И как трогательно-мелодично звучит онегинская строфа, будучи заключительными строками в «Даре»:
«Прощай же, книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, – но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть…судьба сама еще звенит, – и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка», являясь торжеством пушкинского начала великой русской литературы. Недаром во второй главе так убедительно и весомо рассуждение о творчестве Пушкина.
«Говорят, – писал Сухощоков, – что человек, которому отрубили по бедро ногу, долго ощущает ее, шевеля несуществующими пальцами и напрягая несуществующие мышцы. Так и Россия еще долго будет ощущать живое присутствие Пушкина. Есть нечто соблазнительное, как пропасть, в его роковой участи, да и сам он чувствовал, что с роком у него были и будут особые счеты. В дополнение к поэту, извлекающему поэзию из своего прошедшего, он еще находил ее в трагической мысли о будущем. Тройная формула человеческого бытия: невозвратимость, несбыточность, неизбежность – была ему хорошо знакома».
И в подобном же ключе высказывается Набоков о критике Пушкина в четвертой главе, в главе о Чернышевском.
«Так уже повелось, что мерой для степени чутья, ума и даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет, покуда литературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы свободны: можете раскритиковать Пушкина за любые измены его взыскательной музе и сохранить при этом талант и честь. Браните же его за шестистопную строчку, вкравшуюся в пятистопность «Бориса Годунова», за метрическую погрешность в начале «Пира во время чумы», за пятикратное повторение слова «поминутно» в нескольких строках «Метели», но ради Бога, бросьте посторонние разговоры. <…> Для Чернышевского гений был здравый смысл. Если Пушкин был гений, рассуждал он, дивясь, то как истолковать количестве помарок в его черновиках? Ведь здравый смысл высказывается сразу, ибо з н а е т, что хочет сказать. При этом, как человек, творчеству до смешного чуждый, он полагал, что «отделка» происходит «на бумаге», а «настоящая работа», т.е. составление общего плана – «в уме», – признак того опасного дуализма, той трещины в его «материализме», откуда выползла не одна змея, в жизни ужалившая его. Своеобразность Пушкина вообще внушала ему серьезные опасения.
«Поэтические произведения хороши тогда, когда, прочитав их к а ж д ы й (разрядка моя) говорит: да, это не только правдоподобно, но иначе и быть не могло, потому что всегда так бывает». <…>
«Перечитывая самые бранчливые критики, – писал как-то Пушкин осенью, в Болдине, – я нахожу их столь забавными, что не понимаю, как я мог на них досадовать; кажется, если бы я хотел над ними посмеяться, то ничего не мог бы лучшего придумать, как только их перепечатать без всякого замечания».
И в заключение мое стихотворение о «Даре», об одном из лучших романов в российской словесности двадцатого века.
Связующий, раскованный роман,
где до поры не называют сроки,
где радости свободного ума
легли в основу имени «Набоков».
О «Дар» - напев! Да нет, скорее ключ,
скрипичный ключ для творчества поэта,
где воссиял звезды горящий луч,
когда уж близок, близок час рассвета.
Звезда над Волгой…Зина… и рассказ,
где тень Лолиты вовсе не случайна;
и так жива любовная тоска,
и Делаланд, как истина, как тайна.
И Чернышевский вырастал впотьмах
его же опусов и дневников недужных,
в его «Что делать?», в слабеньких стихах… –
как, до сих пор абсурд России нужен?!
О «Дар» – свободный, славный трубадур,
предтеча новизны в литературе,
где творчество – апофеоз труду
на пьедестале пушкинской культуры!