразу расплачусь. Но вся церемония из-за этого была больше похожа на музыкальный концерт. В этот раз шаман “общался с духами”, и это со стороны больше напоминало разговор, свидетелем которого я являлся. И это очень сильно задавало рамки всей церемонии. Хотя после обеих поездок я был предельно оглушен красотой мира. На телесном уровне у меня после кругосветки большие были проблемы с пищеварением - слишком много стресса я перенес, и сейчас я лучше понял, как со своим телом обращаться. Пока я следую полученным в Перу указаниям, и буквально за несколько недель стал чувствовать себя намного лучше.
Я, наверное, только сейчас прихожу в себя, спустя неделю после церемонии. Начинаю становиться человеком - до этого ходил, смотрел в космос, пугал людей.
- Если честно, я специально хотела поймать тебя сразу после, чтобы у тебя язык был такой - еще “там” немного. Мне кажется, это тоже что-то показывает и что-то передает. Расскажи еще, пожалуйста, вот что: я уже скучаю по Южной Америке, и мне интересно, каково было вернуться туда? Испанский язык, стремное Перу (в книге Рома очень ругал Перу. - Прим. авт.)?
- Мне, конечно, после первой поездки Перу показалась реально очень жесткой страной, но после возвращения я немного переосмыслил эту историю. Не самое приветливое местное население - и в этот раз оно тоже было не самым приветливым. Но я был очарован: гулял по улицам - у меня почти слезы текли из глаз. Я по-прежнему безумно влюблен в Южную Америку, мне было красиво, здорово, приятно снова во все это окунуться: в потоки хаоса на дорогах, рынки, еду. Эти две недели были совершенно волшебными - не успел разозлиться.
- А почему вы не взяли билеты с разлетом в пару месяцев и не съездили еще куда-нибудь?
- Ну, у нас у обоих есть женщины, дела, работа - такие мирские вещи меня тянули обратно. У меня реально было всего две недели, потому что большой проект в Киеве висел недоделанным. Удивительно самому себе об этом говорить, потому что раньше у меня никогда таких рамок не было, но вот тут они появились.
- Ну, это тоже как-то характеризует изменения в жизни, мне кажется.
- Да, абсолютно верно.
- Слушай, сейчас я хочу ненадолго уйти в прошлое. Недавно в Москве выступал главред 34mag.net и 34travel Антон Кашликов с лекцией, и когда он говорил о каких-то взрывах популярности 34, он много говорил про тебя. Вот ты поехал, начался какой-то фидбек - и стало понятно, что это круто, это интересно. А когда ты сам почувствовал, что ты становишься популярным?
- Ну, наверное, когда вышла первая книжка и у меня была скайп-презентация. Я выходил на связь из Панамы: включаю скайп - и вижу там какую-то огромную толпу народа, которая пришла пообщаться со мной по видеосвязи, и я такой "оу". Ну ладно. Олрайт. Именно тогда стало понятно, что эта история стала чем-то большим, чем просто записками двадцатилетнего парня, который отчаянно бежит по планете.
- А это вообще как-то выражалось, когда ты путешествовал? Люди тебе писали. Что они писали, как ты это чувствовал?
- Да сам не могу припомнить, как это было. Много писали, многие спрашивали совета, кто-то выражал признательность, девочки писали. Я на этой волне с женой и познакомился. Я был классным мальчуганом, который так смело путешествует, влюбил в себя красотку - и вот мы вместе. Про визы очень часто спрашивали раньше, сейчас как-то попроще с этим стало. Виза в Америку была любимым вопросом долгое время.
- Кашликов рассказывал, что когда ты вернулся и вы проводили первую встречу в Минске, вы нашли какое-то помещение на триста человек - а пришла тысяча. Кажется, это была бомба. Как жилось внутри этой бомбы? Что с тобой происходило?
- Слушай… Ну, если говорить не столько про эту встречу, сколько про период возвращения, то мне было очень тяжело. Мне было тяжело, и ту встречу я вспоминаю… Не знаю, какой она была для многих, но для меня она была предельно тяжелой, хотя так могло и не показаться. Я не был готов ко всему этому.
Я сам никогда в общем-то не искал известности - во всяком случае осознанно. Так просто получилось: по случайности я начал писать тексты, они начали выстреливать, но для меня это скорее всегда был способ выговориться, потому что большую часть путешествия я ехал один. Текст был просто способом для себя самого сформулировать, что же произошло. Это были такие искренние истории, я как-то пытался разобраться, что же мной движет. И так получилось, что тексты двинули и пришла некоторая известность. Сейчас в этом много приятного, иногда это весело, приносит важных знакомых, разные хорошие вещи. Но тогда было тяжело.
- Почему?
- Да понимаешь, я просто на бровях приехал домой. Я реально так был измотан дорогой, я был настолько уставший - сейчас мне становится понятно, что я был просто как “Камазом” сбитый. Еле шевелился. Это был огромный стресс - два с половиной года на дороге. У меня до сих пор нет трех зубов с того периода. У меня болит поджелудочная, у меня проблемы со спиной, то есть я… Я как следует оторвался.
Кроме того, в этом очень большой срез семейной истории. В кругосветку просто так не уезжают. За этим стоят травмы детские, отношения с близкими. Тут я не очень готов открывать карты, но только спустя много лет - боже, лет семь уже прошло! - я начинаю понимать подлинные мотивы моего поступка. И они не очень коррелируют с идеей, что молодой пацан поехал потусоваться.
Словом, мне было тяжело. Если говорить клиническим языком, то у меня была форма депрессии, которая уже граничила со вспышками психотического расстройства. Я очень тяжело выгребал. Я не мог смотреть людям в глаза, не мог разговаривать, для меня это все было просто истязанием. И публичные встречи были истязанием, мне было крайне тяжело говорить, это требовало от меня каких-то колоссальных потоков энергии, которые я не мог себе позволить тогда.
- Мне очень запомнился случай, о котором ты как-то рассказывал, - мы же приезжали к тебе знакомиться примерно в это время - как чувак перед тобой на колени на улице упал.
- В метро. Да, был такой момент. Стремная история. Когда такие вещи происходили, я просто выпадал в осадок. То есть я держался, как мог, но после такого приходил, падал на кровать и пытался нащупать у себя пульс.
Я теперь намного лучше понимаю суть того, что со мной происходило после возвращения… Вот сейчас, когда я был на ретрите, к нам приехал парень с депрессией. Я на него смотрел - и мне хотелось плакать, потому что я себя видел. Я смотрел на него и чувствовал столько сожаления и столько сочувствия к этому чуваку. Я просто сидел, смотрел на него и думал: “Дай бог тебе выгрести. Дай бог. Сил тебе, старичок”. И ты знаешь, после первой сессии он уже мог смотреть людям в глаза.
Первые полгода по возвращении были очень мрачными: я вообще толком ни с кем не разговаривал, у меня круг людей, с которыми я мог нормально общаться, сократился до трех-пяти человек. Еще полгода я примерялся к городскому укладу, потихоньку становился на пятки. И я могу сказать, что до конца эту всю историю не переварил. Она до сих пор эхом звучит в моей жизни… Я помню много приятного, это было крутое приключение. Но это было еще и очень тяжело. В плане здоровья я крепко потратился. В плане ментального здоровья - я выгреб из ямы, слава богу. Неоднозначный это опыт.
- А как ты думаешь: эта депрессия началась, когда ты приехал, или она была уже там?
- Я помню очень яркий момент: я сел в самолет из Мадрида до Киева, люди в салоне начали говорить по-русски - и меня накрыло. Я просто попал в какую-то воронку: пока самолет взлетал, я падал, падал, падал… Второй момент был, когда я въехал в Минск и в метро на проезде между станцией Партизанская и Автозаводская вдруг посмотрел в пролет поезда… Не могу сказать, что я конкретно там тогда увидел, но это было что-то большее, чем содержание, которое мы видим обычно в вагоне метро. Что-то большее, чем просто люди и просто вагон. Это была мощная галлюцинация на ровном месте: я просто смотрел в вагон - и все пространство искривилось, цвета выкрутились, люди превратились в странных существ, и я вышел на Автозаводской оглушенный настолько, что меня просто трясло. Такое вот жутковатое воспоминание.
- Хорошо, что все закончилось. Знаешь, у меня по поводу тебя есть теория такая: складывается ощущение, что твоя фигура и то, как именно ты писал, создало целый пласт путешественников… Таких рефлексирующих ребят, которые путешествуют и погружаются вот в это многослойное описание всего. Что ты думаешь по этому поводу?
- Знаешь, мне на самом деле приятно это слышать. У меня есть какая-то нарциссическая часть, которая ликует где-то внутри меня, когда говорят: эй, парень, ты оставил след, благодаря тебе кто-то поехал и кто-то начал писать. Отчасти мне приятно. Другая моя часть очень хочет сказать: нет, ну что ты, я обычный парень, ничего такого я не сделал, они сами. Вот такой внутренний диалог.
Теперь я стараюсь оголтело не пропагандировать: эй, давайте все в кругосветку скорее! Теперь я чуть больше стою на земле и понимаю, что это такой опыт - конечно, не очень простой, немного суицидальный и контрфобический. И идут по этой дорожке очень непростые - те, кто другого выхода не находит.
- А интересно, как к тебе пришел формат, в котором ты писал? Большинство людей, которые описывали свои путешествия до этого, описывали их нарративом: я поехал туда-то, увидел то-то. А ты начал писать про эмоции. Почему?
- Слушай, мне было двадцать. Я понятия не имею, почему. Я не знаю. У меня еще до этого был опыт такой: я автостопом ездил в восемнадцать лет в одиночку в Китай. Там я был один несколько месяцев, совершенно без денег, и это был фантастический взрыв, с такими яркими моментами юности, что я до сих пор с опаской их пересказываю. Я тогда надышался свободой как следует. И тогда начал писать. Я, к сожалению, по какому-то душевному импульсу этот блог закрыл и он сгинул, но, может, я вернусь к этим текстам когда-нибудь еще. Я тогда описал большую часть своего китайского путешествия, и это было такой литературной тренировкой перед кругосветкой.
- То есть ты не удалил, оно у тебя где-то есть, и ты просто никому не показывал?
- Нет, я удалил и у меня нет, но оно было в открытом доступе, и мне кажется, что вебархив - машина, которая помнит многое о том, что мы удалили - позволит это найти. А что вдохновляло?… Ну, повезло мне, короче. Кто-то нашептал сверху: Рома, пиши вот так. И я начал писать. Спасибо ему за это.
Я слишком много говорю о Боге. Можно подумать, что…
- Я так и назову интервью: “Рома Свечников о Боге, трансперсональном опыте и взрослой жизни”. А по поводу людей - мне ты всегда казался героем поколения, который вдохновил многих путешественников и авторов, хороших и не очень.
- Ну, что могу сказать? Молодцы, пацаны. Вперед.
- То есть тебе в целом прикольно чувствовать себя таким героем?
- Если честно, я не чувствую себя больше причастным к этой движухе. Понятно, что я все еще путешествую, это важная часть меня. Но я открыл в своей жизни многое другое. Я реально смог вернуться после кругосветки. Мне приятно, что есть люди, которые топчут дороги, - но для меня это глава из прошлого.
Я увлечен другими вещами. Я работаю в кино - в этом много кайфа. Я учусь на терапевта - это огромная отдушина для меня, это чистый кайф, чистое удовольствие. Я пока не работаю с клиентами, но даже на том уровне, на котором я сейчас, я получаю громадное удовольствие. У меня есть жена, которую я безумно люблю, - и семья стала для меня чем-то очень важным, это огромный пласт моей жизни.
Путешествия остаются классной штукой, мне до сих пор в кайф иногда дернуть куда-то - в Монгольское Ралли или вокруг Беларуси. Я не пытаюсь тянуться за трендами, не пытаюсь конкурировать, но когда приходит классная идея, я ее делаю. Но в общем-то больше в этот тревел-движ я возвращаться не могу - из любви и заботы о себе. Это требует очень много физических сил, и я уже не могу столько тратить на путешествия.
- Ты прям взял и ответил вот так, походя, на мои следующие четыре вопроса - может, даже пять. В конце мы еще подробно поговорим о том, чем ты сейчас занимаешься, но у меня еще несколько вопросов про путешествия. Первое: у вас в Минске проходит много всяких 34 движухи, тревел. Почему ты не участвуешь?
- Я в общем стараюсь не участвовать в тревел-движухе. Я реально не получаю от этого кайфа, мне выступать перед людьми очень тяжело. Во-вторых, я ушел из 34, для меня это важный кусок истории. Когда мне есть что сказать - я пишу тексты. У меня накопилась, кстати, гора текстов - надеюсь, скоро их выпущу.
- А как ты будешь выпускать?
- Да сам у себя буду выпускать. Заведу блог какой-нибудь или просто на “телеграфе” это выпущу.
- Кстати, насчет своих площадок. Ты когда-то мог сделать супер-популярный блог с кучей подписчиков и зарабатывать на этом деньги. И я помню, что у вас были какие-то попытки, какие-то мастер-классы. Почему ты перестал этим заниматься?
- Слушай, я попробовал - и мне не понравилось. Я реально в целом избегаю ответственности. И я понимаю, что я по натуре не редактор, я - не человек, который делает медиа. Я скорее автор, и автор еще крайне строптивый: когда мне по кайфу - я пишу, не по кайфу - я шатал вашу березу. Ведь если я пишу блог, это подразумевает какую-никакую периодичность, какой-никакой… Ну, нужно волю проявлять. А у меня не получается: я не умею писать по расписанию. Вот у меня есть вдохновение - я пишу. Многие писатели говорили: ах ты, засранец, а вот попробуй без вдохновения! У меня пока не получается.
Понимаешь, одно дело, когда ты живешь и у тебя есть какая-то там известность, а кроме нее - ничего. И ты понимаешь, что если ее поддерживать, то ты можешь держать кусок хлеба в руках и у тебя все будет классно. Другое дело, когда у тебя есть какая-то прошлая известность, но при этом есть много кайфа в теперешней жизни. И ты вдруг понимаешь, что можно, конечно, какой-то силой поддерживать порох сухим, но прямо сейчас мне по кайфу вещи, которые я делаю за рамками путешествий. И у меня нет желания возвращаться.
- Как раз я читала твою колонку в OnAir насчет усталости от путешествий. Можешь немного рассказать об этом?
- У меня после кругосветки была еще пара путешествий: мы проехали вокруг Беларуси на велосипедах с моторами с Борисом Николайчиком и сделали про это фильм, и с ним же съездили в Монгольское Ралли. Это были две тяжелые поездки, которые в чем-то - эхо кругосветки.
В этих поездках было много кайфа - но и еще настолько много стресса, что когда мы приезжали домой, мне требовалось несколько месяцев, чтобы прийти в себя. От таких жестких поездок я подустал. Я не зарекаюсь: я понимаю, что эта какая-то часть меня, вечно зовущая на дорогу, - она и сейчас есть и еще меня позовет. Но я стараюсь как-то с ней договориться и добавить чуть больше комфорта. Не то чтобы мне хочется пятизвездочных отелей - просто я уже не готов воровать моторное масло с заправок, чтобы машина доехала до Беларуси. Оно звучит романтично, но я реально устал от этого.
- Расскажи, что ты делаешь сейчас? Давай, наверное, сначала - про кино, а потом - про психотерапию.
- Ну, сейчас я работаю в кино как наемный работник. Вот у меня недавно был первый проект, где я выступил художником-постановщиком - на клипе рэпера с беларусскими корнями ЛСП. Мы там создавали очень интересный, атмосферный мир. Я работал вместе с командой пацанов из Киева.
- А что делает художник-постановщик?
- Художник-постановщик создает мир в кадре. Все, что за спиной у главного героя - атмосфера, мебель, помещение, цвет стен и предметов, какие-то интересные объекты - это делают художники-постановщики. Мы по сути на скотч собираем мир, в котором герой живет. А конкретно в этом клипе реально нужно было собирать - там немножко такая киберпанковская история. Мы с командой на этом проекте очень постарались, я доволен художественной частью на сто процентов. Еще иногда я снимаю бекстейдж: недавно работал на полнометражном фильме украинском. Тридцать дней по полям, по югу Украины мы снимали современную историю про Крым: про его отделение, про трагедию семьи на фоне этого события…
- Это игровое кино?
- Да, игровое.
- И ты там именно снимал?
- Да. Ты знаешь, для меня это немного сложная штука, я не чувствую в себе силы в видео, мне тут очень многому еще нужно поучиться. Но очень хотелось попробовать себя в роли оператора, и я пока что теряюсь: я не понимаю, какой дорожкой идти в кино - быть оператором или художником-постановщиком, но так или иначе в этом много интересного. Там, конечно, огромные переработки: бывает, сутками не выезжаешь с площадки, по двадцать часов в день десять дней подряд мы работали в Минске, я реально засыпал на ходу, но справились.
- Слушай, а как вообще это получилось? Насколько я знаю, у тебя нет какого-то кинобэкграунда особого.
- С этим клипом вообще забавно все приключилось. На этом проекте был художник-постановщик, который должен был отвечать за художественную часть, но что-то пошло не так, и ответственность упала на плечи нашей команды.
- То есть ты как бы поневоле там оказался?
- Да, до этого я просто был человеком, который в руках художника-постановщика создает вещи. А тут я впервые попал на роль художника - это было неожиданно, здорово, я кайфанул, и всем вроде все понравилось. На самом деле многие так попадают в кино - просто по случайности.
- Теперь расскажи про психотерапию. Ты учишься - расскажи, где именно, в каком направлении?
- У меня есть приятель в Минске, Саша Янкелевич, мы с ним общались до кругосветки, после кругосветки сдружились совсем. И он подсовывал мне какую-то около-психотерапевтическую литературу, а я читал. Он работает в организации “Вектор роста”, и у них есть разные курсы, связанные с гештальтом, эннеаграммой, НЛП, экзистенциальной психотерапией, - если грубо, образовательные курсы в области психологии.
Я прошел почти все, что у них есть. Начал изучать гештальт в группе у Сергея Мартыненко, и меня увлек именно этот подход. Вот уже второй год я учусь на терапевта. Параллельно изучаю много всего: семейный подход, немного телесного подхода. Пока я пытаюсь понять, что мне ближе и на чем я буду строить - если буду - свою терапевтическую идентичность.
- То есть ты сейчас на таком перепутье между разными деятельностями?
- Нет, я не на перепутье. Деньги мне приносит кино, а психотерапия - это хобби с большим потенциалом стать работой. Я и то и то люблю, одно у другого на самом деле сильно не забирает.
- То есть, возможно, так и будет продолжаться?
- Может быть, да. Может быть, все и поменяется.
- Кажется, большой уверенности у тебя все-таки нет.
- Уверенности нет, но знаешь, как говорит мой препод - не толкай реку. Я не ставлю себе этот вопрос. Вот сейчас так - и я получаю кайф от того, как оно сейчас. Изменится - и ладно. В этом смысле у меня есть какая-то мистического толка уверенность в том, что все будет хорошо, как бы оно ни было. У меня пока таких проектов нет, которые бы обременяли на годы. Знаешь, для меня настолько важно сохранять свободу, что я просто не даю одному выйти вперед другого. Это - с одной стороны, слабость, с другой стороны - сила.
- Последние два вопроса. Первый вопрос: нет ли у тебя ощущения, что… Мы примерно одного возраста, и мне иногда кажется, что мы из поколения, которое не хочет взрослеть. И чувствуешь ли ты себя взрослым?
- Поколение, которое не хочет взрослеть?… Мне кажется, что в целом человечество как бы стремится… Вот эта инфантильная фаза затягивается. Я часто встречаю 35-летних ребят, которые говорят: ну, вот я только сейчас пытаюсь создавать семью, пытаюсь понять, чем заниматься в жизни. Мне кажется, что мы по сравнению с Западом взрослеем чуть побыстрее - хотя мы тоже, в общем, этого не хотим. Никто не хочет взрослеть. Мне кажется, в культурном смысле именно исторические катаклизмы являются тем самым триггером, который заставляет поколение взрослеть. Вторая мировая война заставила весь мир повзрослеть. Мы сейчас живем в быстрое время, и очень непонятно, как оно все сложится.
Что касается меня - я ценю взрослость. Зрелость. В какой-то момент я почувствовал себя в кругосветке молодым мужчиной, понял ценности семьи, ценности дома, я задумываюсь даже о детях иногда, это для меня очень ценные и важные вопросы. Я чувствую, как то, на чем я раньше стоял, постепенно уплыло, ушло из-под ног, и пришла новая почва. Старые ценности я все еще вспоминаю, я уважаю их за то, что они меня сделали тем, кто я есть. Но я думаю, им пора уйти. Смена ценностей происходит, когда мы переходим поколенческий рубеж. Когда переходим из двадцати - в тридцать, из тридцати - в сорок.
Я чувствую себя сильно повзрослевшим относительно того, что происходило тогда, в кругосветке. И я не хочу назад. Мне стали очень важны… ну, взять хотя бы слово “мораль”: раньше я смеялся над этим - теперь не смеюсь.
- А что такое для тебя мораль?
- Ну, это свод правил, свод границ, которые я не готов перейти. А раньше был готов.
- Они у тебя совпадают с общественной моралью?
- Ну, где-то совпадают, где-то у меня свои правила. Но, тем не менее, я намного чувствительнее к границам - и своим и чужим. Я хорошо знаю: перейди я черту - и мне станет плохо. Я потеряю уважение к себе. А я больше не хочу так делать. Раньше я делал - и даже не замечал, что делаю сам себе плохо, в свои же ворота забиваю.
Например, я очень много тырил по магазинам в период кругосветки. Больше я этого не делаю. Я ценю состояние укорененности, состояние, когда я уважаю себя. Для меня это стало очень важным показателем качества собственной жизни. Я чувствую себя очень ресурсным, мне многие вещи даются. Огромную поддержку мне дает Оля - это колоссально, это просто фантастика, насколько она много для меня делает - и я стараюсь быть таким же человеком для нее. Вот пока у меня есть такие ценности, я крепко стою. Я просто стараюсь быть хорошим человеком - ни больше, ни меньше. Просто для себя самого.
---------------------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #1 «Мачете и цеце: на „Волге“ по Африке»
Батенька, да вы трансформер
Корреспондент советских «Известий» вспоминает своё автопутешествие по Африке в семидесятые: пастор с мачете и пастор с любовницей, крокодилы и горные тропы
Борис Туманов
28 августа 2017
Журналист советской газеты «Известия» Борис Туманов в семидесятые годы на десять лет уехал работать в Африку и встретил на своём пути всё, что можно: безумный племенной танец, европейских рыжеволосых красавиц, диктаторов, крокодиловые заливы, обезумевших проповедников с мачете и операции по женскому обрезанию. Он объездил полконтинента на своей верной «Волге», стёр руки в кровь и написал для самиздата «Батенька, да вы трансформер» серию мемуаров о своих похождениях. Сегодня мы публикуем первую часть.
Африка не нуждается в воспоминаниях, связанных с усилием памяти. Она либо полностью уходит из вашего сознания, либо остаётся с вами навсегда.
И тогда с вами останутся летящая тишина африканской ночи, дымящееся сверкание тропического ливня, жестяной стук пальмовых листьев под тёплым, тяжёлым от влаги ветром, дымный вечерний туман городских предместий, запах гостиничного кофе в сладковатом, чуть тронутом тленом аромате краткой утренней свежести, розово-алые вспышки бугенвиллеи на тёмной зелени акаций, сухое шуршание босых подошв по асфальту, уютная отрешённость африканской деревушки; Южный крест, нестерпимо сияющий над запрокинутым в небо лицом…
Я покидал Африку и возвращался к ней снова, с безнадёжной настойчивостью пытаясь сломить величественное равнодушие её мира и преданно впитывая в себя каждое новое ощущение. Нет, нет, никогда не задерживайтесь в африканских городах! Это ловушка. Но в то же время это испытание.
Африканские города - как уэллсовская зелёная дверь в стене: вы можете пройти мимо неё, свернуть за угол, раствориться в потоке пешеходов, затеряться в лабиринте кварталов, в каждодневных необязательных, но неотвратимых человеческих отношениях… И все последующие годы совершать неизменный обряд вашего привычного существования, уют которого столь приятно оттеняют смутное ощущение несбывшегося потрясения и иллюзия обдуманного выбора.
Но вы можете остановиться у этой двери, повинуясь зову лежащего за ней мира, чужого, грозно непредсказуемого и по-детски наивного. И тогда вы обязательно перешагнете её порог…
Зелёная дверь Африки распахнута перед вами в каждом из её городов, которые открыто напоминают: я - граница двух миров, двух измерений, я - черта в детской игре. Африканский город разбрасывает перед вами горстку примитивных декораций: аэропорт, асфальт главных улиц, отель, многоэтажность нескольких зданий, реклама знакомых сигарет и виски, стойка бара, над которой вывешены результаты вчерашних футбольных матчей французской (или английской, или португальской) первой лиги, кряхтящий лифт и кошачьи запахи в подъезде жилого дома, мраморные полы у входа в единственный кинотеатр с кондиционированным воздухом - и, притаившись, снисходительно наблюдает за тем, как вы цепляетесь за эти суррогаты привычных ощущений. С вами, однако, ведут честную игру, постоянно напоминая, что у вас есть выбор, есть возможность в любую минуту выйти из этого кукольного домика и проехать знакомой улицей, оставляя позади в качестве последнего привычного ориентира мелькнувшую в зеркальце заднего вида вывеску «Тексако» с выпавшим «а», мимо квадратных лачуг африканских кварталов к пыльной полоске мостика через жёлтую безымянную речушку, за которой полого, мощно, просторно уходят вверх и вдаль зелёные холмы…
Когда перед вами возникнет мостик через жёлтую речушку, вы ещё можете пройти мимо зелёной двери. Для этого достаточно сделать вид, что вы едете к плетельщикам корзин и подносов либо чуть подальше - в загородный ресторанчик, где можно выпить пива и полакомиться речной рыбой с гарниром из листьев маниоки. В этом случае Африка простит вам ваше малодушие: её холмы утратят свой первозданный вид и превратятся в благопристойный загородный пейзаж «почти как у нас в…».
Но, право, честнее было бы просто пройти мимо зелёной двери, обдуманно и убеждённо отвернувшись от мира, который за ней лежит…
Дорога у ресторанчика круто спускается вниз и, свернув вправо, так же круто взбирается вверх, исчезая за холмами. Не оглядывайтесь, пока ещё не надо, ещё рано. Поезжайте дальше, выше…
Когда уже высоко в холмах, охваченный предчувствием неотвратимой радости, я остановил машину на повороте и оглянулся назад. Внизу лежал огромный, теряющийся в сияющем сумраке разлив Конго. Ровный и сильный ветер покойно нёсся сквозь травы и деревья, застывшие в вечном изгибе. Из клубящейся тёмно-зелёной сырости близкого склона вылетела чёрная птица и поплыла медленно и низко, показывая пурпурную изнанку крыльев. Впереди за изломом дороги стеной стояло низкое небо. Печальной мудростью первозданности веяло от тишины…
В первый же год моего пребывания в Браззавиле я, как и всякий самоуверенный неофит, решил проехаться в Пуэнт-Нуар и обратно на своей «Волге». Пуэнт-Нуар, находящийся на берегу Атлантического океана в шестистах километрах от конголезской столицы (Браззавиль), считался «экономической столицей» Конго. В шестидесятые годы эти города связывала, по сути, просёлочная дорога. Уже в пути я понял, какой авантюрой была моя затея: никакой дороги не было, было то, что французы называли «пист», «тропа» - обыкновенная колея, пробитая в красном глинозёме, который превращался в вязкую массу при малейшем дожде, и сто десять километров в горных джунглях, где ехать надо по карнизу, выбитому в скальном грунте и заросшему буйной растительностью.
Но суть моего рассказа не в ужасах дороги. Путешествие это было столь же богато разнообразными событиями, что и долгая жизнь - трагическими и комическими.
Я выехал из Браззавиля ранним утром. Первые сорок километров я ехал по асфальту. Асфальтовая дорога обрывалась там, где стоял известный всем жителям Браззавиля ресторанчик «У Паскаля», который славился своими курами, жаренными на вертеле. Держал этот ресторанчик итальянец Паскуале, взятый некогда в плен французами где-то в Северной Африке, да так и оставшийся в Конго.
Его ресторанчик был наглядным рубежом, на котором заканчивалась современная цивилизация. Дальше лежала холмистая равнина, заросшая слоновой травой и лесами, по которой нужно было ехать километров четыреста до следующего островка цивилизации - города под названием Долизи.
Город этот был последним поселением перед горными джунглями, и я благоразумно решил заночевать в нём, чтобы поутру продолжить путь. Я снял номер в гостинице, пообедал и вышел в город. Собственно, это был не город, а большое поселение местных обитателей - преобладание глинобитных хижин и практически полное отсутствие асфальта. На улицах царило оживление, и в первые минуты прогулки мне показалось, что смотреть тут не на что: на первый взгляд всё было, как в уже виденных мною поселениях подобного рода, включая африканские кварталы самого Браззавиля.
Но тут моё внимание привлекла необычная картина: мне всё чаще попадались навстречу (или обгоняли меня) женщины и мужчины, несущие на плечах длиннющие шесты - метра по четыре. Подобного я нигде в Конго не видел, а потому стал ломать голову над смыслом этих шестов. Сначала я подумал о некоем местном культе, потом решил, что это шесты для сбора кокосовых орехов. Не помню, какую ещё ерунду я придумывал, но зрелище отдавало сюрреализмом, тем более что я не находил ему объяснения. Ну, представьте себе улицу, по которой каждый четвёртый или пятый человек невозмутимо расхаживает с огромным шестом на плечах, умудряясь при этом приветствовать встречных или останавливаться, чтобы дружески поболтать.
В конце концов я не выдержал и обратился за разъяснениями к первому же попавшемуся прохожему.
- Э-э-э… - нерешительно протянул я, боясь сморозить глупость, - а скажите, зачем эти шесты?
Тот сочувственно посмотрел на меня и, видимо, понял, что ему будет проще показать мне, зачем нужны шесты, нежели пускаться в долгие объяснения.
- Иди за мной, - коротко бросил он и свернул в ближайший переулочек.
Я последовал за ним. Мы прошли по маленькому лабиринту переулков и неожиданно оказались за пределами городка на ровной площадке, заросшей травой. Я остановился, поскольку не понимал, куда и зачем нам идти дальше. Однако мой спутник настойчиво сказал: «Иди прямо, только осторожно» и повёл меня дальше. Метров через десять мы подошли к невысокому обрыву, за которым угадывалась водная масса. Мой спутник вцепился мне в рукав и осторожно подтащил меня к обрыву.
- Смотри, - равнодушно сказал он.
Я глянул вниз и глазам своим не поверил. Метрах в трёх ниже края обрыва находилась небольшая, не шире двух-трёх метров отмель, шедшая вдоль всего берега местной реки, впадающей в Конго полусотней километров южнее. Но самой отмели не было видно. Потому что эта отмель была скрыта под бесчисленными телами крокодилов и крокодильчиков, которые ползали, лежали буквально друг на друге, залезали в воду и вылезали из неё.
- А шесты-то зачем всё-таки? - тупо спросил я.
- Ты туда за водой спустишься? - ехидно спросил меня мой спутник. - Мы шестами воду из реки достаём.
И, окликнув ближайшего обладателя шеста, он показал мне, как это делается: вытащил из кустов завалявшееся там ведро, прицепил его к шесту, протянул его над головами бесчувственных крокодилов, зачерпнул воды и вытянул ведро на обрыв.
Впрочем, я не знал, что и дальше меня ждут впечатления, которые возможны только в Африке. Между Долизи и Пуэнт-Нуаром лежит заросший джунглями горный массив Майомбе. Мне нужно было проехать по этим джунглям сто десять километров, а потом ещё сорок километров до Пуэнт-Нуара по равнине. Исходя из этих теоретических знаний, я легкомысленно решил, что доберусь до Атлантики за три, самое большее за четыре часа.
Первые сомнения закрались мне в голову, когда, проехав километров пять по взбирающемуся вверх склону, покрытому не очень густой растительностью, я увидел, что дорога уходит в тёмный проём между сомкнувшимися стенами деревьев. Ещё через километр пришлось включить фары: слившиеся воедино кроны не позволяли проникнуть солнечным лучам.
Очень скоро я обнаружил, что дорога представляет собой грубо выдолбленный в скале узкий карниз, на котором было невозможно разъехаться двум машинам. «Странно, - подумал я, - а как же они поступают, когда встречаются две машины?» Но хуже всего было то, что край дороги, за которым лежала пропасть, зарос буйной зеленью. Невозможно было определить, где эта зелень растёт из склона пропасти, а где - на карнизе. Я ехал практически шагом, прижимаясь на всякий случай к скалистой стене. Это занятие - проезд от одной опушки Майомбе до другой - заняло у меня семь часов.
Но и это не было самым страшным. Часа через два такой езды мною овладело в буквальном смысле состояние отчаяния, когда я увидел, что дорогу мне преграждают стволы упавших деревьев. Развернуться на этой дороге было невозможно. Ехать задним ходом назад было бы самоубийством. Я тут же вспомнил приятелей-французов, которые крутили пальцем у виска, узнав о моём намерении ехать одному в Пуэнт-Нуар. В памяти всплыла фраза, которую они чаще всего произносили, натолкнувшись на моё упорное пренебрежение к их предостережениям: «Раз уж ты такой болван, то хоть топор с собой возьми!» Естественно, я никакого топора с собой не взял - много чести!
И вот теперь я сидел в своей «Волге» и тупо глядел на поваленные деревья. Потом вышел из машины и подошёл к завалу. И тут я увидел, что дорогу преграждают не деревья, а толстые стволы бамбука. Я попробовал оттащить один из них. С трудом, но мне это удалось: при всей их внушительной толщине бамбуковые стволы всё-таки намного легче деревьев. Минут через тридцать, исцарапав и изрезав руки, я кое-как оттащил бамбук к обочине и проехал.
Дальше я ехал, молясь, чтобы не нарваться на какой-нибудь новый, но уже настоящий завал. В этом смысле везение было на моей стороне. Но мои испытания на этом не окончились. Спустя некоторое время я с изумлением услышал урчание какого-то мотора, а потом из-за поворота выполз маленький грузовичок. Я мысленно взвыл от ужаса. Разъехаться было немыслимо.
Однако чернокожий водитель грузовичка никаких признаков паники, к моему удивлению, не выказывал. Он с первого взгляда определил, что видит перед собой очередного самонадеянного европейца, и великодушно предложил: «Километра три назад я проезжал местечко, где, как мне кажется, мы сможем разминуться. Поезжайте за мной». Мы ощупью, медленно-медленно покатили к этому месту - он - пятясь, а я - за ним. Доехав до расширения дороги, он прижался к обочине у скалы, дал мне проехать, потом мы поболтали минут пять, и я поехал дальше, уже в уверенности, что больше никаких приключений судьба мне не пошлёт хотя бы из жалости.
Я ошибался грубейшим образом.
Новое потрясение поджидало меня именно в тот момент, когда, выезжая по уходящему вниз склону из ставшего почти привычным мрака джунглей, я увидел метрах в трёхстах за уже поредевшими деревьями небольшую деревушку. Тут я расслабился окончательно. Я видел, что появление моей машины вызвало в деревушке небольшую суету. Её жители медленно направлялись мне навстречу, и тут я увидел на обочине дороги небольшую хижину, в глубине которой мелькнуло некое подобие алтаря, горящие свечи перед странного вида образами. Я остановился и вышел из машины. Из хижины тут же вынырнул молодой конголезец с взлохмаченными волосами и заросший беспорядочной бородой.
«Добро пожаловать в лоно моей церкви, странник!» - кротко произнёс он на безукоризненном французском. Моё расположение к нему резко возросло: по всему было видно, что передо мной интеллигентный человек. Вместе с симпатией возросло и любопытство - что это за церковь и как он здесь вообще оказался. Начиная свои расспросы, краем глаза я увидел, что жители деревни, бредущие к нам, вдруг стали что-то выкрикивать и ускорили своё движение, но не придал этому никакого значения. Молодой человек на всё том же великолепном французском бормотал мне какие-то догматические разъяснения, но на пятой или шестой фразе я потерял к ним интерес, поскольку они были невразумительны, как любые тезисы любой церкви.
«Благодарю за интересную беседу, - сказал я, - рад был познакомиться, а теперь поеду дальше».
То, что я услышал, повергло меня в искреннее недоумение. Не теряя кротких интонаций, мой собеседник заявил мне, что, поскольку я выслушал его проповедь, я стал адептом его церкви, а потому обязан навечно остаться здесь, в этой хижине, чтобы служить богу. Я оторопел. «Это вы так шутите?» - неуверенно спросил я. И тут он в буквальном смысле слова взревел. «Ты останешься здесь, еретик!» - возопил он, хватая меня за руку. Толпа деревенских, которая была уже метрах в тридцати от нас, перешла на бег и разразилась предостерегающими воплями.
Через секунду мне всё стало понятно. Неудавшийся проповедник вдруг кинулся в хижину и вынырнул из неё, вооружённый огромным ржавым мачете. «Умри же, отступник!» - заорал он, занося надо мной своё оружие. Но тут набежавшая толпа быстро и явно привычно обезоружила его, связала и оттащила в хижину.
«Немножко полежит - снова нормальный станет, патрон», - добродушно объяснил мне один из моих спасителей. «Это он каждый раз так, как белый человек к нам приезжает. А вообще он безобидный, мухи не обидит. Пошли лучше к нам в деревню».
И я пошёл за ними, не зная, побыть ли мне с ними или немедленно уносить ноги...
Итак, я добрался до Пуэнт-Нуара, познакомился там с вождём племени баконго, гордо носившим изрядно выцветший мундир сержанта французской армии (венец его карьеры в колониальные времена), и поехал обратно. Горные джунгли Майомбе я преодолел уже более уверенно и, спускаясь по предгорью, решил остановиться и вознаградить себя сэндвичем с ветчиной и кофе, прихваченными мною из Пуэнт-Нуара.
Я вылез из машины, уселся на капот и принялся жевать сэндвич, запивая его кофе из термоса. До Браззавиля оставалось ещё четыреста километров, но дорога уже пролегала по саванне, и я был уверен, что к вечеру успею добраться до дома. Вокруг не было ни души. Где-то в гуще деревьев верещали какие-то птицы, в траве было полно непонятных шорохов, пекло солнце, дул ветерок, и мне было ужасно хорошо сидеть вот так на машине, поставленной прямо посреди тропы, зная, что она никому не может помешать, и безмятежно раздумывая о предстоящей дороге.
Вокруг моего сэндвича стали, естественно, виться мухи. Поглощённый размышлениями, я сначала машинально отмахивался от них, но когда почувствовал довольно болезненный укус, стал к ним присматриваться. Мухи меня удивили своим внешним видом. Это были не обычные мухи, каких полным-полно в Москве, Симферополе, Париже и даже в том же Браззавиле, а какие-то странные. Они были меньше наших чёрных мух, стального цвета и с крылышками не закруглёнными, а обрезанными по прямой линии. «Интересно, что это за мухи? - подумал я. - Приеду в Браззавиль - спрошу у кого-нибудь, может, это местная порода такая». И на этом забыл о них, поскольку нужно было ехать дальше.
Здесь я на время прерываю мушиную тему, чтобы перейти к дальнейшему этапу моего путешествия с курами и быками. А о мухах я, строго соблюдая хронологический порядок, расскажу в конце этого повествования.
(Латерит - красный глинозём, который под дождём превращается в скользкое и вязкое месиво, а в сухом состоянии становится жутчайшими ухабами)
И я поехал дальше, спускаясь всё ниже на латеритовую равнину. Надо вам сказать, что колея, проложенная здесь не очень многочисленными машинами, шла между двумя практически непроницаемыми стенами так называемой слоновой травы. Её густо растущие толстенные стебли возвышались над дорогой метра на два, так что для того, чтобы две встречные машины могли разъехаться, нужно было специально искать участок пошире. Запомните это описание, поскольку оно играет важную роль в дальнейших событиях.
Места, по которым я ехал, были не очень населёнными, автомобили практически не встречались (за весь путь туда и обратно я встретил только три грузовика, не считая три-четыре легковые автомашины, совершавшие рейсы между соседними деревушками). Самих деревушек, стоявших у дороги, было тоже мало: в горных джунглях их просто не было, а на равнине - максимум семь-восемь. Появление автомашины, да ещё с белым человеком за рулём, было для местных жителей грандиозным событием. Когда я въезжал в деревню, стараясь не передавить неизменных и явно непуганых кур, толпами бродивших по улице (запомните, это тоже важно), меня встречали улыбками, приветственными криками, а детишки долго бежали рядом с машиной, отставая от неё лишь когда я выезжал из деревушки.
Однако начиная с четвёртой или пятой деревни поведение местных жителей резко изменилось. Они уже не улыбались, а с озабоченным выражением лиц исступлённо махали мне руками, явно требуя остановиться. Перемена в их поведении была столь разительной, что я счёл за благо не останавливаться, поскольку не исключал, что в местных жителях начиная со второй половины дня, возможно, просыпаются каннибальские инстинкты. Кроме того, я торопился: темнота здесь наступает неизменно часов в шесть вечера, а я и так рассчитывал добраться до Браззавиля не раньше полуночи.
Между тем полил тропический ливень, дорога раскисла, стала скользкой и покрылась огромными глубокими лужами - словом, мне было не до потенциальных каннибалов, которые, кстати, с наступлением темноты вообще перестали реагировать на моё краткое появление в их поле зрения.
Так я ехал в темноте ещё часа три, скользя от одной травяной стены к другой и проваливаясь в лужи. Наконец я выскочил на участок дороги, где не было дождя и где я мог ехать чуть быстрее. К полуночи я в Браззавиль уже не попадал, а поэтому тем более заторопился. И тут передо мной возникло небольшое стадо коров - пять-шесть дам, привольно бродивших по самой дороге под присмотром огромного быка. Я остановился и посигналил. Коровы панически кинулись в заросли слоновой травы, но бык даже не шевельнулся. Я посигналил снова, стал включать и выключать фары, реветь мотором, но на быка это не произвело ни малейшего впечатления. Наоборот - он развернулся мордой ко мне и угрожающе нагнул голову с огромными рогами. Я помертвел. Не хватало только, чтобы он разбил мне фары, после чего я вынужден был бы ночевать в саванне и, хуже того, в его обществе.
Бык постоял в такой позе несколько минут и, довольный произведённым эффектом, отвернулся от меня и ленивым шагом побрёл вперед. Я обрадовался в надежде на возможность как-нибудь объехать его, оттерев машиной с дороги. Не тут-то было! Как только я приближался к нему сзади, он, разгадав мой маневр, начинал лягаться. Несколько раз его копыта угодили по радиатору, и после этого я оставил эти попытки. Въезжать же в заросли слоновой травы было бы верным способом застрять тут на всю ночь…
Я был в отчаянии. Проклятому быку явно доставляло удовольствие издеваться надо мною, и я было даже подумал, что он специально поджидает на дороге редких автомобилистов, чтобы поразвлечься таким образом. Так прошло минут сорок. И вдруг я увидел сзади свет фар. Кто-то ехал в том же направлении, что и я. Через несколько минут в багажник моей «Волги» уткнулся «Лендровер» с лебёдкой, с мощной решёткой, защищающей фары и радиатор - словом, это была машина, специально подготовленная для единоборства с быками. Я возликовал.
За рулём «Лендровера» сидел пожилой католический священник, а рядом с ним - молоденькая и хорошенькая конголезка. Я вполне уместно заявил ему, что его мне сам бог послал, объяснил, в чём дело, истерически показывая на быка, который стоял неподалёку, явно прислушиваясь к нашему разговору, и предложил кюре проехать вперёд, оттереть быка, а я, следуя за ним вплотную, сумею проскочить мимо моего мучителя. К сожалению, я слишком поздно обратил внимание на то, что кюре был явно смущён и даже недоволен нашей встречей. (Уже потом я догадался, что ему явно не хотелось, чтобы кто-нибудь из европейцев видел его поздно ночью в обществе юной дамы, которую он вряд ли собирался развлекать молитвами). Тем не менее он кое-как объехал меня и поехал вперёд. Коварный предатель! Я думаю, этот грех ему вряд ли удалось замолить перед всевышним! Знаете, что он сделал? Спокойно отпихнул быка и, не обращая внимания на то, следую ли я за ним, рванул вперёд и скрылся за поворотом, вновь оставив меня наедине с моим мучителем.
Я долго оглашал ночную саванну проклятиями в его адрес, но потом понял, что этим делу не поможешь. Надо было как-то выбираться самому. В конце концов мне удалось застать быка врасплох (или ему просто надоела забава), увернуться от его копыт и, уткнувшись машиной в его мягкий левый бок, оттеснить его с дороги. Бык негодующе бежал за мной ещё с километр (не забывайте, на такой дороге я двигался едва ли быстрее его), но наконец отстал. Для пущей безопасности я проехал ещё с десяток километров и остановился, чтобы посмотреть, какой ущерб копыта быка нанесли моей «Волге».
Тут необходимо сделать отступление, чтобы представители постсоветского поколения уяснили себе устройство тогдашней «Волги». Тогда в случае необходимости машины можно было заводить заводной рукояткой. Для неё под радиатором был устроен небольшой тоннельчик, а в глубине тоннельчика была установлена направляющая прорезь для рукоятки.
Так вот, я обошёл машину спереди, взглянул в свете фар на радиатор и… остолбенел. Из тоннельчика строго симметрично торчали две куриные ноги. Меня охватил суеверный ужас: с того момента, как я тронулся в путь после кофейно-сэндвичевого привала, я не останавливался ни разу. Как эти ноги туда попали? Честно говоря, было действительно не по себе. Я осторожно потянул за куриную ногу. Она не поддавалась. Тогда я ухватился за обе ноги и сильно рванул. После этого у меня в руках оказалась целая курица. Думаю, что никто и никогда в мире не держал в руках такую ЧИСТУЮ курицу. Судя по всему, она была омыта водой бесчисленных дождевых луж, которые я проезжал после того, как в результате немыслимого стечения обстоятельств перебегавшая мне дорогу несчастная деревенская курица была затянута под радиатор. Но ещё более невероятным было то, что бедняжка угодила при этом клювом точно в прорезь для заводной рукоятки и прочно там застряла.
Так вот почему деревенские жители пытались меня остановить! Они хотели съесть отнюдь не меня, а всего-навсего курицу…
Я с идиотской улыбкой постоял ещё немного с курицей в руках, потом бросил её в травяные заросли и поехал дальше, подавляя приступы нервного смеха.
Ну а теперь вернусь к необычным мухам. Вы, разумеется, поймёте, что после таких приключений мухи напрочь вылетели у меня из головы. Вспомнил я о них совершенно случайно, так сказать, по ассоциации.
Среди моих знакомых браззавильских французов был некто Фёдор (Богданов или Бондарчук, уже не помню), потомственный донской казак, не знавший ни одного русского слова. Он работал в браззавильском филиале Академии естественных наук Франции и занимался местной живностью. Как-то раз, месяца три спустя после моего путешествия в Пуэнт-Нуар и обратно, я забрёл к нему на кружку пива. Мы лениво болтали о том о сём, как вдруг я вспомнил о моих мушках.
- Кстати, Фёдор, - рассеянно спросил я, - ты не знаешь, что это за мухи такие?
И я пустился в подробное описание своих знакомых мух.
- А-а-а, - небрежно протянул он, прервав меня на полуслове. - Так это же муха це-це.
Не берусь описывать выражение моего лица при этих его словах, но оно, видимо, было таким, что Фёдор всполошился.
- Что это с тобой, тебе плохо?
- Они меня кусали… - коснеющим языком пролепетал я, поняв, что обречён пасть жертвой знаменитой сонной болезни.
Федор всё так же небрежно поинтересовался:
- А где это было?
- В Ма… в Майо… в Майомбе, - с трудом выговорил я.
- Ну и что ты тревожишься? - улыбнулся Фёдор. - Там мы уже лет десять не фиксировали вспышек сонной болезни. Так что успокойся.
Но я не успокаивался.
И тогда Фёдор прочитал мне лекцию, которую, думаю, полезно будет знать и читателям. На тот случай, если они когда-нибудь захотят поехать в Африку.
- Ты знаешь, что муха це-це никогда не отлетает от трухлявого пня, в котором она живёт, дальше, чем на пятьсот метров? Ты знаешь, что для того, чтобы стать переносчицей сонной болезни, она должна укусить больное животное или человека, который окажется в этом радиусе? Ты представляешь, какая доля вероятности в том, что именно эта муха укусила тебя? И понимаешь ли ты, что если в практически пустынном Майомбе сонной болезни нет уже десять лет, эта вероятность равна даже не нулю, а минус единице, паникёр несчастный!
Тем не менее я на всякий случай окольными путями выяснил у Фёдора, что инкубационный период сонной болезни длится месяцев шесть, и ещё три месяца жил в постыдной неуверенности, тщательно скрывая от него эту слабость.
Теперь вы видите, сколько приключений может подарить Африка всего за один день!
-------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #2 «Жена мистера Мюллера в неглиже»
Батенька, да вы трансформер
Как создание корпункта советской газеты «Известия» в Африке семидесятых годов связано со спальней чужой красавицы-жены и чёрной икрой?
Борис Туманов
29 августа 2017
Журналист Борис Туманов продолжает вспоминать свою жизнь в Африке в семидесятые годы. Что делать, если вам нравится чужая красивая жена и она работает в единственном пристойном ресторане в вашем городе? Стоит ли спаивать её супруга водкой и чёрной икрой? Что делать, если попали в чужой винный погреб и можете вынести оттуда всё, что вам захочется? Наконец, как правильно покинуть чужую спальню?
Осенью в Африке зелёный цвет уступает место ржавой желтизне пальмовых листьев. Неподвижная влажность приглушает ломкое шуршание палой листвы на тёплых земляных обочинах. Обманчивый уют европейской осени, загоняющий в замкнутый круг сравнений сквозь мучительное ощущение ускользающего несходства. Не об этом ли смятении чувств печётся древняя философия народов банту, угадывающая растерянность чужака и щадящая его самолюбие: «С чужестранцем, пришедшим к тебе в дом, обращайся, как с неразумным младенцем». Она заранее отпускает вам грех вашей непохожести, вашей принадлежности к другому миру.
…Осенью в африканских городах жёлтые листья падают не на сырую и холодную мостовую, а на раскалённый, плавящийся под солнцем асфальт. Каждый день вплоть до весеннего мангового дождя. Ибо осень в Африке - предвестница весны.
В первые дни моего пребывания в Браззавиле я жил в гостинице «Олимпик», представлявшей собой образец колониальной архитектуры - толстенные стены, уютные, прохладные холлы, широкие, тенистые террасы и прочие удобства, придуманные практичными французами доклиматизаторной эпохи. Единственным недостатком гостиницы было отсутствие ресторана, но оно с успехом восполнялось наличием такого заведения в гостинице «Метрополь», находившейся буквально в пятидесяти метрах от «Олимпика». Рестораном и гостиницей заведовала молодая французская пара Мюллеров (муж был из эльзасских французов, которые до сего дня не могут понять, кто они - немцы или французы). Посещал я это заведение с тем большим удовольствием, что жена Мюллера была сногсшибательной рыжеволосой красавицей и, как мне казалось, проявляла ко мне не только рестораторский интерес. Бог знает, чем бы кончились мои переглядывания с ней в процессе поедания бифштексов с жареной по-французски картошкой и эскалопов по-милански, но всё испортил один эпических масштабов эпизод, который я сейчас расскажу.
Шли недели и месяцы. Я подобрал себе виллу, учредил там корпункт «Известий» и стал в ней жить, время от времени наведываясь в ресторан «Метрополя» и продолжая флиртовать с мадам Мюллер, которую явно не смущало присутствие её добродушного увальня-супруга, вечно корпевшего над фактурами и счетами. И вот, месяца четыре спустя после того, как я съехал из «Метрополя», в Браззавиль приехал корреспондент ТАСС, который тоже должен был открыть там корпункт и которого я хорошо знал по Москве. Советское посольство тоже только-только обосновалось в Браззавиле, и соотечественников там было в этот период не больше десятка человек. Поэтому появление каждого нового приезжего из Союза вызывало огромный интерес в советской колонии. Но на правах коллеги тассовца я монополизировал опеку над ним и сам занялся его размещением в гостинице. Разумеется, это был «Метрополь».
Дальше мой рассказ пойдёт в строго хронологическом порядке.
Мой коллега вывалился из самолёта в браззавильском аэропорту, совершенно оглушённый двадцатишестичасовым перелётом, двумя пересадками, влажной до липкости жарой и диким верещанием местной живности, среди которой гигантские цикады орали с особой бесчеловечностью. Я привёз его в «Метрополь» часам к десяти вечера, впихнул в номер, включил ему кондиционер, показал на нём кнопки, которые надо нажимать в случае нужды, и собрался было уходить. Но тут мой коллега взмолился. Его можно было понять. Сразу заснуть после всех ужасов путешествия он не мог. Торчать одному в номере было выше его сил. Поэтому он предложил мне выпить вместе с ним водки, которую он привёз с собой в индустриальном количестве (как, впрочем, поступали все советские люди в то время). А чтобы окончательно победить мои колебания, он пообещал, что мы будем закусывать чёрной икрой, которую ТАСС ему выделил в представительских целях, наивно рассчитывая, что он будет кормить ею иностранцев, а не сожрёт сам.
Закусывая бутербродами с тогда ещё отменной чёрной икрой, мы напились очень быстро, но ещё сохраняли достаточную трезвость ума. Дело уже шло к завершению нашей импровизированной пирушки, как вдруг где-то ближе к двенадцати ночи кондиционер всхлипнул, лязгнул, завибрировал и перестал гудеть. Наши усилия по его оживлению не дали никакого результата. Я вызвал конголезца-коридорного и показал ему на мёртвый кондиционер. Коридорный пролепетал, что в кондиционерах разбирается только патрон, то есть господин Мюллер, но он уже спит. Я нарисовал туземцу картину страшного скандала, который ждёт господина Мюллера при его утреннем пробуждении, и тот побежал его будить (апартаменты четы Мюллер располагались, естественно, в самом отеле).
Через несколько минут пришёл заспанный Мюллер в халате, любезно пресёк наши извинения, в два счёта починил кондиционер и собрался откланяться. Но тут мы, терзаемые угрызениями совести, предложили ему выпить с нами «настоящей русской водки». Он было стал отказываться, но упоминание о чёрной икре его сломило - кстати, её вкус до сих пор неизвестен подавляющему большинству рядовых европейцев, для которых она остаётся легендарной роскошью.
Мы налили ему полную рюмку водки и безо всякой задней мысли (не забудьте, мы были уже изрядно навеселе) сказали, что по русскому обычаю да в присутствии чёрной икры её надо пить до дна. (Впрочем, даже в трезвом виде мы не могли подозревать, к каким последствиям может привести наша щедрость). Мюллер заколебался, но, покосившись на чудовищно намазанный икрой кусок хлеба, решился и хлопнул рюмку одним махом. Стеная от наслаждения, он торопливо проглотил бутерброд, измазав себе щёки икрой, и весело прокричал: «О, русская водка - это отлично! Давайте еще выпьем!» Умилённые столь быстрым его приобщением к русским обычаям, мы охотно откликнулись на его просьбу, соорудив ему уже гигантский бутерброд с икрой и налив полную рюмку водки. Он выпил водку (опять же одним махом), съел икру и завопил: «Вы мои друзья! Я должен вас отблагодарить! Пошли со мной!»
Описанная мною метаморфоза, превратившая тихого, вежливого французского немца (или немецкого француза) в отчаянного уличного гуляку, произошла в течение пяти-семи минут. То есть в течение того времени, которое нужно было на то, чтобы подряд выпить две рюмки (кстати, не очень большие) водки и съесть два бутерброда с икрой.
Мы почуяли неладное, но было уже поздно. Тем более что мы пили вместе с ним и захмелели ещё больше.
Мюллер встал и нетвёрдыми шагами повёл нас в свой винный погреб, по пути объясняясь нам в вечной любви и дружбе. Коридорный, увидев хозяина в беспрецедентном состоянии, бдительно последовал за ним, бросая на нас недружелюбные взгляды. В погребе стояли бесчисленные полки, от пола до потолка заполненные всеми видами спиртного со всех концов планеты - от рисовой водки до рома и от виски до французских вин.
Мюллер стал подряд снимать эти бутылки с полок и совать мне в руки с криками «Ты мой друг, я тебе её дарю!». Слава богу, бдительность коридорного меня спасла: я брал бутылку из рук Мюллера, который двигался дальше, передавал её коридорному, который шёл за мной, тот ставил её обратно на место, и церемония повторялась до тех пор, пока мы не обошли весь погреб. Мюллер совершенно естественно побрёл в наш номер, сел в кресло, потребовал ещё рюмку водки, выпил её и… мгновенно отключился. Именно отключился, не заснул, а вырубился. Все наши попытки привести его в чувство были бесполезны. Он не реагировал ни на тычки, ни на пощёчины, ни на крики в самое ухо. А время шло.
Мы не на шутку перепугались. Представить себе, что три несчастные рюмки могут довести здорового мужика (метр девяносто, мускулатура борца) до такого состояния, мы просто не могли. Тем более что в каждом из нас сидело, по меньшей мере, уже с десяток, если не больше, этих рюмочек, а мы ещё были, что называется, в сравнительно вменяемом состоянии.
Коридорный стал причитать и метаться в поисках выхода из положения. Мой приятель тоже воображал себе всяческие ужасные последствия своего нарушения в первый же день «правил поведения советских граждан за границей». И тогда я решил разрубить этот гордиев узел.
- Ты знаешь, где спит твой патрон? - спросил я конголезца.
- Да, патрон, - ответил тот.
Тогда я схватил Мюллера за ноги, велел своему приятелю взять его за плечи, а коридорному сказал, чтобы он вёл нас в апартаменты господина Мюллера. Я совершенно не помню, как мы туда шли. Мюллер был весьма увесист, и тащить его было трудно. Зато отчётливо помню следующее.
Мы вошли в его апартаменты. Сначала было некое подобие прихожей. Оттуда мы попали в просторную гостиную, в глубине которой была широкая застеклённая дверь, ведущая, как я понял спустя несколько секунд, в спальню. Судя по всему, мы наделали достаточно шума, поскольку, уже подтаскивая Мюллера к двери его супружеского алькова, я услышал пронзительный женский визг. Коридорный открыл перед нами двери спальни (надо же было как-то внести туда бедолагу Мюллера), и передо мной предстала следующая картина: моя рыжеволосая красавица, судорожно прижимая ко рту воротничок обольстительной прозрачной ночной рубашки, стояла на подушках в изголовье супружеской кровати, припав спиной к стене в позе княжны Таракановой. Кстати, это облегчило нашу задачу, поскольку уложить бездыханного Мюллера на пустую кровать было легче.
Сейчас, когда я мысленно вижу эту сцену, я сам не верю, что это было. Но, увы, я рассказываю сущую правду до мельчайших деталей.
Помню, что, продвигаясь к кровати под истерически-недоумевающим взглядом госпожи Мюллер, я умудрялся делать какие-то нелепые курбеты и на изысканном французском бормотать извинения за неурочное вторжение. Подойдя к бортику кровати (это я помню совершенно отчётливо), я скомандовал приятелю: «Ра-а-аз, два-а-а, три!» - и, раскачав тело несчастного Мюллера, мы бросили его на кровать.
После этого я стал спиной пятиться к выходу из спальни, то и дело расшаркиваясь перед мадам Мюллер, которая продолжала недвижно стоять на кровати над телом мужа подобно дочери Лота, превращённой в соляной столб.
Заглянуть в «Метрополь» я рискнул лишь дней через пять, когда по городу среди старожилов поползли слухи о странном недомогании «старины Мюллера», который вот уже который день не показывается за своей ресторанной конторкой, вынуждая свою очаровательную жену работать за двоих.
Я осторожно заглянул в ресторанный зал. На месте Мюллера озабоченно возилась с бумагами моя рыжеволосая прелестница. Когда она подняла на меня глаза, я понял, что чем быстрее я исчезну из поля её зрения, тем больше у меня останется шансов не быть битым любым предметом, который попадёт ей под руку.
Судя по всему, Мюллер выкрутился из ситуации, свалив всё на коварных русских. Не исключаю, что он рассказывал жене, что мы угрожали ему жестокими репрессиями, если он не выпьет, скажем, за здоровье всех без исключения членов политбюро ЦК КПСС или что-то в этом же роде.
Я так и не узнал, что произошло с Мюллером в ту злополучную ночь. Одно из двух: либо его организм совершенно не выносил крепкого алкоголя, либо, напротив, он был алкоголиком со стажем, но закодированным. Не исключаю, что если бы не икра, он так и не поддался бы соблазну выпить водки.
Но я до сих пор ругаю себя за то, что не догадался пригласить на нашу пирушку и его жену. Перед чёрной икрой она бы точно не устояла.
-------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #3 «Танцуй, как батеке, и не бойся партсобрания»
Батенька, да вы трансформер
Визит председателя ВС Таджикистана Махмадуллы Холова в Конго грозит обернуться дипломатическим скандалом: журналист Туманов танцует с туземцами
Борис Туманов
30 августа 2017
Сегодня журналист Борис Туманов вспоминает, как в семидесятые его неуёмное желание танцевать с африканскими племенами чуть не закончилось дипломатическим скандалом. В Конго прилетела советская делегация во главе с председателем Верховного Совета Таджикистана Махмадуллой Холовичем Холовым, в программе: посещение достопримечательностей, местная трапеза и народные танцы.
В охристо-прокалённом мареве Сахары самолёт сонной рыбой неподвижно висит над песчаным дном гигантского аквариума, застывшего в древних изломах. Время от времени он лениво и отрешённо пошевеливает плавниками, и тогда в иллюминатор медленно вплывает далеко-далеко внизу новая мощная складка рыжей дюны, или бурый каменистый кряж, или жёсткое колючее пятно пальмового леска.
В салоне самолёта царит уютная, безопасная и временная вечность, взятая взаймы у тех, кто пересекал это пространство, рассчитывая только на себя…
Пустыня, бесстрастно и незыблемо лежащая в неощутимо бездонной глубине, остаётся равнодушной к ухищрениям, с помощью которых мы стремимся избежать прямой и честной встречи с ней. Не она, а мы меняем в свою пользу правила древней игры, вечного поединка, не она, а мы уклоняемся от испытания, и не она, а мы осознаём при этом смутное разочарование в самих себе, теряя веру в себя и свои силы…
Пустыня не думала, что это зайдёт так далеко…
На заре авиации она снисходительно прощала Сент-Экзюпери и Мермозу их утлые, хрупкие самолётики, которые ещё не в силах были сопротивляться её притяжению. Их вынужденные прикосновения к её поверхности были почти так же часты, как прикосновения верблюжьих ног.
Лётчики той плеяды приходили к пустыне не как победители - они всего лишь учились познавать её без торжества, но с благоговейным восторгом…
В будничном спокойствии сегодняшнего пилота, который почти беззаботно ведёт свой самолет над пустыней, флиртуя со стюардессами, с аппетитом поглощая положенный завтрак и лениво болтая с членами экипажа, есть что-то от безмятежного кощунства варвара, громоздящего свой котёл с похлебкой на священный треножник в разгромленном храме…
И вдруг - или мне это показалось в стерильно-мёртвом воздухе загерметизированного салона? - вдруг, в тот самый момент, когда тебя посещает эта покаянная мысль, тайно молящая пустыню простить людскую суетность и тщеславие, лежащая внизу вечность благодарно откликается на эту мольбу почти неуловимым вкусом песка на твоих губах и терпким ароматом сухой акации, напоминающим об оазисах…
А значит, о цели, о передышке, о вознаграждении и о необходимости продолжать путь…
Происходит действие всё в том же Конго (Браззавиль), но уже на третьем году моей жизни в Браззавиле. К этому времени отношения между Конго, строящим «научный социализм», и первой в мире социалистической державой достигли такого уровня развития, что Москва решила послать в дружественную африканскую страну делегацию Верховного Совета СССР во главе с председателем Верховного Совета Таджикистана Махмадуллой Холовичем Холовым. По статусу он воспринимался за рубежом как вице-президент СССР, а поэтому конголезцы считали его визит огромной для себя честью.
Это, что называется, «технические» данные, чтобы вы могли представить себе масштабы и величие события.
Как представитель «Известий», газеты Президиума Верховного Совета СССР (sic!), я, естественно, должен был неотступно следовать за товарищем Холовым и его спутниками-депутатами ВС СССР, чтобы в подробностях описывать советскому читателю детали триумфального визита нашей делегации, который в очередной раз демонстрировал победное шествие идей Маркса-Энгельса-Ленина (Сталина к тому времени из тропаря убрали) по земному шару.
Вот тут и начинается собственно рассказ.
Изнывая на дикой влажной жаре (сочетание инфернальное), я вместе с нашими дипломатами и тассовцем долго ожидал в аэропорту приземления самолёта с делегацией. К тому времени, как самолёт приземлился, вырулил к зданию аэропорта и к нему подали трап, я уже был в полурасплавленном состоянии, но представшее перед нами зрелище меня буквально гальванизировало.
Дверь самолёта распахнулась, две стюардессы в изрядно помятой от двадцатичасового перелёта униформе (не забудьте, самолёты тогда были ещё винтовые) вышли на площадку трапа, и в дверях появился товарищ Холов.
Высокопоставленный таджик был крупным и упитанным мужчиной высокого роста. Выйдя на трап, он застыл в величественной позе, что дало мне возможность констатировать следующее. Товарищ Холов был одет в тёмно-синий суконный костюм, сшитый в полном соответствии с канонами среднеазиатской моды, берущими начало в многовековой культуре национального халата. Рукава его просторного пиджака почти закрывали пальцы рук, а ещё более просторные брюки ниспадали до земли монументальными складками, в которых я углядел наслоения многодневной пыли (это не метафора). Возможно даже, что это была пыль его родной земли.
- Э-э-э, - торжественно протянул товарищ Холлов, - пирдаю фам, дарагии кангалезки тафарыщ, пиривет от тафарыщ Лианид Илич Бирешнеф.
И тут я понял, что в ближайшие четыре дня мне предстоит стать счастливейшим свидетелем соприкосновения двух великих культур - Советского Таджикистана и социалистического Конго.
Соприкосновение было действительно патетическим. Избавлю читателей от мелких подробностей первых дней визита, но расскажу самое выдающееся.
В программе визита было предусмотрено знакомство со страной. Мы побывали в Долизи (помните, шесты от крокодилов), а потом делегацию повезли в городок Уэссо. Он находится на крайнем севере страны в восьмистах километрах от Браззавиля на границе с Камеруном. Чтобы попасть туда, нам пришлось вернуться в северное полушарие - Уэссо лежит в сотне километров к северу от экватора. Другими словами, собственной тени ты не видишь там вообще - она постоянно прячется у тебя под ногами в виде небольшого тёмного пятна.
Вот тут-то всё и началось.
Уэсоо - это не просто провинция. Это городок, отрезанный практически от всего мира. Он затерялся в джунглях, и единственным способом попасть туда или выбраться оттуда является самолёт или вертолёт. Главная улица там длиной в километр-полтора, но тем не менее по ней важно разъезжают в своих автомобилях местные чиновники. Сразу за домами - сплошная стена зарослей. Сами дома - это три-четыре административных здания, выстроенных французами, и лачуги местных жителей.
По случаю визита товарища Холова городок стоял на ушах. Делегацию надо было чем-то кормить, но, увы, еда здесь была только местная. Короче говоря, когда мы сели за официальный обед, на столах были целиком запечённые козлята, речная рыба, листья маниоки (кстати, всё это - вкуснятина необыкновенная!). Пытаясь угодить гостям, хозяева сделали нечеловеческое усилие и соорудили из местных овощей некое подобие французско-русских салатов под общим псевдонимом «оливье», о котором они сами, правда, никогда не слышали.
Всё это объедение стояло перед нами, и я, к тому времени уже давно переставший забивать себе голову мнимыми проблемами несовместимости европейского желудка с местной пищей, а также уже давно перепробовавший всякой конголезской еды в условиях, которые показались бы антисанитарными даже нашему бомжу, уплетал салаты, козлёнка, рыбу и прочие вкусности за обе щеки. Тем более что есть хотелось ужасно.
Так вот, когда я утолил первый голод и стал в состоянии обращать внимание ещё на что-то, кроме еды, мне бросилось в глаза выражение крайнего неодобрения, которое я увидел на лице сидящего напротив товарища Холова. Каждый раз, когда я отправлял в рот очередную порцию пищи, в его взгляде мелькала явная неприязнь с оттенком искреннего изумления. Сам он к пище почти не притрагивался, довольствуясь кусочками хлеба, которые он обильно запивал виски. На просьбы хозяев попробовать то или это блюдо он коротко отвечал: «Спасиб, я ужи кушил».
Поскольку при всей своей прожорливости я ел, тщательно соблюдая правила этикета, то есть ножом и вилкой, не набивая рта и даже элегантно вытирая губы салфеткой, упрекнуть меня, как я решил, было не в чем, а поэтому я перестал обращать внимание на мимику товарища Холова.
В этот момент приключился трагикомический эпизод. Соседка товарища Холова по столу, молоденькая и миловидная женщина-врач из Кабардино-Балкарии (член делегации), прогрессивно бледневшая у меня на глазах в течение первой половины обеда, вдруг сползла со стула на пол и потеряла сознание. Все засуетились, стали её поднимать, приводить в чувство, укладывать на диван в гостиной (мы обедали на террасе), причитая по поводу того, что её, бедняжку, с непривычки сморила жара (влажность, давление, сочетание того, другого и третьего и так далее).
Но, придя в себя спустя полчаса, кабардинка честно призналась: «Вы знаете, я сидела за столом, смотрела на эту еду и представляла себе, сколько в ней бацилл и микробов. Вот мне плохо и стало». К счастью, переводчик сообразил не переводить это признание. А к вечеру я узнал, что оно было знаменательным для меня лично.
Я уже говорил, что хозяева разбивались в лепёшку, чтобы угодить высокому гостю. Поэтому вечером на глинобитной площади напротив мэрии были устроены танцы, условно говоря, местных фольклорных групп, а попросту конголезцев, которых созвали из окрестных деревень.
Это было зрелище, о котором надо рассказывать отдельно! Фантастика! Товарищ Холов в своём неизменном монументальном костюме стоял на краю площадки и с непроницаемым лицом смотрел на всё это буйство ритмов, движений и музыки. Я бродил от одной группы к другой и наконец не выдержал. Прямо передо мной тянулась хохочущая человеческая змея из толстых конголезских тёток, молодых людей, мальчишек, девчонок, которые, не глядя себе под ноги, не сверяя свои движения с движениями других танцоров, выделывали такие замысловатые па, что, честно скажу, меня заело от зависти. И я решил доказать себе, что если они так могут, то и я смогу. Сначала я попытался присмотреться и повторить эти движения, стоя вне их круга. Получилось не сразу. Но как раз в тот момент, когда я начал входить в рисунок танца, мои упражнения заметила какая-то жизнерадостная толстуха, что-то радостно завопила, показывая на меня остальным, схватила меня за руку и потащила в круг. Я стал плясать вместе с ними, с удовольствием замечая, что я не выпадаю из их движений.
Как только танцующие заметили это, они пришли в неописуемый восторг: белый, танцующий, как батеке! (Батеке - племя теке). Невиданное зрелище! Они разразились хохотом, одобрительными воплями, а потом схватили меня на руки и, всё так же приплясывая, стали таскать меня по всей поляне, горделиво показывая другим танцорам и рассказывая им о моём подвиге.
И тут… Нет, решительно, это был один из незабываемых эпизодов в моей жизни. И тут, когда меня тащили мимо товарища Холова, я с ужасом успел мельком заметить на его лице уже не неодобрительное, а осуждающее, гневное выражение, которое явно попахивало разборами на партийном собрании, оргвыводами, а то и эвакуацией на родину в двадцать четыре часа (было такое наказание для лиц, нарушавших «правила поведения советского человека за границей»).
Предчувствие оказалось почти пророческим, и от гнева товарища Холова со всеми вытекающими для меня трагическими последствиями я был спасён благодаря двум обстоятельствам: находчивости моего соотечественника и коллеги Ашота Мелик-Пашаева, который сопровождал делегацию в качестве переводчика, и непроходимой глупости лично вице-президента СССР Махмадуллы Холовича Холова.
Вообще-то я быстро забыл об этом инциденте, и как только местные жители отпустили меня, надавав дружеских тычков в спину (особенно этим грешили конголезки всех возрастов и объёмов), стал бродить в толпе в поисках новых зрелищ. Спустя минут двадцать из толпы вынырнул изнемогающий от смеха Ашот. Не будучи в состоянии говорить, он знаками подозвал меня к себе и, с трудом подавляя приступы смеха, поведал следующее.
- Как только ты стал плясать с конголезцами, Холов мне говорит: что этот Туманов делает? Как он может так себя вести! Он же представляет здесь газету Президиума Верховного Совета СССР, а ведёт себя, как мальчишка. Это несолидно! Он компрометирует нашу страну. Это безобразие! Я завтра же расскажу обо всём в посольстве, пусть они принимают меры! И так далее, и тому подобное. Но я, слава богу, удачно сымпровизировал. Я ему говорю: Махмадулла Холович, вы поймите, он же журналист. А журналисты, чтобы правильно описывать действительность, должны всё попробовать своими руками, так сказать, всё на себе испытать. Вот поэтому он и пляшет, чтобы лучше рассказать о местных танцах советскому читателю. У него профессия такая!
По описанию Ашота, реакция Холова выглядела так. Он глубоко задумался, а потом изрёк: «А-а-а, типер панимаю… Типер панимаю. А я всё сматрю, сматрю, он всё кушиит, кушиит, я савсэм кушить нэ магу, пративна савсэм, там жи такой гряз в эта еда, а он, бедни, кушиит, кушиит все эти микроб… Да-а-а, тяжёли прафессиа у него, очен тяжёли… Типер панимаю…»
И до самого конца нашего совместного путешествия товарищ Холов смотрел на меня сочувствующим, почти отеческим взглядом.
-------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #4 В окружении африканских солдат
Батенька, да вы трансформер
Оборотная сторона очередных выборов африканских диктаторов: бардак, неразбериха и толпы солдат с оружием и без плана действий
Борис Туманов
31 августа 2017
Ситуация такая: Конго, семидесятые, очередные выборы на носу, назревают беспорядки, журналист Борис Туманов садится в свою «Волгу» и едет посмотреть на всё своими глазами. В этой истории он рассказывает, как он и его коллеги спаслись из кольца вооружённых до зубов африканских солдат.
Было это в Киншасе. Тогда я ещё жил в Браззавиле, но уже давно пересекал реку почти каждый месяц, чтобы побывать недельку-другую в Киншасе, где я был тоже аккредитован. На этот раз я поехал туда на выборы президента, которые были очень похожи на последние российские выборы, что-то типа Мобуту forever.
В стране было неспокойно: на северо-востоке, в Стэнливиле, подняли восстание европейские наёмники, из самой Киншасы сбежали все европейцы, опасаясь репрессий, огромный город опустел, и, чтобы достать малюсенькую баночку растворимого кофе, нужно было довериться посредникам, которые передавали тебя с рук на руки, как будто торговали наркотиками. Фешенебельные кварталы, где пустые виллы стояли с заколоченными ставнями, напоминали мир Магритта, на главных улицах изредка возникала из ниоткуда автомашина, чтобы тут же исчезнуть в небытие, по тротуарам без всякой цели бродили аборигены, недобро поглядывая на белых людей, словом, было тревожно и весело, и всё это время я жил с ощущением бодрящей щекотки в области солнечного сплетения. Это было тем более объяснимо, что советских в Киншасе особенно не жаловали, учитывая, что Мобуту дружил с американцами.
На этот раз я оказался в Киншасе с браззавильским коллегой из ТАССа, которого я как киншасский старожил великодушно взял с собой на своей «Волге». Напомню, что в те времена эта машина была в диковинку в Браззавиле, а уж в Киншасе тем более. Так вот, в день выборов мы с тассовцем, прихватив с собой француза-корреспондента АП и местного стрингера, работавшего на «Рейтер», проехались по избирательным участкам, со скукой констатировали готовность избирателей голосовать, за кого им укажут, и часам к двум дня решили найти какой-нибудь ресторан, где чем-нибудь кормили. И вдруг нас нагоняет машина бельгийского корреспондента, который энергично машет нам, возбуждённо сообщая, что, по его сведениям, в коммуне Н’Джили на окраине города местные жители намерены голосовать за своего соплеменника, бывшего президента Конго Касавубу, и что там наверняка будут беспорядки. Тассовец заныл, что он хочет есть, но мы трое решили ехать на участок, и ему пришлось подчиниться.
На участке мы застали тем не менее уже привычную картину, которая не предвещала никаких бунтов со стороны избирателей. Они кротко стояли в очереди перед зданием школы, оцепленным солдатами, и не выражали никаких симптомов фронды. Для очистки совести мы всё-таки вышли из машин, оставили их в тени большой акации метрах в ста от школы и подошли к очереди. Тут я должен сказать, что в нашей группе я был единственным, кто таскал с собой фотоаппарат, к ремешку которого был присобачен маленький экспонометр в футляре. Именно этот фотоаппарат и сыграл роковую роль в дальнейших событиях.
Нас встретил сержант, вооружённый автоматом, и довольно вежливо спросил, кто мы такие и что нам здесь нужно. Мы объяснили, что мы журналисты и хотим ознакомиться с ходом голосования. Дальше последовал такой диалог.
- А-а-а, - уважительно сказал сержант, - журналисты… Это хорошо. Только на участок нельзя, это не я решаю.
- А кто решает?
- Лейтенант (допустим) Бабемба, - отвечал сержант.
- А где он?
- А его нет, он в город уехал…
- А когда он вернётся?
- А я не знаю… Может, он вообще не приедет…
Мы посовещались. Ждать лейтенанта явно не стоило, поскольку было и так видно, что бельгиец преувеличил гражданскую сознательность местных избирателей.
- Ладно, - сказал кто-то из нас, - пошёл он к черту, этот лейтенант, поехали отсюда, ребята.
И мы направились было к машинам. Но тут сержант взревел:
- Ни с места! Вам нельзя уезжать без разрешения лейтенанта!
Мы остолбенели. Нам, конечно, были известны причуды местных жителей, как правило, карикатурно копировавших нравы бывших колонизаторов, включая проявления бдительности, но тут сержант явно нёс ахинею. Что мы ему и постарались по-отечески объяснить (он был довольно юн).
- Послушай, - сказали мы ему, - ну как лейтенант может дать нам разрешение уехать, когда он не давал нам разрешения посетить участок? Тем более что мы его и не посещали - просто остановились рядом.
Сержант заколебался.
- Всё равно, - сказал он уже менее уверенным тоном, - надо лейтенанта дождаться.
- А если он вообще не приедет, нам что - ночевать здесь прикажешь?
Этот аргумент, казалось, окончательно сразил сержанта, но тут он вдруг нашёлся.
- А ты фотографировал без разрешения, - обрадованно завопил он, указывая на меня. - Всё, будете ждать лейтенанта!
Тут мы все хором завопили в свою очередь, что всё это время сержант находился с нами и мог констатировать, что с аппарата даже футляр не был снят и что уже одно это означает, что я не мог фотографировать.
И тут я столкнулся с психологическим явлением, весьма распространенным в Чёрной Африке. Маленькое отступление: несмотря на то, что за годы колониализма, то есть практического сосуществования европейцев с африканцами, местные жители давно были знакомы со всякими техническими приспособлениями (от радиоприёмника до автомата, который сержант держал в руках и умел им пользоваться), в ментальности африканцев осталось суеверное подозрение, что европейская техника всё-таки сродни колдовству и что она может гораздо больше, чем об этом знают сами африканцы.
Сержант внимательно выслушал нас, хитро улыбнулся с оттенком снисхождения к наивным европейцам, которые так грубо пытаются его обмануть, и сказал, тыкая в мой экспонометр:
- Вы что думаете - я дурак? Я и без вас знаю, что большой фотоаппарат не может фотографировать через футляр. Вы, европейцы, привыкли думать, что мы ничего не соображаем. Так что не надо меня учить! Зато я знаю, что вот этот маленький фотоаппарат сделан специально для шпионов и может фотографировать через футляр. Так что стойте на месте и ждите лейтенанта, он с вами разберётся.
Сначала мы обалдели. Потом предприняли жалкую попытку объяснить идиоту, что такое экспонометр («Видишь, тут такая дырочка, она ловит свет и говорит фотоаппарату, - не этому, а большому, и вообще это не фотоаппарат, а экспонометр, тьфу, чёрт, ты всё равно не поймёшь! - какую кнопочку нажать»), но всё было тщетно. Единственное, в чём сержант был готов нам уступить, так это оставить меня для разбирательства, а остальным разрешить уехать.
К чести моих коллег, они категорически отказались бросать меня на произвол сержанта, а бельгиец, который пока не избавился от ещё недавно вполне оправданной самонадеянности колонизатора, решительно сказал:
- Да пошёл он в задницу, этот кретин, поехали, ребята, будем мы тут с ним возиться!
И мы пошли к нашим машинам. Как вы помните, пройти нам нужно было метров сто. И вдруг, когда мы были уже на полпути к машинам, за нашими спинами послышался топот множества ног и лязганье передёргиваемых затворов. Мы обернулись и увидели, что за нами, потрясая автоматами, бежит весь взвод во главе с проницательным сержантом.
- Стоять! - зарычал он. - Ещё шаг, и я буду стрелять! Руки вверх!
Мы были на самом солнцепёке, но, судя по свирепому выражению сержантского лица, мы поняли, что продолжать наш путь к тенистой акации было бы смертельно опасно. Мы остановились и вздёрнули руки кверху. Солдаты немедленно нас окружили и стали ждать дальнейших распоряжений сержанта, который между тем заинтересовался моей машиной.
- Это что за машина? - спросил он.
Я объяснил ему, что это советская машина. Сержант просиял.
- А-а-а, - торжествующе протянул он, - да я вижу, что на ней ещё и браззавильские номера (вы ведь помните, браззавильцы тогда строили научный социализм, что делало их априори идеологическими врагами киншасцев)! Шпионы!
- Да какие мы шпионы! - завопил я в последней надежде переубедить остолопа. - Если бы мы были шпионами, нас бы конголезские власти никогда сюда не впустили, а у нас визы есть!
И тут сержант произнёс фразу, которую я запомнил на всю жизнь.
- Визы, визы, - отмахнулся он. - Вам их дали, потому что конголезские власти политизированы!
Дальнейшее я буду описывать широкими мазками, чтобы вас не утомлять.
Как только сержант вынес свой приговор, поведение солдат резко изменилось. Они столпились вплотную к нам и, не снимая пальцев со взведённых (!) спусковых крючков, стали тыкать нас во все части тела дулами и прикладами. Сначала это носило характер развлечения. Тем временем избиратели покинули свою очередь и окружили нас с солдатами большой и плотной толпой, возбуждение которой (не так часто увидишь белых людей в абсолютной власти африканцев) стало передаваться солдатам. Тыкать и пинать нас стали по-серьёзному, с наслаждением. Шло время (потом мы узнали, что длилось это минут сорок). Бывалый бельгиец стоял с побледневшим лицом и тихо бормотал мне, что будет чудо, если мы уцелеем в этой заварушке. Потом тассовец, не выдержав нервного напряжения, завопил тонким голосом в мой адрес: «Это ты виноват! Это из-за тебя мы сейчас погибнем! Не надо было ехать на участок!» Хотя никто из моих коллег не понимал русского языка, они сразу догадались по интонациям, что тассовец впал в панику, и стали одёргивать его в непечатных выражениях на чистом французском.
Солнце слепило, мы были мокрые от пота, поднятые вверх руки затекли, болели ушибы, и было просто страшно.
И вдруг Франсуа Кро, тот самый француз, работавший на АП, который был почти двухметрового роста и возвышался над толпой низкорослых конголезцев (слава богу!), истошно завопил: «Бангала!» И повторял этот крик, не переставая, к великому недоумению толпы, солдат и нас самих.
Сначала мы решили, что Франсуа съехал с катушек. Но спустя минуту, когда толпа стала медленно расступаться и из неё, властным жестом отстранив замешкавшегося солдата, вынырнул ГУБЕРНАТОР КИНШАСЫ Оноре Бангала во френче, с толстой тростью из красного дерева и в леопардовой шапочке, как подобало верному соратнику президента Мобуту, мы поняли, что избавление пришло.
Нас спасло стечение обстоятельств: высокий рост Франсуа и тот факт, что Бангала проезжал мимо участка в открытом джипе. Будь он в тени закрытой машины, Франсуа его просто не узнал бы.
Мы бросились к спасителю и, перебивая друг друга, поведали ему о наших незаслуженных страданиях. К тому времени, когда мы закончили наш рассказ, солдаты во главе с сержантом прятались за углом школы, робко выглядывая оттуда.
И тут губернатор, преисполненный желания загладить инцидент и вознаградить нас за наши муки, совершил, сам того не подозревая, жесточайший поступок.
- Вы хотели посмотреть участок, господа? - светски улыбаясь, произнёс он. - Прошу вас, будьте моими гостями.
И он повёл нас на участок, где долго и подробно рассказывал нам о совершенстве конголезской демократии. И это в то время, когда под нами подкашивались (буквально) ватные ноги, когда нас трясло от пережитых эмоций и когда единственным, но свирепым желанием нашим было напиться до полусмерти.
Что, собственно, мы и сделали все впятером, как только спустя полчаса, лицемерно улыбаясь, помахали губернатору и ринулись в ближайший бар, где опустошили, кажется, все его запасы виски.
-------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #5 Юный «откосивший» и деревня девственниц
Батенька, да вы трансформер
История о юном французе, который не хотел в армию и попал в африканскую деревушку, где белым подносили самое ценное, что есть - юных селянок
Борис Туманов
04 сентября 2017
Что будет, если отправить молодого и буйного француза, который не хотел идти в армию, в африканскую деревенскую глушь, где таких, как он, воспринимают как божество и отдают им самое ценное - юных девушек? Что будет, если у него окажется с собой ружьё? Что будет, если вся его работа в этой глуши - следить за хижиной академии наук и ловить мух? Об этом рассказывает журналист Борис Туманов, который в советское время от газеты «Известия» провёл десять лет в Африке.
Итак, сначала небольшая вводная, дабы вы могли понять ситуацию. Кстати, на этот раз я был не её участником, но внимательным свидетелем и наблюдателем. Надо сказать, что французы предлагали своим призывникам альтернативу: вместо двух лет в армии (тогда они служили два года) отслужить три года в одной из бывших африканских колоний в качестве клерков, посыльных, разнорабочих и прочих. Всё это за весьма скромную зарплату, но зато в штатском и без одуряющей воинской шагистики и дисциплины.
Так вот, приехал как-то в Браззавиль молодой француз лет двадцати, который таким образом решил избежать армейской службы. Был он, что называется, от сохи - из какой-то богом забытой горной деревушки то ли в Оверни, то ли в Ардеше, это области во Франции, которые славятся тупостью местных жителей, как у нас, скажем, пошехонцы. Мало того что голова молодого француза не была обременена никакими знаниями, так вдобавок до поездки в Конго он, как впоследствии выяснилось, вообще из родной деревни не выезжал.
Стали французы гадать да рядить, куда такого идиота определить, поскольку он ни в чём не смыслил. Наконец кому-то пришла в голову блестящая идея: направить его туда, где от него будет требоваться минимум интеллектуальных усилий и инициативы. И придумали - послать его на север страны, на экватор, в самые джунгли, где в местной небольшой деревушке, отрезанной от всего мира, был установлен пост филиала Французской академии естественных наук. Пост - это слишком громко сказано. Это была обыкновенная хижина с примитивной мебелью, в которой на время командировки поселялся наблюдатель. В его задачу входило два нехитрых ежедневных действия - утром ставить в джунглях поблизости от деревушки ловушки для мух, комаров, пиявок и всякой прочей нечисти, а вечером забирать их и подсчитывать количество пленников. Ну и ещё записывать результаты в тетрадь. Всё.
Молодой француз, снабжённый ружьем, провиантом, средствами от малярии, портативными радиоприёмником и проигрывателем, работавшими от батареек, благополучно был отвезён к месту работы, откуда он должен был вернуться в Браззавиль на отдых через три месяца. Но спустя всего лишь месяц во французское посольство в Браззавиле пришли ходоки из упомянутой деревушки и рассказали, что с молодым человеком творится что-то неладное.
- Она всё поломал, хижина спалил, тушить не давала, стрелять грозился. Сейчас сидит на пожарище с ружьём, никого не подпускает, есть, пить не хочет.
Естественно, тут же была наряжена экспедиция для спасения гражданина великой Франции, но предварительно аборигенов допросили с пристрастием, не было ли в этом какой-либо их вины - не заколдовали ли его, не подсыпали чего-нибудь в пищу, не запугивали по ночам страшными воплями и так далее. Аборигены клялись, что они здесь совершенно ни при чём.
Дальнейшее расследование показало, что так оно и было. Для жителей деревушки - а, как вы догадываетесь, их интеллектуальный уровень ни в чём не уступал интеллекту юного француза - постоянное присутствие белого человека было величайшей честью, которую они пытались заслужить всеми известными им способами гостеприимства. Каждый день к порогу его хижины приносили бананы, манго, ананасы, козлятину, кур, которыми были богаты окрестности деревушки. Когда французский отшельник шёл на работу, ловушки за ним тащили восхищённые его умом местные юноши. А когда современный Эгидий вечером удалялся в своё обиталище, откуда немедленно доносились звуки тогдашних шансонов, то вождь деревни с присущей ему мудростью заключал, что молодой человек настроен лирически, и немедленно принимал соответствующие меры, веля одной из многочисленных местных прелестниц от восьми до двенадцати лет (не пугайтесь, для «глубинной» Африки это норма) навестить гостя в его хижине со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Первоначально вождь предполагал, что ему достался на редкость требовательный постоялец: француз последовательно отвергал предлагаемые ему услады, и разочарованные девочки возвращались назад, выслушивая упрёки своих матерей и даже самого вождя в недостаточном рвении. После недели бесплодных попыток угодить гостю вождь стал применять самую жёсткую селекцию: в ход пошли самые привлекательные и самые разбитные девственницы, но всё было тщетно. Страшное подозрение, посетившее вождя, было убедительно развеяно свидетельствами неудачливых соблазнительниц, которым было поручено тактильно удостовериться в адекватности физиологических реакций юноши на их ласки.
Вождь был в отчаянии. Он посылал к французу девочек уже группами в надежде на то, что какой-нибудь из них удастся победить его гипертрофированную разборчивость. Всё было тщетно. И вот тут и наступила развязка, о которой я рассказал в начале своего повествования.
В один прекрасный день юный француз разбил свой радиоприёмник о могучее дерево, росшее рядом с его хижиной, открутил звукосниматель со своего проигрывателя, перебил пластинки и стал жечь собственное жильё. Все попытки аборигенов потушить огонь пресекались бунтарём выстрелами в воздух и угрозами перестрелять всех к такой-то матери, если его не оставят в покое.
Дальнейшее вам известно.
Однако соль моего рассказа заключается в причинах такого странного поведения, о которых поведал сам эвакуированный француз после того, как перестал лепетать несусветицу и пришёл в себя благодаря могучим усилиям целой команды французских терапевтов, наркологов и психиатров из браззавильского госпиталя.
И тут выяснилось, что никогда в жизни молодой француз не вожделел женщину с такой интенсивностью, как в те дни, когда он мог в любой момент заполучить хоть всех женщин деревни. Ежевечернее присутствие на его ложе очередной девушки доводило его до исступления. Но когда его спросили: «Так чего же ты ждал, дурак? Чего тебе не хватало?», он потупил взор и смущённо произнёс: «Я заразиться боялся, там ведь столько венерических болезней…»
Вот вам феномен, достойный Фрейда на кухонном уровне, который доказывает, что столкновение двух равновеликих инстинктов - размножения (полового влечения) и самосохранения - может привести к трагическому результату.
Парня отправили обратно во Францию, а на его пост назначили другого молодого человека, который, судя по тому, что о нём долго не было ни слуху ни духу, правильно воспринял дар судьбы и не слишком прислушивался к своему инстинкту самосохранения, справедливо рассудив, что после открытия антибиотиков лечатся даже венерические болезни. Каковым, кстати, в этой деревушке просто неоткуда было взяться по причине её полной изолированности от порочного мира…
-------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #6 Коротко о женском обрезании в Африке
Батенька, да вы трансформер
Журналист Борис Туманов вспоминает, как в семидесятые в Африке стал свидетелем ритуала женского обрезания - танцы и никакого обезболивания
Борис Туманов
05 сентября 2017
Журналист Борис Туманов за десять лет в Африке насмотрелся всякого: видел чужих жён в неглиже, держа их пьяных от водки мужей; смотрел, как длинными шестами вытаскивают воду из залива крокодилов, ездил на Волге по пустыне, стирал руки в кровь в плюс пятьдесят, почти дотанцевался до дипломатического скандала. Сегодня он вспоминает, как стал свидетелем древнего обычая - женского обрезания.
Тут я, пожалуй, рискую окончательно шокировать своих читателей, но что было, то было. Мне довелось присутствовать при обряде (именно обряде), который по-научному именуется клиторотомия, а в обиходе - обрезание.
Чтобы вам была понятна атмосфера этого достаточно сложного ритуала, даю сначала его философско-экзистенциалистское, а также житейско-практическое обоснование, которое мне поведал исполнитель обряда.
«Клитор, - сказал он мне (выражался он, естественно, в других терминах типа «эта штучка»), - это остаток мужчины в женщине, это наш атрофированный половой член. От этого женщина становится нечиста, поскольку её истинная природа искажена присутствием мужского начала. Вот поэтому мы избавляем женщину от этой чуждой ей, скажем так, части тела, чтобы вернуть ей первозданную чистоту». Потом он хитро подмигнул мне и уже в менее высокопарных терминах пояснил практическую цель операции: «Ты же знаешь, что клитор - самое возбудимое место у женщины. Когда он у неё есть, ей всё время хочется мужчину. А наши мужчины часто и надолго отлучаются на охоту. И их жёны, будь у них клитор, обязательно грешили бы с другими мужчинами, например, с юношами, которых ещё не берут на охоту. А нам в деревне лишние разборки не нужны, нам нужно, чтобы все жили в мире».
Сама операция меня буквально заворожила (не потому, что я с ней был согласен, а своим простодушным, но эффективным варварством). Всё это далеко не так просто, как может вообразить непосвящённый человек. Но самое главное здесь то, что весь этот долгий ритуал по существу является блестящей медицинской операцией, основанной на многовековой практике народной медицины, включая даже обезболивающие эффекты.
Клиторотомии женщины, точнее девочки, подвергаются в детском возрасте, лет в семь-восемь. В день операции с самого раннего утра перепуганных девчонок с безнадёжно покорным выражением глаз заставляют танцевать до самого вечера, вплоть до самой операции. Не просто танцевать. Здесь всё рассчитано до мельчайшей детали. Они подчиняются специальному монотонному и однообразному ритму, который не меняется ни на секунду. Они танцуют по кругу, друг за дружкой, что не позволяет им сделать ни одного самостоятельного движения, которое могло бы разнообразить танец. И так - часами. Это, по сути, своеобразный наркоз, первая его стадия, когда в итоге девчонки просто отупевают и становятся менее восприимчивы к любым внешним раздражителям. Это совокупное воздействие элементарной физической усталости и автоматического однообразия движений.
Когда с точки зрения наблюдательного «жреца-хирурга» девчонки доходят, если так можно выразиться, до кондиции, начинается собственно операция. Выглядит она так. Дюжие старухи укладывают голую девчушку спиной на большой гладкий камень, рядом с которым сидит «хирург». Две тётки широко, до упора раздвигают ей ноги и прочно удерживают их в таком положении, лишая девочку возможности двигаться. Три или четыре другие тётки хватают девочку за руки, одновременно зверски щипая её за щёки, выкручивая нос и истошно, на запредельных децибелах вопя ей в уши. Это отвлекающее сочетание децибел и боли даёт, поверьте, достаточный анестезирующий эффект. Тем временем «хирург», не торопясь, берёт в руки, точнее в пальцы, малюсенькое, сантиметра в три-четыре, слегка искривлённое (в форме своеобразного когтя) остро отточенное лезвие, нащупывает клитор, чтобы, не дай бог, не прихватить вместе с ним часть половой губы, оттягивает его, примеряется и одним точным движением отрезает.
После этого на девчонку надевают пышную длинную юбку из свежих листьев каких-то растений, обладающих, как мне пояснили, дезинфицирующим действием, и снова отправляют танцевать в том же ужасающе монотонном ритме вокруг костра, сложенного из этих же листьев и трав. (Дым тоже обладает целебным действием). И вот когда они протанцуют так ещё часа два-три (для вящего эффекта целебных листьев и для остановки кровотечения), их оставляют в покое, и их мамы, когда-то подвергавшиеся такой же операции, растаскивают дочерей по хижинам. К концу ритуала у камня громоздится небольшая кучка отрезанных клиторов.
На этом спектакль заканчивается, и на опустевшей поляне остаётся слегка обалдевший от увиденного автор. Это было в деревушке (не помню названия), которая находится к северу от Конго (Браззавиль), в тропических лесах Центрально-Африканской Республики (это там, где некогда правил бывший сержант французской колониальной армии, а затем «император» Жан Бедель Бокасса. Тот самый, который изредка ел не угодивших ему местных политиков. Между прочим, мой знакомый. Правда, он уже помер).
-------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #7 Мобуту Сесе Секо Куку Н’Гбенда идёт в поход
Батенька, да вы трансформер
История речного похода президента Заира Жозефа Мобуту вместе с его нянечкой-блондинкой, который закончился тюрьмой для верного человека президента
Борис Туманов
06 сентября 2017
Берём африканского диктатора (одна штука), верного президентского адъютанта-лейтенанта и верную президентскую любовницу-няню и отправляем их в длительный речной круиз. Вопрос: как подобная идиллия могла закончиться тюрьмой и политическим кризисом? Журналист Борис Туманов, в семидесятые проживший десять лет в Африке, рассказывает, как решить это непростое уравнение.
Да будет вам известно, что президент Заира (Конго-Киншаса) Жозеф-Дезире Мобуту, он же Мобуту Сесе Секо Куку Н’Гбенда ва за Банга был человеком, не лишённым склонности к речным путешествиям. Эта склонность была очевидным образом стимулирована тем фактом, что страна, которую он возглавлял, лежала на живописных берегах могучей и бесконечной реки Конго. Поэтому никто не удивлялся, когда президент Мобуту время от времени выезжал в многодневную прогулку по реке на своём роскошном многопалубном теплоходе.
Так случилось и на этот раз. Конголезцам было торжественно сообщено, что их обожаемый президент на время удаляется от дел в сопровождении своей супруги, многочисленных детей и личного адъютанта лейтенанта - не помню уже его имени, допустим, Мпану-Мпану (такая фамилия существует, я её не придумал). Надо тебе сказать, внимательный мой читатель, что означенный Мпану-Мпану был адъютантом президента чисто формально. На самом деле он слыл (и был) своего рода «серым кардиналом», чьё влияние на президента считалось практически тотальным. Более того, слухи, ходившие в местных дипломатических и журналистских кругах, приписывали Мпану-Мпану тесные связи с американцами и тайную власть над армией.
И ещё одна маленькая деталь, которая в конце концов выстрелит, как хрестоматийное ружьё, висящее на стене с первого акта пьесы. Детишек президента Мобуту в этом путешествии сопровождала очаровательная блондинка бельгийского происхождения, которая формально числилась их няней, но в то же время, как вы догадываетесь, вносила приятное разнообразие в удовлетворение президентом своего первородного инстинкта.
А теперь я вернусь к хронологическому изложению событий, последовавших за отплытием президентского теплохода из Киншасы. Возвращение президента ожидалось через неделю, но спустя три дня вся конголезская столица была взбудоражена неожиданным появлением его теплохода в киншасском порту, но более всего официальным сообщением президентской канцелярии об уличении лейтенанта Мпану-Мпану в государственной измене, о его немедленном разжаловании и заключении в тюрьму.
С этого момента город, а точнее, местные госучреждения, дипломатические салоны, журналистские бары погрузились в бурное и практически беспрерывное обсуждение этого события, его тайных причин и политических последствий. Всё это происходило на моих глазах, поскольку я сам принимал в этих обсуждениях активное участие, кочуя из баров в посольства, а из посольств в те или иные министерства. Знатоки Заира - а имя им было легион, ибо любой европеец, проживший в Африке хотя бы год, считал, что для него в ней нет секретов, - так вот, знатоки Заира выдвигали самые различные версии происшедшего. Говорили о тайном заговоре Мпану-Мпану, который якобы намеревался свергнуть президента с помощью верных армейских офицеров. В американском посольстве видели в этой опале тревожный признак усиления китайского влияния (некоторые, напротив, считали, что без советской разведки здесь не обошлось). Французы и бельгийцы, которых американцы практически выживали из Заира, злорадно предсказывали скорое охлаждение отношений между Вашингтоном и Киншасой, хотя и не очень понимали, почему это вдруг Мобуту решил сменить внешнеполитическую ориентацию. Любители совсем уж экзотических фабул утверждали, что Мпану-Мпану был застигнут президентом в тот момент, когда по заданию американцев подмешивал яд в президентский виски.
Не буду утомлять вас подробностями этой белиберды, скажу только, что эти умственные упражнения длились дня три, причём со всей серьёзностью: дипломаты отправляли в свои столицы соответствующие отчёты раза по четыре в день, а зарубежные журналисты регулярно снабжали свои редакции сообщениями о новых версиях истории с Мпану-Мпану.
На четвёртый день одному моему коллеге, который был поумнее всех остальных (включая, разумеется, и вашего покорного слугу), пришла в голову мысль поговорить с кем-нибудь из команды теплохода. При этом, замечу, никто из нас не рассчитывал получить исчерпывающую информацию по поводу инцидента, поскольку, как мы полагали, высокие и тайные политические соображения не могут быть доступны челяди. Мы искали не больше, чем какую-нибудь зацепку, деталь в надежде на то, что она наведёт наши умозаключения на нужный путь.
Заранее предупреждаю - это тоже пересказ того, что я услышал. В это трудно поверить, но тем не менее ниже следует святая правда, неоднократно подтверждённая впоследствии дальнейшими событиями.
Не помню уже, через кого, но мы вышли наконец на пожилого конголезца, который служил стюардом на президентском теплоходе. И когда мы его спросили, известно ли ему что-нибудь об инциденте с Мпану-Мпану, он скабрезно заулыбался и стал охотно рассказывать всё, чему он лично был свидетелем.
Вот эта эпическая история.
На второй день идиллического путешествия по реке Конго президент Мобуту вкушал обед на нижней палубе своего теплохода в окружении приближённых, включая, разумеется, своего верного лейтенанта Мпану-Мпану. Судьба распорядилась так, что покои президентских отпрысков располагались на верхней палубе непосредственно над столовым залом президента. В середине обеда детишки августейшей особы разгулялись так, что крики и топот стали раздражать их отца. Он отпустил нелестное замечание в адрес няни-бельгийки и послал кого-то из обслуги сказать «нерадивой дуре», чтобы она получше следила за вверенными ей детьми. Слуга понёсся наверх исполнять приказ, и через минуту дети угомонились. Однако президенту не удалось долго наслаждаться желанной тишиной. Минут через десять дети снова разгалделись, и взбешённый Мобуту решил для вящей убедительности послать к «этой наглой бельгийке» своего лейтенанта в надежде на то, что его авторитет станет на этот раз эффективной гарантией исполнения президентского приказа.
Лейтенант свернул свою салфетку, положил её на стол и с решительным выражением лица направился по трапу на верхнюю палубу. Там тут же наступила мёртвая тишина. Мобуту удовлетворённо вздохнул и благодушно улыбнулся: «То-то же!»
Однако спустя несколько минут президент обратил внимание на то, что лейтенант всё ещё так и не вернулся на своё место. Решив, что Мпану-Мпану куда-то отлучился по своим делам - мало ли, мог ведь в каюту к себе заглянуть, в туалет, заболтаться с кем-нибудь - президент тут же забыл об этом и повёл беседу на другие темы. Но тут с верхней палубы вновь донеслись крики и грохот, производимые его детской ордой.
Президент взревел от ярости и лично ринулся на верхнюю палубу, изрыгая проклятья и страшные угрозы.
Картина, которую он застал, была достойна кисти Николя Пуссена, автора знаменитого полотна «Похищение сабинянок». Вновь оставленные без присмотра президентские дети буквально ходили на голове, прыгая через стулья, колотя в барабаны, играя в футбол, а на одном из диванов лейтенант Мпану-Мпану добросовестно трудился над юной бельгийкой, которая с явным энтузиазмом приветствовала его усилия.
Дальнейшее вам известно.
-------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #8 Торг уместен: как устроен рынок в Африке
Батенька, да вы трансформер
Две истории из Африки: Борис Туманов вспоминает, как обычная покупка бананов обернулась уроком обществознания
Борис Туманов
07 сентября 2017
Какие могут вас ждать тонкости и подводные камни, если вы вдруг окажетесь в Африке и вздумаете купить связку бананов? Журналист Борис Туманов рассказывает, как для него этот акт в семидесятые обернулся полезным уроком обществознания и экономики.
На большой браззавильский рынок, расположенный в глубине одного из африканских кварталов, европейцы практически не ходили. Во-первых, потому, что местные фрукты, овощи и зелень всегда можно было купить в магазинах, лавочках и небольших рынках, расположенных в центре города. Там было чисто, но скучно. А во-вторых, потому, что не всякий европеец находил в себе моральные силы созерцать на большом рынке висящие гроздьями тушки вяленых обезьянок с укоризненным взором их мёртвых глаз и терпеть душераздирающие запахи маниоки. Зато, правда, там было страшно весело.
Но это я понял не сразу, а только после второго посещения этого рынка.
В первый раз я поехал туда из чистого любопытства. Побродил по бесконечным рядам, заваленным горами ананасов, бананов, манго и увешанным несчастными обезьянками, которые, как оказалось, считаются местным деликатесом, полюбовался на мух, которые сплошным слоем облепляли куски говядины, и даже попробовал прицениться к бананам, чтобы не уезжать с пустыми руками.
За прилавками стояли толстые и весёлые конголезки, которые оживлённо комментировали на своём наречии поведение «мунделе». «Мунделе» был я. Изначально на лингала этим словом называли конголезцев-альбиносов. Кстати, они представляли собой странное зрелище - белокожий и беловолосый человек с негроидными чертами лица. Но я отвлёкся. Дело в том, что словом «мунделе» конголезцы нарекли и всех представителей белой расы. Так что для толстых торговок я представлял своего рода развлечение, поскольку вёл себя отнюдь не как конголезец-альбинос, а как европеец. То есть глазел на всё, разинув рот, морщился от запахов и шарахался от пресловутых обезьянок.
Так вот, когда я подошёл к прилавку одной из чёрных толстушек, её товарки приготовились наслаждаться спектаклем, который, как я позже выяснил, должен был разыгрываться по одному и тому же сценарию. А особую пикантность этому спектаклю должен был придать как раз тот факт, что я принадлежал к роду «мунделе», то есть был европейцем.
В первый раз я попал впросак, поскольку повёл себя так, как ведут себя покупатели на европейских рынках.
- Почём бананы? - вежливо спросил я с приторной улыбкой, боясь, что в противном случае дама увидит в моём поведении проявление расового превосходства.
Окружающие нас тётки радостно загалдели, явно предвкушая какое-то удовольствие. А хозяйка бананов, улыбаясь до ушей, выдержала многозначительную паузу и выкрикнула: «Триста франков!» Тётки завизжали от восторга, дубася друг друга по спинам.
Вот тут необходимо важное разъяснение. Триста франков CFA (местная валюта, связанная с французским франком) равнялись шести французским франкам - сумма мизерная даже для советского командировочного. Тем более что бананы, к которым я приценивался, представляли собой не жалкую связку в пять-шесть бананов, а огромную ветвь.
И я безропотно полез в кошелёк.
Но тут меня ждал шокирующий своей непостижимостью сюрприз. Лицо продавщицы вдруг приняло гневное выражение, она с презрением бросила мне: «Катука!» (в данном случае это означало на лингала что-то вроде «Поди прочь, балбес!») и повернулась ко мне спиной. А товарки её издали разочарованный стон и стали разбредаться по своим местам.
Я не стал настаивать и побыстрее убрался с рынка.
Однако любопытство не давало мне покоя, и при первом же удобном случае я рассказал эту сцену знакомому старожилу-французу и попросил объяснений.
- Беда с этими новичками, - сказал он, выслушав меня. - Тебе, небось, было неудобно торговаться, да? Ну как же - угнетённая колонизаторами тётка, и ты постеснялся у неё лишний франк отобрать, так ведь?
Я подтвердил его догадку.
- Так вот, - сказал он, - ты со своими высокоморальными угрызениями совести жестоко лишил эту даму заслуженного удовольствия. Торговаться надо было, доброхот непрошеный. Причём чем дольше, тем лучше. А настоящую цену она сама тебе назовёт, ты за неё не волнуйся.
Услышав это разъяснение, я на следующий же день снова поехал на большой рынок. Искать вчерашнюю тётку я, разумеется, не стал и обратился к первой попавшейся продавщице бананов. Вчерашняя сцена повторилась до мельчайших деталей: улыбки, восторженные товарки, предвкушающие развлечение, и так далее. Но тут уж я решил действовать наверняка.
Когда хозяйка бананов, хохоча, выпалила мне в лицо: «Двести пятьдесят франков!», я твёрдо сказал: «Десять франков!»
- Катука! - восторженно завопила тётка (в данном случае это означало что-то вроде «Вот охальник!»). Её товарки попадали на прилавки в приступе бешеного хохота, к которому немедленно присоединилась продавщица. Отдышавшись, она произнесла: «Двести франков».
Дальше это выглядело так.
- Пятнадцать франков.
Новый взрыв восторга, на этот раз сопровождавшийся коллективным исполнением нескольких танцевальных па.
- Сто пятьдесят франков! - простонала тётка.
- Двадцать, - ответил я.
Тётки завыли от восторга и стали одобрительно лупить не только друг друга, но и меня.
- Сто франков! - изнемогая от смеха, заявила владелица бананов.
- Сорок, - сказал я, замечая, что вокруг нас собралась изрядная и столь же восторженная толпа.
- Пять-де-сят! - из последних сил выкрикнула тётка, и я понял, что торг окончен.
- Беру, - заявил я. - Вот тебе пятьдесят франков.
Наша сделка завершилась под радостный рёв присутствующих, которые выражали мне свою благодарность дружескими тычками в спину.
И с тех пор я время от времени ездил на большой рынок, чтобы вновь почувствовать, что там меня считают своим, как говорится, в доску.
Оказалось, что это очень приятное ощущение.
,,,Я так никогда и не понял, каким образом, а главное, зачем эта девчушка оказалась в тот день на заброшенной тропе в безлюдном глухом уголке джунглей. Как, впрочем, не помню, каким образом и зачем там оказался я сам. Скорее всего, ездил, как обычно, на очередное свидание с Африкой. Вот именно с этой поездкой и связано моё повествование.
В тот день я выехал из Браззавиля на север, быстро проскочил сорок километров асфальта, проехал несколько километров по глинистой дороге и свернул на первую же попавшуюся на глаза тропу, уходящую в джунгли. Я долго ехал по ней безо всякой цели, наслаждаясь острым ощущением неизвестности, которая могла таить в себе что угодно. Тропа была явно заброшенной, причём очень давно. За три-четыре часа езды в плотном, влажном, отдающем сладковатой ванильной гнилью воздухе мне не удалось обнаружить никаких следов человеческого присутствия. Разве что один раз, на излучине дороги, открывавшей на несколько мгновений величественный вид на лежащую внизу зелёную долину, я увидел между двумя сросшимися стволами деревьев потемневшего от времени, солнца и дождей деревянного божка с полым животом, в котором лежали полусгнивший банан и листья маниоки. Кто-то давным-давно положил их туда в надежде заслужить милость божка.
Откуда пришёл этот таинственный даритель, догадаться было невозможно - в этом первозданном пейзаже совершенно не ощущалось ни малейшего человеческого присутствия. Настолько, что моё собственное присутствие казалось здесь неуместным до такой степени, что я ощущал неприятный холодок страха, инстинктивно чувствуя, что моё вторжение сюда является почти святотатственным.
Я поехал дальше. Тропа по-прежнему была безлюдна, и по прошествии некоторого времени я решил возвращаться. Обратная дорога была столь же монотонной, но в Африке эта монотонность всегда компенсируется постоянным предчувствием неожиданного. Моё доверие к Африке было вознаграждено и на этот раз.
Сначала я не поверил своим глазам. Сразу за поворотом безлюдной тропы, который я проезжал часа три назад, я вдруг увидел на обочине маленькую девочку лет пяти-шести, у ног которой лежала кучка так называемых королевских бананов. Это маленькие бананы, размером вдвое меньше обыкновенных, но удивительно нежные и сладкие.
Я остановился и вышел из машины. Пока я шёл к ней, девчушка невозмутимо смотрела на меня, не выказывая ни страха, ни удивления. Моя попытка выяснить, как она здесь очутилась и что здесь делает, успехом не увенчалась: малышка не понимала французского, а лингала я тогда ещё не знал.
Тогда я вопросительно поднял брови и показал на бананы. Девочка оживилась и показала мне растопыренную пятерню. «Пятьдесят франков», - сообразил я и решил быть щедрым: ребёнок стоит в одиночестве посреди безлюдных джунглей, надо же его хоть чем-то побаловать. Конечно, я догадывался, что её деревушка находится где-то рядом, но проехать к ней было невозможно, девочка явно добиралась сюда пешком.
Я вытащил стофранковую бумажку и протянул её девочке. И тут меня ожидал неправдоподобный сюрприз. Девчонка отчаянно замотала головой и снова показала мне пять пальчиков. Я стал лихорадочно соображать, что она имеет в виду. Похоже было, что она спрашивала с меня пятьдесят франков. А может быть, что-то другое? Тогда я залез в карман, выгреб оттуда всю мелочь и протянул ей все эти монеты на ладони. Девчушка внимательно посмотрела на мою ладонь, покопалась в горстке мелочи и с торжествующим видом вытащила оттуда одну пятифранковую монету. Я опешил. «Бедное дитя, - пронеслось у меня в голове, - она же ничего не понимает в деньгах, как её убедить, что сто и даже пятьдесят франков намного больше той мизерной суммы, которую она хочет получить за свои бананы?»
Я выудил из мелочи серебристую пятидесятифранковую монету и протянул её девочке. Она снова отрицательно покачала головой и торжествующе показала мне свою пятифранковую монету. Я почувствовал себя гнусным обидчиком вдов и сирот. Снова попытался переубедить малышку, но она упорно стояла на своём, нетерпеливо протягивая мне связку своих бананов.
Делать было нечего. Я взял бананы и побрёл к машине, не понимая, отчего у этой девчонки такой довольный вид.
Всё объяснилось позже. Разумеется, с помощью очередного старожила. «Где это было?» - спросил он в первую очередь. Я рассказал ему о своём маршруте. Он ухмыльнулся: «Что это тебя вечно тянет в какую-нибудь глухомань? В этом районе почти никто не живёт, а все местные годами оттуда вообще не выбираются: дорог, как ты сам убедился, там нет, а из внешнего мира если кого-нибудь туда и заносит, так только таких искателей приключений на свою голову, как ты. Ты что, ни разу не подумал, что бы с тобой приключилось, если бы, не дай бог, твоя машина сломалась? Тебя бы, конечно, никто не обидел, но месяц-другой тебе пришлось бы там одной маниокой и бананами питаться. А то, что стофранковую бумажку девчонка у тебя не взяла, так правильно сделала. В этой влажности любая купюра сгнивает очень быстро. У них же там своя денежная система, замкнутая на пятифранковых монетах. Причём номинал для них не имеет никакого значения. Это просто средство обмена. Пятидесятифранковая монета для них - пустой звук. Она по сравнению с пятифранковиком маленькая, её легче потерять. А пять франков выглядят внушительно, и их удобнее хранить, вот и всё. Подумай, зачем им деньги в нашем понимании, если им нечего и негде покупать? Ну а девчонка вышла на тропу продавать бананы, зная, что за целый день уж кто-нибудь там пройдёт. Ты стал просто приятным дополнением, машины там раз в году проезжают».
Вот уж поистине - век живи, век учись.
А девчушка эта до сих пор стоит у меня перед глазами. Маленькая, трогательная тень в полумраке джунглей.
-------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #9 Пот и кровь: история солнечного затмения в Мавритании
Батенька, да вы трансформер
Борис Туманов рассказывает, как 30 июня 1973 года стёр себе руки в кровь во время солнечного затмения в Африке, но спас человека от смерти
Борис Туманов
08 сентября 2017
Мы приближаемся к концу африканского дневника Бориса Туманова, и сегодня у нас новая история поездок на машине по Африке. Жара, рваные колёса, чад, смерть, солнечное затмение, туристы не рассчитали свои силы, и нужно гнать сто пятьдесят километров по пустыне и стирать руки о руль, словно наждачной бумагой.
Это, пожалуй, единственный эпизод моего африканского повествования, который имеет точную дату: 30 июня 1973 года. Дело тут вовсе не в избирательных особенностях моей памяти, а в том, что в этот день было очередное солнечное затмение, полную фазу которого можно было наблюдать только в Мавритании. Точнее, в мавританском городе Атаре, расположенном в пятистах километрах от побережья. То есть в пустыне.
Событию этому предшествовало небывалое оживление в порту Нуакшота, мавританской столицы. Портом здесь называлась трёхсотметровая эстакада, уходившая от берега в Атлантический океан, к которой могли пришвартовываться лишь траулеры и небольшие грузовые корабли.
В течение всей недели, предшествовавшей затмению, к эстакаде причаливали судна, выгружавшие астрономическую аппаратуру, грузовики-вездеходы и, разумеется, самих астрономов. В том числе и советских.
Кроме того, за день до затмения прямо на берегу недалеко от эстакады возник палаточный лагерь, в котором переночевали туристы из Швейцарии накануне отъезда в Атар. Почему именно в Швейцарии было так много любителей астрономии, для меня так и осталось загадкой. Другой, но уже тревожной загадкой было то, что швейцарские туристы в большинстве своём были людьми весьма преклонного возраста, которые явно не представляли себе, чем они рискуют, отправляясь в многочасовую поездку по пустыне на стареньких такси при мавританской жаре, достигавшей в это время года пятидесяти градусов на солнце. Забегая вперёд, скажу, что некоторым из них пришлось поплатиться здоровьем за своё легкомыслие. А это, в свою очередь, привело к тому, что целую неделю после затмения мне пришлось ходить с забинтованными ладонями.
Но об этом позже.
Затмение должно было состояться в утренние часы. Я выехал из Нуакшота накануне затмения с тем, чтобы приехать в Атар во второй половине дня, заночевать там, а наутро полюбоваться явлением природы и тут же отправиться обратно в столицу. Знакомые мавританцы, узнав о моём намерении ехать через пустыню на «Рено-16», неодобрительно качали головой, а на мои расспросы о причинах их сомнений дипломатично отвечали: «Инш’Алла». Но я уже полтора года жил в Мавритании, у меня за плечами были оба Конго, где в общей сложности я прожил почти шесть лет, и мне казалось, что после всех моих приключений пустыня вряд ли может представлять для меня какую-либо угрозу. Тем более что я знал: от Нуакшота мне предстоит сначала проехать километров сто сорок по вполне приличной асфальтовой дороге, а потом до самого Атара меня ждёт более или менее укатанная дорога по плотному каменистому песку.
И я поехал.
В мавританской пустыне - точнее, в тех местах, где я ехал, - всего два цвета: ослепительно-голубой и блёкло-жёлтый. Эта монотонность очень скоро гасит мысли, ассоциации, даже воспоминания: ни глазу, ни мозгу зацепиться не за что. Плюс сухая, колющая жара, в которой исчезают все другие ощущения.
Асфальт кончился, и я поехал по песку, усеянному какими-то мелкими камешками. Не доезжая до городка Акжужта, стоящего на полпути между Нуакшотом и Атаром, я понял, что у меня спустила передняя шина. Я остановился и полез за запасным колесом. Меняя колесо, я обнаружил, что шину продырявили сразу несколько камешков, которые я считал совсем безобидными. На самом деле они были очень острыми. Как я впоследствии выяснил, это были кремниевые образования.
В Акжужте я попытался отремонтировать камеру. Собственно, никакой автомастерской там не было - после недолгих поисков я набрёл на какую-то лачугу, в которой валялись несколько старых покрышек и стоял верстак. Хозяин лачуги сразу сказал мне, что отремонтировать камеру он не сможет, да это и бесполезно - придётся ставить много заплаток, и какая-нибудь из них обязательно не выдержит нагрузки при такой жаре. Всё, что он мог мне предложить - старенькую, но целую камеру от маленького «ситроенчика». Делать было нечего - я поменял камеру и поехал дальше, стараясь не наезжать на острые камешки.
Я благополучно добрался до Атара, поселился в местной гостинице, которая напоминала скорее средневековый постоялый двор, и пошёл знакомиться с учёными астрономами. Пообщавшись с соотечественниками, среди которых была дама весьма внушительных размеров, кстати, единственная женщина среди всей интернациональной компании астрономов, я пошёл знакомиться с французами, которые встретили меня вопросом: «Хотите знать, сколько весит дама, с которой вы только что общались?»
Я недоверчиво улыбнулся, но тут же услышал: «Она весит ноль целых, одиннадцать сотых тонны. То есть сто десять килограмм. Не сомневайтесь, мы за ней в наш телескоп наблюдали, а он даёт абсолютно точные данные».
Утром в городе воцарилась тревожная атмосфера. В отличие от астрономов, поглощённых своими приготовлениями, местные жители исчезли с улиц, и только немногие смельчаки прижимались к стенам своих глинобитных домов, робко поглядывая на небо.
В стремительно наступившей темноте пустой город, уставленный корявыми, однообразными кубами безликих домов, являл собой гнетущее зрелище. Затмение длилось минуты две, и как только солнце вынырнуло из-за тени, над Атаром раздался вздох облегчения.
Пора было пускаться в обратный путь, ибо в Атаре мне было больше нечего делать. По сравнению со вчерашним днём жара усилилась. На мне были шорты, расстёгнутая рубашка с короткими рукавами и мавританские тапочки-вьетнамки на плотной кожаной подошве. Проехав сотню километров, я почувствовал, что по моим голым подошвам ползают, как мне показалось, какие-то насекомые. Я остановился, посмотрел на свои ступни и оторопел: по моим подошвам стекали струйки пота. Забегая вперёд, скажу, что на обратном пути моя рубашка пропотевала и высыхала столько раз, что, когда я вошёл к себе в дом, она уже давно превратилась в твёрдый соляной панцирь.
Но главное приключение ждало меня километрах в двухстах от Нуакшота. В мутном и знойном мареве, стеной стоявшем перед капотом моей машины, вдруг возникли какие-то тени. Я подъехал поближе. На обочине стояло старенькое такси - «Пежо-404», а вокруг суетились четверо - молодой парень и девушка, пожилая женщина и шофёр-мавританец в голубом балахоне и с традиционной повязкой на голове. Они кинулись ко мне и, перебивая друг друга, стали объяснять, что они те самые швейцарские любители затмений солнца, что они возвращались из Атара в составе каравана нанятых такси, что их машина сломалась, что у них в машине лежит престарелая женщина, которой очень плохо, и что их швейцарский руководитель отказался взять её в другую машину, поскольку это могло бы нарушить комфорт других туристов.
Всё ещё не веря собственным ушам - как можно так хладнокровно бросить больную женщину на такой нечеловеческой жаре - я заглянул в такси. На заднем сиденье лежала в полубессознательном состоянии старушка лет семидесяти пяти (тут я мысленно чертыхнулся по поводу такого вопиющего легкомыслия). Времени на обсуждение ситуации явно не оставалось. Мы уложили старушку на откинутое переднее сиденье, трое швейцарцев сели назад, а мавританец невозмутимо махнул нам рукой: езжайте, мол, я тут сам разберусь.
И мы поехали. Километров через пятьдесят мы выехали на асфальт, и я погнал свою машину на предельной скорости. И тут мои разбалансированные передние колёса напомнили о себе.
Руль бешено затрясло в моих потных ладонях. Ситуация усугублялась тем, что в этих условиях удержать в руках толстую, но гладкую оплётку рулевого колеса, чтобы хоть как-то уменьшить вибрацию, можно было только мёртвой хваткой. Минут через десять такой езды я почувствовал, что мои ладони начинают стираться в кровь, как наждаком.
Между тем я не мог позволить себе ни малейшей передышки: старуха рядом со мной впала в коматозное состояние, она делала конвульсивные движения, выгибалась назад, хрипела. Молодые люди на заднем сиденье пытались удерживать её, чтобы она не свалилась на меня - как-никак мы мчались со скоростью сто пятьдесят-сто шестьдесят километров в час, и мне нельзя было даже на мгновение оторвать хотя бы одну руку от неистово трясущегося руля. А по моим рукам кровь уже просто текла.
Так мы пронеслись до Нуакшота - как назло, французский госпиталь находился на противоположном его конце - проскочили город, точнее, два километра, которые отделяли одну его окраину от другой, и остановились у дверей приёмного отделения. Старушку извлекли из машины и утащили в реанимацию. Я собрался было ехать домой, но тут врач-француз, протягивая мне руку, чтобы поблагодарить за помощь, оторопел. «Что с вашими руками?» Я принялся было объяснять ему историю с пробитым колесом, вибрацией руля, но он, даже не прислушиваясь к моему бормотанию, поволок меня в перевязочную.
Вышел я оттуда с плотно забинтованными руками.
Старушка, как мне потом сказали, выжила. Ни её, ни швейцарцев, которые с ней были, я больше не видел.
--------
Серия «На „Волге“ по Африке»
Часть #10 Эта земля не помнит дождя
Батенька, да вы трансформер
Финальный аккорд африканского дневника: Борис Туманов рассказывает о Мавритании, где люди годами ждут дождь, а когда он приходит, уже поздно
Борис Туманов
11 сентября 2017
Это последняя запись из африканского дневника журналиста Бориса Туманова, который провёл в семидесятые годы десять лет в Африке, объездил континент, побывал в передрягах, повидал жизнь, основал корпункт газеты «Известия», спаивал местное население, танцевал с местным населением, обедал с местным населением и, наконец, путешествовал. Сегодня Борис рассказывает о землях, где годами ждут дождя, а когда наконец дожидаются, уже слишком поздно.
Раннее мартовское утро, аэродром за углом улицы, жаркое солнце и ещё прохладный металл автомашин, голубые бубу группы мавританцев. Их движения, как всегда, неторопливы и величавы.
Старенький «Дуглас» времён Второй мировой войны стоит по ту сторону павильона для почётных лиц. Лётчик-француз, сидящий в дверном проёме самолета, неторопливо поднимается и идёт в кабину. Извергая клубы чёрного жирного дыма, начинают работать моторы «Дугласа».
Мы - префект, местные журналисты, представитель Франс-Пресс Жилле и я - направляемся в многодневную поездку по стране.
Самолёт взлетает навстречу песчаному ветру - и горизонт перестаёт выделяться на фоне неба, за иллюминатором всё слилось в жёлто-бурый цвет, и кажется, что не мы, а пустыня поднялась и сомкнулась над нами.
Спустя два часа наш «Лендровер» пробирается в Алеге сквозь воспалённый багрово-жёлтый туман, в котором угадываются верблюжьи морды и голубые пятна всадников в традиционных бубу. Верблюды глухо ревут, в гуще толпы бьют барабаны, кричат танцующие женщины в чёрных накидках. «Лендровер», резко задрав капот, начинает с рёвом карабкаться куда-то. Машина вкатывается через каменные ворота в небольшой дворик и, высадив нас, тотчас съезжает вниз, чтобы освободить место следующей.
Мощные парапеты ограждают прямоугольную террасу, устланную циновками и коврами. В центре террасы - несколько приземистых зданий. Парапеты, терраса, строения - это бывший французский форт, стоящий на срезанной вершине огромного каменистого холма. Внизу к подножию холма приткнулось несколько рядов мёртво-квадратных домов, словно ища спасения, безопасности в угрожающей безжизненности пустыни.
Между крышами домиков был натянут огромный полосатый тент, на циновках в изобилии валялись кожаные и парчовые подушки. Пахло горящими углями и мятой. У жаровен, присев на корточки, хлопотали слуги, занятые приготовлением зелёного чая; уставив медные подносы двумя-тремя десятками маленьких гранёных стаканчиков, наполненных на одну треть, они обносили гостей. Стаканчики были липкие от приторно-сладкого чая, кстати, прекрасно утоляющего жажду.
Я сидел на циновке и смотрел, как пространство под тентом заполнялось людьми. Они непринуждённо садились, ложились на ковры: одни - плотно закутавшись в свои бубу, другие - распуская их вокруг себя. Префект вышел из домика, огляделся неторопливо. Остановил взгляд на наших нелепых - здесь - фигурах, насмешливо прищурился:
- Неужели в этих брюках удобно лежать?
Едва он обронил эти слова, как появился служитель с кипой голубой ткани.
- Сейруал! - сказал префект, вытаскивая из кипы мелко плиссированные необъятные шаровары, тесно стянутые в поясе и под коленом.
- Хаули! - теперь он протягивал длинные и узкие полосы голубой ткани.
Мы с Жилле неловко мотаем хаули на головы. Мавританцы сдержанно улыбаются. Один не выдерживает: разматывает свой тюрбан и со снисходительным видом старшины, обучающего новобранца искусству наворачивать портянки, демонстрирует, как повязывать хаули. Он оставляет под подбородком небольшую петлю и показывает, зачем она нужна.
- Песчаная буря, - говорит он и закрывает рот матерчатой лентой.
- Нет песка, - говорит он и сдвигает её под подбородок.
После чая подали «зриг» - верблюжье молоко, разбавленное водой и подслащённое сахаром. Огромную плошку передают из рук в руки; несколько глотков - и я с трудом удерживаюсь, чтобы не сообщить соседям: «зриг» удивительно похож на растаявшее мороженое.
Потом наступает очередь «мешуи»: слуги втаскивают на огромных подносах бараньи туши, целиком зажаренные на огне. Местные овцы напоминают скорее борзых собак своими длинными тонкими ногами, поджаростью: в них нет ни жиринки. Мне подкладывают лучшие куски, но я с трудом прожёвываю жёсткое полусырое мясо. Подают финики, начинается концерт. Женщины в чёрных покрывалах, пропитанных краской индиго и оттого пачкающих, как лента пишущей машинки, сбились в плотную кучку и, подыгрывая себе на странных инструментах - сочетание примитивной арфы и барабана, - поют, убыстряя и убыстряя ритм. Потом высокий длиннолицый мавританец, заложив за плечи пастушескую палку, изображает в нехитром танце-пантомиме пастуха, потерявшего верблюда в пустыне. Сосед толкает меня в бок:
- Он лучше всех танцует этот танец...
- А кто ещё умеет его танцевать?
- Как это - кто ещё? Все. И я тоже.
Ибо нет мавританца, не терявшего в своей жизни хотя бы одного верблюда.
Утром я просыпаюсь от рёва верблюдов. Над Алегом ни облачка, от вчерашнего песчаного ветра не осталось и следа, но и яркий солнечный свет не может рассеять ощущение мертвенности, которое исходит от голых глинобитных кварталов, окруживших форт. На городской площади, которая, по сути дела, представляет собой просто утоптанную часть пустыни, плотно сгрудились верблюды. Время от времени появляется маленький серый ослик, он пересекает площадь по диагонали, волоча за собой длинную, метров в шестьдесят, верёвку. Его подгоняет мальчишка. Обратно ослик идёт сам, а мальчишка бежит впереди него, сматывая верёвку на ходу.
Ослики всегда выглядят покорно, но этот семенит по площади с особенно обречённым видом. Сквозь пыль, давку, резкие запахи, крики погонщиков пробираюсь к центру площади. Прямо в земле зияет отверстие колодца, обложенное каменными плитами, над дырой - грубо сколоченная деревянная тренога, отполированная до зеркального блеска. Через неё и перекинут канат, уходящий в колодец. Измазанный сырым песком старик мавританец в пропитанных водой, облепивших ноги шароварах заглядывает в колодец и машет рукой. Мальчишка бьёт ослика палкой, и тот начинает переступать ногами... Канат натягивается, как струна, ослик ступает тяжелее и наконец исчезает за частоколом верблюжьих ног. Лишь через несколько минут из колодца появляется огромная бадья с водой. Старик с подручными подхватывают её и опрокидывают в деревянное корыто. Верблюды, отталкивая друг друга, тянутся узкими мордами к корыту, а ослик грустно бредёт назад.
За городской площадью пустыня кажется взбугрившейся до самого горизонта: сотни верблюдов лежат, стоят, бродят на огромном пространстве вокруг Алега, создавая причудливый лабиринт, который продолжает городские кварталы. Хозяева верблюдов кочуют в радиусе ста километров от города и преодолели это пространство, покинув свои кочевья, специально к празднику.
Меня окружает грубый и простой мир: пыльная шерсть на истёртых верблюжьих боках, чёрные от верблюжьего пота кожаные сёдла и ремни, домотканые полотнища палаток, закопчённая медь тазов и чайников. Самое сложное изделие здесь - это немыслимой древности кремнёвые ружья, притороченные к седлам кочевников.
Седло для езды на дромадере представляет собой неглубокую кожаную чашу, которую привязывают ремнями к передней части верблюжьего горба. В бортах чаши сделаны две прорези для ног всадника. На этом описание седла можно закончить.
Почуяв тяжесть седока, лежащий верблюд встаёт сначала на задние, а потом на передние ноги так стремительно, словно пытается выбросить человека из седла. Естественно, я медленно сползаю с верблюда под откровенный смех кочевников. Молоденький солдат лихо прыгает в седло и, не шелохнувшись, возносится в небо на верблюжьем горбу. Он делает это отнюдь не с целью подчеркнуть мою неуклюжесть или похвастать своей ловкостью - мне кажется, мавританцы органически не способны даже к малейшему преувеличению своих достоинств, да и перед кем ему хвастать? Ему надоело сидеть целыми днями за рулём «Лендровера», и он, грациозно покачиваясь в седле, пускает верблюда в неторопливый галоп по широкому кругу, просто чтобы размяться.
Мавритания - граница, грань трёх стихий - неба, воды и песка. На берегу океана неподвижный прибой песчаных дюн выдерживает бесконечные удары океана в вечной схватке, где нет и не будет победителя.
В пустыне песок живёт самостоятельной жизнью, не замечая ни растений, ни людей, ни животных. Он всюду, он полновластный хозяин пространства. Отряхиваться от песка в мавританской пустыне - занятие бессмысленное.
Немое пламя солнца пригибает к земле, тяжело растекается по голове, плечам. Смуглые лица, обтянутые иссохшей кожей, гибкие, какие-то бесплотные фигуры, очертания которых теряются в складках побелевших от времени бубу, вкрадчивые и удивительно точные движения.
То тут, то там над бурой массой лежащего стада всплывает верблюжий горб с всадником. Никому не кивнув на прощанье, бесстрастно глядя вперед, кочевник подхлёстывает верблюда и ровной рысью пускает его в дрожащее от жара белёсо-жёлтое марево.
В Мавритании вот уже который год свирепствует засуха, и газеты мира публикуют выразительные снимки: потрескавшаяся земля, скелеты баранов и верблюдов. По дороге к Боге засуха предстаёт не столь театральной, но не менее драматичной стороной. Едем больше часа, и по мере нашего продвижения к югу земля постепенно покрывается травой! И всё гуще и выше!
Рядом со мной, зажав между коленями старинную берданку, сидит губернатор V района Яхья ульд Абди.
- Яхья, - спрашиваю я, - а как же засуха? Смотри, какая трава!
- Да, - соглашается он. - Трава хорошая, давно такой не было. Здесь недавно шли дожди...
- А что же никто скот не пасёт? - спрашиваю я тоном первооткрывателя.
Яхья отвечает сухо:
- Некого здесь пасти. Нет здесь скота совсем. Ни одной коровы, ни одного барана. Ещё в прошлом году все погибли.
На десятки километров расстилается равнина, покрытая травой, но единственный признак жизни в ней - туча пыли от нашего каравана и куропатки, бродящие по обочине.
В Мавританию я приехал в 1972 году. Тогда я обнаружил, что мавританцы жили по своему собственному летосчислению, отдающему трагичностью и смирением. «Это пятый год засухи... Это было на третьем году засухи», - обязательно добавляли мои собеседники, вспоминая о каких-нибудь событиях.
Все ждали дождей. В 1973 году с неба на Мавританию не упало ни капли воды, в 1974 году тоже. В 1975 году осадки были, и даже сравнительно обильные. Но с ними тут же пришло другое бедствие: вместе с растениями пробудилась и саранча. Она уничтожила большую часть посевов.
...Этнический состав населения Мавритании складывался как результат столкновения, впоследствии сосуществования, арабской и чёрной цивилизации. Берберы, древние карфагеняне, йеменцы, более поздние поколения арабов - от современников династии Альморавидов до коренных магрибинцев - и, наконец, жители древних империй Ганы, Мали участвовали в создании мавританской этнической мозаики. Сегодня в Мавритании различают (эта классификация условна и не является официальной) «белых» мавров, представителей собственно арабской ветви, «чёрных» мавров, или харратинов, и представителей негроидных племён - сараколе, пель, тукулер, волоф, - живущих на северном берегу реки Сенегал на узкой тридцатикилометровой полосе более или менее орошаемых земель.
О потомках чёрных арабов из Мали, Сенегала, Ганы, усвоивших арабскую культуру, следует рассказать подробнее. «Чёрные» мавры - это фактически люди арабской культуры, давно забывшие язык и обычаи своих африканских предков и превратившиеся в заправских кочевников. Только характерные черты лица этих людей да цвет кожи напоминают о том, что их предки были пригнаны сюда в рабство после набегов на северные границы африканских империй. Харратины - тоже «чёрные» мавры. Они живут у своих хозяев на положении полуродственников, полудомочадцев, выполняя различные домашние работы, связанные с физическим трудом. Это няньки, стряпухи, они расставляют и свёртывают палатки, собирают топливо, таскают тяжести...
После безжизненного Алега зелень Боге кажется праздничной декорацией. Здесь - у реки Сенегал - всё контрастней, сочнее, особенно глубокие влажные тени деревьев. Преобладающие цвета в толпе - чёрный и белый: белые бубу, белые, расшитые бисером га-почки, белые платьица школьниц, белая парча одеяний местных матрон.
На чистенькой, политой водой, подметённой площади, окаймлённой густой тенью акаций, - традиционная трибуна с навесом из ковров. Вдоль дорожки, ведущей к ступенькам на трибуну, - две тоненькие шеренги девчонок-подростков. Они стоят на самом солнцепёке, который кажется особенно жарким в десяти шагах от тёмной прохлады тени. Мы устраиваемся рядом с трибуной в этой тени и ждём. Наконец на площадь въезжает кортеж, после обычной суеты все рассаживаются на трибуне, префект начинает речь. Здесь он, в отличие от Алега, говорит на французском - хасания (этот мавританский диалект арабского языка, местное население его не знает).
И тут в переулках и улицах, прилегающих к площади, стремительно нарастает гул кавалькады, и спустя несколько мгновений пустое пространство площади заполняется облаком густой пыли. Сквозь неё едва различимы шарахающиеся, теснящиеся, беспорядочно переступающие ногами верблюды. Пыль оседает, и видно, как на трибуну в упор глядят сотни молчаливых и невозмутимых всадников.
Официальная часть окончена. На каждом перекрёстке - пляски. Бьют барабаны, свистят самодельные флейты - протолкаться сквозь толпу зрителей невозможно: гость ли, свой ли - орудуй локтями как хочешь, чтобы пробраться в первые ряды. В тесном кругу танцуют несколько девочек восьми-десяти лет и громко выкрикивают слова какой-то песни.
Наутро песчаная равнина под колёсами «Лендроверов» на пути на север, в Тиджикджу сменяется базальтовым плато. Это уже не бездорожье - это хаос камней, по которым наши машины пробираются каким-то чудом.
В пятидесяти километрах от города останавливаемся у огромной скалы, заслоняющей горизонт. Вместе со всеми я иду к её подножию, не понимая, куда так целеустрёмленно мы шагаем. Голубые бубу, развевающиеся на ветру, стягиваются к небольшой, поставленной вертикально плите, обложенной белыми камнями. Полустёртая, изъеденная песком вязь арабских букв. Ей больше девятисот лет. Под плитой покоится прах основателя династии Альморавидов Бабакар бен Амара, сражённого в середине XI века на этом месте стрелой чёрного лучника. Всё так же стояла эта скала, так же мрачно уходило к горизонту базальтовое плато, и, кажется, только вчера умолк здесь рёв боевых верблюдов, ржание коней, затихли яростные крики сражающихся...
...И снова базальтовое мёртвое пространство. Но за неделю впервые ощущаю в моих всегда невозмутимых мавританских спутниках неудержимое волнение.
- Рашид... - мечтательно говорят они. - Рашид... О Рашиде нельзя говорить, его надо увидеть... Это край земли...
И счастливо, почти по-детски, смеются...
«Лендровер» неожиданно останавливается. Плато обрывается прямо перед нами, и впереди, за рубежом угрюмого нагромождения чёрных камней - лучистая пустота. «Край земли». Солнечный свет невесомым потоком льётся вниз, и, провожая его взглядом, я вижу белоснежную песчаную долину, окаймлённую нежной зеленью пальм, яркое серебро водоёмов, радужную пыль водопада - прекрасный, радостный, манящий мир, в котором, кажется, нет места печали.
И вечером у огня известный на всю Мавританию гриот Седати, с вдохновенным, излучающим сдержанный свет лицом, поёт славу Рашиду...
Пение мавританских гриотов подчиняется сложнейшим и не совсем обычным музыкальным и эстетическим канонам. В пении гриотов различают так называемые «белый» и «чёрный» голоса, которые используются при исполнении строго определённых мелодий. Они отличаются друг от друга не только высотой, но и тембром звука. Гриот может импровизировать, но при этом всегда должен оставаться в рамках заданной мелодической темы.
Седати поёт, закрывая нижнюю часть лица платком - зрелище раскрытого рта по местным канонам неэстетично и не должно нарушать восприятия мелодии и стихов...
...Не спрашивайте у мавританцев, почему они живут в пустыне... Здесь их дом, который хранит воспоминания, печаль и радость настоящего, надежды будущего.
Последний этап нашего путешествия - от Тиджикджи до Тишита, ещё дальше в сердце мавританской пустыни - мы преодолеваем на самолёте. Иного пути здесь нет. Сверкающие белизной горы дюн нависают над идеально плоской, покрытой мелкими чёрными камешками равниной. На ней грудой хаотично нагромождённых камней лежит город Тишит. Одиноко возвышается четырёхугольная, лёгких линий башня местной мечети. Вблизи город кажется лишённым жизни. Это ощущение особенно остро в полдень: солнце затопляет невыносимо ярким светом пустыню, льющийся поток жары пригибает к земле в напряжённой, готовой вот-вот взорваться тишине. В Тишите вдруг неожиданно осознаёшь, что здесь всё было так же и сто, и двести лет, и десять веков назад.
...Брожу по улочкам, напоминающим горные тропы, между каменными осыпями, в которых с трудом угадываются очертания жилищ, заглядываю в расселины между камнями - они оказываются окнами, глубокие пещеры - комнатами...
Ловко прыгая с камня на камень, за мной неотступно следуют мальчишки, из прохладного мрака окон ко мне обращены дружелюбные улыбки людей, занятых своими делами: здесь мать нянчит ребёнка, там отрывается от починки седла седобородый старик, ещё дальше - женщина прядёт верблюжью шерсть...
Несколько клочков земли, отвоёванных у пустыни тяжким, долгим, изнурительным трудом этих людей, воспринимаешь как торжество живого над мёртвым. И грубо испечённые, вывалянные в песке и золе лепёшки из тишитского зерна, которые ешь за одним столом или, вернее, за одним блюдом с мавританцами, вырастают в символ.
...Мы въезжаем в долину между двумя грядами скал. Скалы сдвигаются, всё уже становится пространство между ними, и наконец - дальше пути нет. Дорогу преграждает сооружение, напоминающее крепостную стену грубой кладки. Если бы не железные створки ворот, вмурованных посредине, её можно было бы принять за естественное скальное образование.
Я строю различные предположения о назначении этого нагромождения камней, а проходящий мимо Яхья увлекает меня за собой:
- Пошли на плотину!
- Куда? - оторопело переспрашиваю я.
- На плотину, вот же она, - показывает Яхья на груду камней...
Плотина в пустыне. Дрожание раскалённого воздуха, иссохшая, покрытая глубокими трещинами, рассыпающаяся в серую пыль земля - всё это исключает из воображения само понятие влаги...
- Идём, идём, - повторяет Яхья. Мы перебираемся через стену.
Скалы снова расступаются, небольшое пространство между ними покрыто какими-то стеблями - одинокими, чахлыми. Подхожу ближе:
- Пшеница!
- Нет, - невозмутимо поправляет Яхья, - это рожь...
В пустыне бывают дожди. Они крайне редки, не очень обильны. Но окрестные скалы сохраняют каждую капельку влаги, и вода стекает с камней в долину обильным потоком. Здешние люди с незапамятных времён используют это. Дорогу потоку преградили плотиной, и, пока вода держится в этом водохранилище, её используют для посевов.
И тогда здесь родится хлеб.
Мавританцы никогда не слышали шума волнующейся на ветру нивы, но цену хлеба они знают, может быть, лучше, чем кто-либо.
---------------------
7 захватывающих явлений природы
Наука и техника
29 янв 2014
1. Таинственный "Relampago del Catatumbo" (молния Кататумбо) - это уникальнейший в своём роде феномен, который можно наблюдать в устье реки Кататумбо на озере Маракайбо (Венесуэла).
Эта молния, расположившаяся между двумя облаками и образующая дугу более 5 километров в высоту, активна в течение 140-160 ночей в год.
Продолжается это около 10 часов в сутки, а сверкает молния до 280 раз за час.
Этот почти непрекращающийся "шторм" происходит там, где река Кататумбо впадает в озеро Маракайбо. Более того, эта молния считается самым значительным генератором озона на планете, судя по интенсивности разряда и частоте сверканий.
По оценкам, происходит около 1 176 000 разрядов в год с интенсивностью до 400 ампер, а видно молнию с расстояния до 400 км. Молния известна также как "маракайбийский маятник", потому как её свет используется суднами для навигации уже в течение многих веков.
Столкновения ветров, приходящих из Анд, провоцируют бури и связанную с ними молнию с электрическими разрядами с помощью ионизированных газов, в частности метана, который, в свою очередь, вырабатывается в результате разложения органических веществ в болотах.
Будучи легче воздуха, газ поднимается к облакам, "подкармливая" бурю. Некоторые местные экологи намереваются установить над этой местностью защиту ЮНЕСКО, потому что это исключительное явление, а также самый большой в своём роде источник регенерации озонового слоя планеты.
2. Дождь из рыбы в Гондурасе
Рыбный дождь - это распространённое явление в фольклоре Гондураса. Само событие происходит в местечке Departamento de Yoro, в период между маем и июлем.
Свидетели этого явления рассказывают, что всё начинается с появления тёмного облака на небе с последующими громом, молнией, сильным ветром и ливнем, который не прекращается в течение 3 часов.
После прекращения дождя на земле люди находят сотни живых рыб. Люди берут рыбу домой, чтобы приготовить её и съесть. С 1998 года в этом городе проводится фестиваль, который так и называется "Фестиваль рыбного дождя".
3. Козы на деревьях в Марокко
Козы, лазающие на деревьях, встречаются только в Марокко. На деревья они взбираются, потому что им нравится лакомиться плодами дерева аргании, которые очень схожи с оливками. При этом фермеры следуют за ними от дерева к дереву, вовсе не потому, что им нравится наблюдать за акробатическими трюками, проделываемыми этими животными.
Всё дело в том, что у плодов аргании есть внутри орех, который козы не могут переваривать, поэтому они его выплёвывают или выделяют вместе с калом, а фермеры собирают. Внутри ореха расположены 1-3 ядрышка, которые после измельчения можно превратить в аргановое масло и использовать в кулинарии и в косметике.
Орехи для масла собирались народом региона в течение многих сотен лет, но, как и в случае с другими полезными вещами в наше время, дерево постепенно исчезает с лица земли из-за чрезмерной вырубки на древесину, а также из-за чрезмерной атаки коз.
Однако собралась группа энтузиастов, которая решила спасти дерево. Для этого одно из основных мест, в котором росли эти деревья, было объявлено биосферным заповедником.
Было также решено, что если мир узнает об этом масле, его отличном вкусе и омолаживающих свойствах, то на него появится спрос. Тем не менее люди, которые планировали вывезти на рынок это масло, не могли представить себе желающих употреблять в пищу масло или накладывать на лицо то, что было собрано из козьего помёта.
В результате кампания привела к запрету пасти коз на деревьях в определённые месяцы года, чтобы позволить фруктам созреть самим и упасть на землю. Плоды собирают и превращают в масло.
4. Красный дождь
С 25 июля по 23 сентября 2001 года в южном индийском штате Керала периодически шёл красный дождь. Это были сильные ливни, которые окрашивали одежду человека моментально в красный цвет. Также сообщалось о жёлтом, зелёном и о чёрном дождях.
Изначально специалисты подозревали, что дождь был окрашен осадками гипотетического метеорного всплеска, но правительственные исследования обнаружили, что дождь окрасился в воздухе спорами локально плодовитой земной водоросли.
Позднее, в начале 2006 года, цветные дожди Кералы вдруг получили всеобщее внимание после того, как СМИ выдвинули гипотезу, что цветные частицы - это внеземные клетки, о существовании которых предположили Годфри Луис и Сантош Кумар из университета Махатмы.
Однако земные истоки красного металла в дожде были подтверждены дальнейшими исследованиями изотопных отношений азота и углерода.
5. Самая длинная волна на Земле в Бразилии
Дважды в год, в период февраль-март, воды Атлантического океана показывают где раки зимуют реке Амазонке в Бразилии, создавая самую длинную волну на Земле. Явление, известное как "Pororoca", вызывается приливами Атлантического океана, которые встречаются в устье реки.
Эта приливная волна генерирует волны высотой до 18 метров, которые могут не снижаться в течение более получаса.
Название "Pororoca" происходит от коренного языка народности Тупи, с которого оно переводится как "большой разрушительный шум". Волну можно услышать за 30 минут до ее прибытия, и она настолько мощная, что может уничтожить всё, в том числе деревья, местные дома и животных.
Волна стала очень популярной среди серферов. С 1999 года ежегодно проводится чемпионат в городе Sao Domingos do Capim. Тем не менее сёрфинг на этой волне - вполне рискованное дело, потому как в воде содержится огромное количество мусора, собранного в кулуарах реки (зачастую это даже целые деревья).
Дольше всех на этой волне смог проехать бразильский серфер Пикурута Салазар, который в 2003 году оседлал волну и в течение 37 минут путешествовал на ней на расстояние 12,5 км. Он осуществил мечту всех серферов - оседлал почти нескончаемую волну.
6. Чёрное солнце Дании
Весной в Дании, приблизительно за полтора часа до захода солнца, стаи из более миллиона европейских скворцов собираются со всех уголков, чтобы присоединиться к невероятному действу.
Это явление называется Чёрное Солнце Дании, а наблюдать его можно в начале весны с марта до середины апреля над болотами Западной Дании. Скворцы мигрируют с юга и проводят целые дни на лугах в поисках пищи, а в ночное время поселяются в камышах.
7. Огненная радуга Айдахо
Атмосферное явление, известное как "огненная радуга", появляется тогда, когда солнце находится очень высоко в небе, а его свет проходит через прозрачные перистые облака, состоящие из гексагональных кристаллов.
Солнечный свет окутывает вертикальные боковые грани кристаллов, а в нижней части грани солнечный луч преломляется (как через призму) и разделяется на массив видимых человеческому глазу цветов.
Когда пластинчатые кристаллы в перистых облаках оптимально выравниваются, мы видим блестящий спектр цветов, напоминающий радугу. (На приведённом выше фото огненная радуга была поймана на камеру над северным Айдахо, где она растянулась на несколько сотен квадратных километров и её можно было лицезреть в течение часа.)
--------------------