Как его зовут, никто не знал. Друзей и знакомых у него не было. Он вроде бы внешне
участвовал в жизни — ел, пил (впрочем, очень сдержанно и никогда сладкого), прогуливался
исключительно в безлюдных местах, слушал в сети классическую музыку (в основном
Баха), но от всего был отрешен. Спросили бы его, в чем смысл его жизни, он, медля и
разглядывая вас пристально, но отчужденно и со скрытым презрением, наконец, ответил
бы, что смысла, собственно, в жизни у любого человека нет. Мол, всё как у
Экклезиаста — суета и томление духа. А если б не успокоясь, спрашивающий продолжил:
„И у верующего во Христа нет смысла в жизни?“ Он еще глубже и пристальнее
посмотрел бы на вас, но уже без тайного презрения, а даже с некоторым интересом и,
может, даже с надеждой… И тихо, с неимоверной болью вопросил бы в свою очередь: „А
Вы видели хоть одного верующего?“ Спрашивающий, увлекшись и провоцируя дикого
незнакомца, заявил бы уверенно:„А в храмах кто?“ Большое фермато тишины в ответ.
И вдруг нервно, с интонацией отчаяния: „Те, кто крутит бесконечно стершимся ключем,
проворачивающимся и не могущим открыть замок…“, ответил бы незнакомец. —„А Вы не
слишком ли самонадеянны?“, тоном, сменившимся с полубезразличного на
полуагрессивный, возразил бы спрашивающий? Но наш „Экклезиаст“, не ответив, со
взором вниз, повернулся бы и стремительно удалился. Споров он всегда избегал.
Однако уже из этой маленькой прелюдии мы получили некоторое представление об этом
добровольном изгое. Но мы хотим побольше о нем узнать.
И я стал выслеживать его одинокие пути. И однажды столкнулся с ним на узкой
тропе. Он оттопырился в сторону, пропуская меня, но я остановился и сказал самым
мирным тоном: Можно я Вас спрошу?
— Я Вас не знаю и чего вы хотите спросить,
балансируя на склоненной в сторону позе, ответил „Экклезиаст“.
— Что такое „проворачивающийся ключ, не могущий открыть замок"? Какой "замок?“
— Пустой ритуализм, обрядоверие. Одни и те же слова, бывшие благодатными
молитвами, в течение столетий истершиеся и повторяющиеся без чувства, являясь уже
праздным словоблудием. Это и есть ключ, на котором истерлись острые зубцы,
открывавшие ранее замок, т.е. доступ к Духу Святому. И снова вернулось язычество,
пусть в Церкви и не явно. Все помыслы только о земном и материальном. Божия Мать
это переходная ступень от материальной Марии к духовному Христу. Но посмотрите в
храме на громадные сковороды-подсвечники перед иконами Божией матери, заставленные
свечами, и на маленькие диски перед Распятием, с двумя-тремя свечками. Где
христиане?
— Вы, кажется, стали мизантропом? — сменил я тему.
— Я ненавижу не людей, а живых мертвецов в них. Про таких
Христос говорил, не бросайте бесценные перлы свиньям. А что касается разгула
похоти в мире, Св.Отцы говорили о совокуплении как о скотском акте, особенно без
причины деторождения. Ужасает несознание людьми своей короткой, полной обмана,
стресса, болезней, разочарований жизни. Что есть 80 лет перед Вечностью! А Адам и
потомки жили по 1000 лет, что доказывает установленный генетиками биопотенциал
человеческого организма. Кто же и зачем сократил время жизни человека? Люди не
думают об этом, несутся по жизни как биороботы, управляемые смертными страстями.
— А что же делать? — спросил я в замешательстве.
— Евангелие никто не понимает, что Царство Христа не от сего мира. Все хватаются
за этот мир, его иллюзии. Даже верующие говорят, мне Господь подарил долгую жизнь.
А Апостол Павел говорил, что он тяготится этой телесной тюрьмой и хочет быть лучше
с нетленным Христом. Все эти безумные массы, миллиарды людей, растущие и живущие
как трава, как это не жестко прозвучит, балласт для Неба, и они скоро будут
уничтожены. Спасется только очень небольшое число людей. И в первую очередь не
телесно, хотя тоже, а духовно. Христос назвал их „малым стадом“. Вся эта пустая
суета, тщеславные потуги, погоня за деньгами, удовольствиями, сексом, весь этот
дешевый гламур звезд и идолов, вместе с покляняющимися им недоумками, вся людская
праздность, пошлая веселость, духовные беспечность и лень, жадность, обжорство,
национализм, любование своим телом и своими вонючими „тачками“, поминутное
засорение отходами окружающей среды, а языка скверными словами, весь этот смертный
земной миф с его глобальным дьявольским обманом — всё это будет скоро сожжено,
превращено в пепел!“ — почти прокричал „Экклезиаст“.
— Но какой же выход? — взмолился я.
— Библия говорит: „Я призываю, но никто меня не слышит“.
…Кто услышит, уйдет в монастырь. Не обязательно в институционный. Спасет и
виртуальный. Главное, жить во всём как монах. Монах не имеет ничего своего, кроме
тесного угла, подстилки, скудной пищи, Евангелия и покаянного плача. Потому что
это время пришло. Таких будет очень немного. Это и есть „малое стадо“, которое
спасется! — закончил „Экклезиаст“.
— А Вы живете так? — спросил я.
— Бог знает! — сказал безымянный пророк на прощание и, стараясь меня не задеть на тесном пути, стал быстро удаляться.
Я застыл в раздумии над его честным и жестким выводом. И, наконец, должен был с
ним полностью согласиться. Но смогу ли я пристать к этому „малому стаду“?
Перед этим я намеревался возвратиться на нашу покинутую и страждущую мать-землю,
быть крестьянином, нести крест добывания хлеба в поту, как повелел Господь.
Крестьянин он и истинный христьянин. Это единственный, казалось, образ жизни по
Богу. Но видно уже поздно, и это прошло в наши последние времена. Земля она мать —
материальна, а Бог Отец и Его Царство на Небе — иже еси на Небеси.