Совсем недавно мне пришлось ждать пригородный поезд на местной станции. Объявили, что он немного задерживается. Я присела на скамейку рядом с дедушкой лет под 90. Он был очень худеньким, в старой шапке-ушанке, с синим пакетиком и в непомерно больших для его фигуры валенках. И вдруг я услышала, что он всхлипывает. Я спросила его: «Что с вами, вам плохо?» Он только помотал головой, посмотрел на меня – и я увидела его полные страдания и боли заплаканные глаза. Торопливо, как будто боясь чего-то не досказать, он поведал мне печальную историю 80-летней давности, которая глубоко тронула мою душу и которую я расскажу от его имени.
…Мне было семь лет и я жил с отцом, мамой и трехлетним братиком Ваней в селе Лычково. Это был 1933 год. Страшный, уму непостижимый голод. Когда люди съедали собак, котов, сусликов, воробьев, обламывали ветки деревьев и почти невозможно было найти более или менее съедобной травы. Есть хотелось так, что прикроешь глаза, - и сразу мерещится корочка хлеба или тарелка какого-нибудь супа.
Отец – выпивоха и гулена – бросил голодных жену и двух сыновей и подался куда-то аж в Казахстан, чтобы спасти свою шкуру от голода. Как и чем пыталась накормить нас мать, страшно сейчас представить, но постоянно гнетущее, навязчивое до озверения чувство голода никогда не покидало нас. Люди пухли, умирали, повсюду валялись полуразложившиеся трупы. А у живых не было сил выкопать яму, чтобы похоронить умерших. Кто как мог, на полметра зарывали трупы или просто присыпали землей. Исхудавшие, скелетоподобные, мы не знали, что делать, как выжить. Какая-то учительница посоветовала маме отвезти моего трехлетнего братика Ваню в город и сдать его в приют, чтобы он как-то выжил. Отчаявшаяся, 27-летняя мама, 7-летний я и 3-летний Ваня сели на станции Бузовка на пригородный поезд.
В вагоне мама всю дорогу плакала, прижимая к себе своего маленького сыночка. Я тоже ревел, глядя на маму, а Ванечка играл со своей единственной игрушкой – деревянной саблей, вырезанной когда-то отцом. В три года он уже хорошо разговаривал, просил меня поиграть с ним, беззаботно улыбался незнакомым пассажирам. Народ в вагоне сидел в основном угрюмый, голодный, но детский смех Ванечки все же вызывал жалкое подобие улыбки.
Какие-то женщины спросили маму, почему она всю дорогу плачет, и она поведала им, что совсем нечем кормить детей и она едет в город сдавать младшенького в приют, там ведь хоть как-то кормят. Женщины сказали маме, что в приют его не примут, так как у него есть мать. Нужно оставить ребенка в вагоне и выйти на ближайшей станции. А милиция, которая ходит по вагонам поезда, «ничейного» ребенка в городе определит в приют. Мама сказала мне, что на следующей станции будем выходить... без Вани. Обливаясь горючими слезами, она поцеловала Ванечку и сказала ему, что мы скоро придем, и мы вышли из вагона.
На улице в окошко вагона мы увидели плачущего Ванечку и мама с криком опять заскочила в вагон, а я остался на перроне. Поезд отправился, медленно набирая скорость. На перроне я кричал криком: «Мамочка, мама!..» И увидел, как на ходу мама выскочила из вагона, а поезд с Ванечкой помчался в Днепропетровск. Мама упала. Я подбежал к ней. Она лежала на перроне и ее истощенное тело вздрагивало от плача. Какой-то человек помог ей подняться. У нее в кровь были сбиты колени, локти, щека. Мама смотрела вслед уходящему поезду и только скулила, стонала: «Ваня, сыночек…» Я держал ее за юбку и мне было страшно. Сколько мы так стояли, я не знаю, но мне до сих пор кажется, что очень долго. Как тени, сновали люди по перрону, свистели паровозы, тянущие за собой составы. Ванечка уехал в никуда, а мы стояли… Что думала тогда мама, я не знаю. Как вернулись с ней вдвоем в село, уже не помню…
Мы с мамой выжили и после войны искали Ваню в приютах, расспрашивали людей везде, где можно, но не нашли… Отец вернулся после войны жив-здоров, но мама его не приняла. Она тяжело работала в колхозе, замуж больше так и не вышла. Длинными темными ночами я часто просыпался от ее безудержного плача, иногда доходившего до безумного воя. Особенно, когда ей сказали подруги, что те женщины в вагоне наверное и забрали Ванечку. Были случаи, что в голод ели и детей, и даже трупы.
Утром мама молча шла доить нашу корову Зорьку, кормить кур и уток, а потом отправлялась в колхоз на работу. И так изо дня в день тянула она свою тяжелую ношу. Я старался помогать ей как мог, но ее уже ничто в жизни как будто не радовало…
Она умерла, не дожив и до 50 лет. Когда ее хоронили, шел дождь, а я стоял у гроба, гладил ее натруженные руки, которые когда-то ласкали нас с Ванечкой. Мне вспомнилось, как звонко смеялась она, как играли ямочки на обеих щеках у нее, как целовала она нас с Ванечкой, нежно прижимая к своей груди. Какой длинной, ниже пояса, была у нее коса. Как отец говорил ей, какая она у него красавица, а она, как птичка, щебетала то с нами, то с отцом и все всегда успевала делать… Как сейчас помню: сидит мама на скамейке под вишней, колышет на руках маленького Ванечку, он засыпает, пальчики его перебирают ее косы, а мама поет колыбельную.
Хоть я и получил приличное образование и у меня была интересная работа и хорошая зарплата, однако моя личная жизнь не заладилась. Сейчас я одинок, стар, болен, сентиментален. И все чаще и чаще прихожу на эту станцию, жду, когда все также, как и 80 лет назад, проедет пригородный поезд, отсчитываю третий вагон и ловлю, ищу взглядом родные перепуганные глазенки Ванечки, уезжающего от нас в никуда. Господи, какая испепеляющая боль!
С этой болью жила и ушла мама, эта боль не покидает и меня. Если бы сейчас можно было вернуть то время, я бы умолял маму не оставлять Ванечку. Но как могла поступить 27-летняя измученная, голодная, брошенная женщина, сама прикопавшая в огороде умерших от голода своих родных: и бабушку, и дедушку, и мать, и отца, и сестру? Всей душой за маму и за себя я молю, я кричу уходящему поезду: «Прости, прости!..» Но боль не отпускает ни на минуту…
…Поезд остановился на перроне, я вошла в вагон и села у окна. Поезд, как всегда, тронулся с места, медленно набирая скорость. Одинокий старик еле встал со скамейки и пристально вглядывался в окна, как будто искал кого-то. Затем он пропал из виду… Поезд помчался, как и жизнь, вперед…
Мы сетуем, мы обижаемся, мы требуем, мы жалуемся, что нам плохо: низкие пенсии, низкие заработки, трудно прокормить детей. Боясь трудностей, кто-то оставляет новорожденных в роддомах. И мы ругаем всех подряд, все у нас виноваты, все у нас плохо, а где-то вроде бы и солнце ярче светит, и трава зеленее. Не зная или забыв, какие были раньше страшные времена, и пенсий вообще не было, а жить надо было… Или выживать…
реальная история из газеты