Встречи (4)
Чёрные ресницы - прозаические миниатюры, 31.12.2009 22:02
Первая встреча - прозаические миниатюры, 31.12.2009 21:29
Вторая встреча - прозаические миниатюры, 31.12.2009 21:30
Третья встреча - прозаические миниатюры, 31.12.2009 21:31
***
Чёрные ресницы
Николай Шенигин
Мужчина стоял у раскрытого этюдника, на котором был закреплен холст на подрамнике и смотрел в окно. За большим витринным стеклом стоял туман и в нем сеялся мелкий дождик и даже не дождик, а мокрая пыль. За этой мглой не было видно ни Ладоги, ни острова через пролив, видны были только ближайшие деревья и, в частности, старая, волосатая липа, которая так привлекла его своей сложной судьбой, прочитанной в выкрученном стволе, скрюченных ветках, да бесчисленном множестве выстреливших побегами резервных почек у изогнутого основания. Досталось этой липе, и ломало ее, и корни нарвались на скалу и энергетика тут какая-то страшная, да и соседи видимо были ох, какие. Вчера эта липа была принаряжена свежевыпавшим снегом и в лучах солнца, в мерцании освещенного льда Ладоги и на фоне неба и острова, с городом в далекой перспективе, выстраивалась интереснейшая игра темных до черноты ветвей под голубым, с золотисто-розовыми пятнами, снегом. Ах, как было хорошо! Но он вчера не успел. Формат холста выбран на два-три сеанса – это глупо, погода здесь не позволяет и два-три часа. Снег уже весь растаял и остались мокрые черные ветки да ствол, интересные, разве что, графикам да «импрессионистам», которым пофигу что, все равно распишут сине-красно-желто-зеленым. Нюансы он различал прекрасно, но выпячивать их до гротеска не хотел из-за уважения к Создателю. Да, вчера было очень хорошо, он наслаждался этой симфонией светлого на темном, темного на светлом, терявшегося в одном и находившегося в другом. Живопись – великая, мудрая – выше всех! Для тех, кто понимает. Позавчера он успел написать для себя и для той девочки сосенку на фоне заснеженной Ладоги. Это была первая его работа после перерыва в пятнадцать лет. Этой девочке он, в телефонном разговоре, взял да и сказал, что она из тех, кто может менять судьбы. «Фильтруй базар» - как сказали бы «пацаны». Не отфильтровал. И вот она начала менять его собственную судьбу. Мужчина сам поражался той власти, которую она обрела над ним. Он сопротивлялся этой власти, но все ухищрения и уловки оказывались бессильны. «Нельзя сопротивляться чувству – говорил ему его единственный друг, сохранивший верность дружбе на всю жизнь – иди ему навстречу. Женщину нельзя победить, побеждая ее, ты убиваешь себя». Но он сощпротивлялся. Он сопротивлялся всегда любой власти, даже если это было бессмысленно. И вот эта девочка, можно сказать, вложила в его руку, выпавшую пятнадцать лет тому назад кисть. И он хотел порадовать ее, увидеть сияние ее гордых глаз, восхищение собой, такой сильной, сумевшей вдохновить и подвигнуть на творчество человека, отрекшегося от искусства. Пятнадцать лет! Вряд ли она понимает, что это такое – это больше половины ее жизни! За такое время становятся академиками, мировыми знаменитостями, рождаются и гаснут «звезды». Как неловки были его руки, когда он начал писать. Кисть не попадала куда нужно, и он взял мастихин. Мастихин тоже не попадал, но, коснувшись холста, уже был управляем. Сталь, все-таки! Но то, что художника нельзя отменить, он с радостью понял сразу же. Пусть там не было легкости и виртуозности, но и сосенка, и снег, и Ладога и остров состоялись. Несколько мрачновато, правда, но чисто и ясно, как иероглиф. Он написал бы пальцами, чем угодно, но написал бы. Художника нельзя отменить. Это навсегда. И вот, глядя на легкомысленно начатую работу, которую вряд ли удастся закончить, он с горечью и досадой оглядывался в окно и думал, что пока есть холсты, можно начать новый этюд, пусть серый и мрачный, но в нем будет это настроение реального мира. Что ж делать, если так сложилось и яркого зрелища не получится. Ему и не хотелось зрелищ. Для этого есть другие. Его же работы отражали мир его души, работу его мозга и его рук. Ему было почти безразлично, в процессе работы, понравится это кому-либо или нет. Он всегда работал только для себя и еще для кого-то одного.
В данном случае этим одним был не бог, а та девочка, которая являлась для него властным и полномочным представителем Создателя, это звездами ее глаз Творец смотрел на него и требовал отчета за выданный талант. «Милая, милая, милая – шептали его губы – прекрасная моя, я стар и глуп, где моя голова, почему я ведусь на настроение, ведь просчитать все это я мог! Нет, не мог я это просчитать, потому, что себя еще не знаю. Не знаю, поэтому не смотрю в эти глаза в зеркале, они меня смущают. Эти немигающие спокойные и страшные в своей тоске глаза не могут быть моими. Я не такой. Я не такой и это не мои глаза».
Повалил снег. Сначала мелкий, затем все крупнее. Подул ветер. За окном завихрилось и завьюжило. «Обнять бы ее, прижать к себе ненадолго, услышать биение ее сердца, коснуться этой нежной щеки, тронуть подушечки ее пальцев. И все. И все... Достаточно. Она звала меня на кофе – отказался. Почему? Почему я такой? Почему не поехал, не помчался, что стоит, кто держит?» Еще один окурок лег на гору таких же в пепельнице и мужчина, прикурил следующую сигарету и начал нервно ходить по почти отделанному особняку. Посмотрел в другие окна на первом этаже, перешел на второй. Из каждого окна открывался пейзаж, непохожий на предыдущий. Вот старая лиственница у окна с уголком залива и еловым лесом на скалах, дальним берегом, домиками на нем, церквушкой на возвышенности. А здесь ее уже нет, она ушла за кадр и на том же фоне могучая замшелая береза, с длинными косами и кое-где в сережках. В следующем окне уже чистый Брейгель, только не с праздными конькобежцами, а с рыбаками на льду. И все это он хотел написать. Из каждого окна по картине. Не бывать этому. Это Карелия, Сортавала, неизвестно, что будет еще через два часа. «Друг мой, друг мой! Мне очень, очень больно!» - вырвалось у него.
Через два часа мужчина уже сидел в машине. Вьюга поутихла, свет фар упирался в снежный хоровод, не настолько плотный, чтобы не видеть дороги. Ее и так не было видно, она угадывалась по сугробам обочины. Немигающие глаза холодно уставились в направлении фар, рука включила MP-3, затем перевела рычаг коробки передач.
Снова вечер угрюмый
И мне страшно подумать
Что тебя мог не встретить
На своем, на пути
Что кругом злая вьюга
И хорошего друга
И хорошего друга
Просто так не найти.
Снесенные сугробы по наклонному капоту залетали на лобовое стекло. Дорога петляла вправо-влево, вверх-вниз. «К утру я буду у нее. Пропади все пропадом и я тоже».
Мужчина думал о судьбе автора песни, которая кончалась и начиналась сначала. Сзади осталась Лахденпохья, машина послушно взрывала снег (хорошая резина), проверенная железная подруга несла его навстречу к той, без которой он в данный момент просто умирал. Клубилась снежная пыль, фары то высвечивали небо, то упирались в заснеженный асфальт, то вообще выхватывали скалы, лес, пропасть, Карелию. Восторг рискованной езды не глушил чувство опасности, подстерегающей на любом из трехмерных виражей, обозначенных щитами с крупно написанным «DANGEROUS!» Скорость в 60 км/час была уже запредельной, при 80 – щекотало пятки, при 100 – замирало сердце. Ну, 100 км/час, это на небольших относительно отрезках. Куркиеки – ужас! «Ах, Иван Леонидович, что ж вы так...» – думал мужчина. Ему нравились песни Кучина. Человек, четырежды судимый, имел право петь о том, что пережил и выстрадал, но песни о ворах и зоне, при всей их искренности и красоте, нравились меньше, чем те, лирические о любви и о любимой.
А на черных ресницах
Снег искрится и тает
Снег искрится и тает
Тают слезы твои
Ах, не плачь дорогая
Так уж в жизни бывает
Кто страданья не знает
Тот не знает любви.
И он видел эти, искрящиеся тающим снегом на ресницах, любимые глаза. Эти глаза глядели в него, сквозь ослепительный снежный хоровод и в них он читал зов, тоску по нему, слезы невыразимых чувств, и сердце его щемило от счастья. В них он видел упрек: «Ну, что же вы такой глупый, я вас люблю, это очевидно. Неужели мне написать объявление, чтобы до вас дошло?»
Иван Леонидович – художник, это мужчина почувствовал раньше, чем узнал об этом. И не только по призванию, но и по образованию, прерванному зоной. Художника нельзя отменить. Перекроешь здесь, он прорвется там, это как поток, прорвется обязательно. Если нельзя снести плотину, то через верх, вбок, вниз, куда угодно, но выльется. Он может отменить себя сам, или тот, кто его послал в мир. Напрасно стараться сделать это другим. Царь укрощал как-то Тараса Григорьевича, художника от бога, с медалью Академии Художеств и что? Появился великий украинский поэт, сокрушивший со временем великую империю. В таких мыслях пролетали километры. И мужчина за рулем, начал думать о той, что вдохновляла автора песен. «Бедная, бедная! С такими жить – мучение, но что ж ты натворила, на кого разменялась? Он слышал одну ее песню, в подражание мужу сходную по музыке, тексту и переливам голоса. Красиво, женственно, чувственно! Что ж ты натворила? Создатель карает иногда избранных, но горе тому, кто стал орудием его кары. Беспощаден к ним Творец, беспощаден. Ты уже отравлена, девочка, отравлена навсегда и не будет тебе покоя.
Я тебя понимаю
Я тебя обнимаю
Мы ведь люди простые
Много нужно ли нам?
Лишь любви да свободы
Да хорошей погоды
Остальное разделим
Мы с тобой пополам.
Ох, как он любил ее. Как любил! Даже обманутый и брошенный этой девочкой любил и писал, да какие песни! Такие ни за какое «бабло» не написать, нет такой цены. Нет цены и за любовь. Ее точно не купить. Любовь не купить. Не купить, повторял он».
Что ж наполним бокалы
Чтоб душа ликовала
Помнишь, что пережили
Мы с тобою вдвоем
И пусть нас в одночасье
Вновь накроет ненастье
Мы с тобою и это
Снова переживем.
Мужчина увидел глаза той, к которой ехал, за хрусталем бокала. В нем искрилось рубинами вино и пламя камина отблесками плескалось по ее лицу и тонуло под бархатными ресницами в матовых озерах глаз. Напротив, в кресле полулежал, нет, не он, а другой, молодой, самоуверенный, сытый и довольный и, соблюдая ритуальную прелюдию постельных утех, выглядел значительно и влюбленно в глазах этой девочки. Женщины! И он опять увидел эти глаза уже обращенные к нему. Они были все те же, все так же смотрели на него, но что-то изменилось в них. Она смотрела на него, совершенно не скрывая иронии и насмешки. «Вы испытываете мое терпение. Вы мою воспитанность принимаете за что-то другое. Я молчу потому, что ниже моего достоинства говорить вам, как вы нелепы и смешны, глупы и самонадеянны. Взгляните на себя в зеркало, что ли, когда бреетесь. – И глаза ее вспыхнули гневом – Не вынуждайте меня сказать вам это в лицо! Неужто непонятно? Или написать это на плакате и вывесить, что б до вас дошло?»
Мужчина нажал на тормоза. Машину понесло, раскачало, развернуло. Бешено вращался спортивный руль. Реакция не подвела, и он удержался на дороге, и уже не было нужды поворачивать, поворот завершился. Газ, магазин «24 часа», два литра водки, помидорчики, огурчики, копчености, солености, презент и очаровательные слова продавщице. И снова дорога. Дорога назад.
Он въехал в Сортавалу, дальше на понтонный мост, дальше на остров, дальше к особняку. Но сразу же, на острове, мужчина сделал следующее: он свинтил крышку с литровой бутылки и припал к горлышку. Выпив много, завинтил крышку, подавил икоту, включил передачу и поехал.
И снова газ, виражи, снег на капоте и на лобовом стекле, и все тот же Кучин, но только на всю мощь, с дрожанием стекол и ощутимым давлением не то, что на уши, но и на грудь.
И вдруг мужчина зарыдал. Он взвыл жутко и сквозь хлынувшие слезы, запел, давясь рыданиями.
А на черных ресницах
.............................тает
Снег искрится............
Тают слезы твои
....не плачь...............
.......в жизни бывает
.......страданья...........
.......не знает любви
Это был крик. Безумный пьяный крик. Крыльцо, руль влево, газ, ручник на себя. Лихо! Он вывалился из машины. То есть вышел, но затекшие после шестичасовой гонки ноги подкосились и он упал. Ткнулся в снег лицом и застыл. Через минуту встал на ровные ноги, вытер лицо, отряхнул налипший снег. Это был трезвый, и уверенный в себе человек.
«Сережа! Сергей! Ко мне! Ко мне, дорогой! Куча бухла, закусон, гуляем сегодня! Где бабы?! На его зов выбежал радостный охранник, бывший прапорщик, засуетился, заохал. «Я так рад, так рад, что вы вернулись! Переживал, такая пурга, гололед да с нашими дорогами! Вам, питерскому... Я боялся... Ну, слава богу, слава богу! А женщин, поздно, но я позвоню... Есть тут, вам понравится...» «Отменяются, все бабы отменяются, Сережа, нахрен!»
Они сидели за столом. Пили водку. Сережа говорил. Рассказывал о своей бестолковой «бывшей» и ее кознях. О дочке и о том, как он любит свою дочь, а еще о том, какая сука жена с ее козлом-любовником. Дальше пошла служба, воспоминания детства. Мужчина пил, закусывал, по просьбе Сережи, иногда вставлял слово, но, в основном внимательно слушал, глядя в глаза собеседнику. И кто знает, что слышал он и кого видел на самом деле.
© Copyright: Николай Шенигин, 2009
Свидетельство о публикации №109123105338