Он ужасался снами.
Не узнавал сам себя; связки его души слабели и рвались; ничто внешнее
уже не трогало его, жившего лишь своими чудовищными снами; он мял и
тискал красную ленту давно увядшего букета.
Казалось ему, нечто из его сущности впиталось в неё.
Он чувствовал, что та живёт: когда её гладил, чудилось, будто ладонь
ласкает бархатное тело; когда целовал, вдыхал запах шёлковых волос;
увив ею грудь, ощущал близость её слабых членов...
Всё резче силились его тоска и боль; он бился в бессильной немощи.
Сдарившая цветы стала его вампиром– выпила всю кровь из его жил.
И снова влачился он пустыми улицами да аллеями, в сумерках заходил
в церковь, где прежде было ощутил он тихую ласку несхваченной им
ладони. Затемно блуждал в аллее, где было услышал за собой лепет
робких шагов, схожий с трепетом неспокойных крыльев. Час за часом стоя
смотрелся в распахнутое окно, ибо однажды в ночи привиделся ему
чей-то взгляд– её глаза с горючей тоской впились в него.
Пока однажды.
Стемнело. Среди густых деревьев аллеи тут и там кроваво мерцали
фонари; взрывались и тихли городские шумы– и некое душное, непроглядно
смутное раздумье залегло над пока зелёными кронами.
Как вдруг увидел её на развилке тропы.
Он знал, что там она.
Те глаза, что в душу вклеймила ему из первого ряда, то лицо,ибо лишь
оно пламенеет этим разливанным светом.
Он дрогнул, замер– и та стала, испуганная.
Взгляды их встретились, сплелись. Минуту стояли они прикованные к
земле: глаза их онемели в болезненной спайке.
Он хотел заговорить, но ощутил, что слова не выдавит; порознь
они дрожали.
Та опустила глаза, ещё недолго постояла– и зашагала прочь тихой, шаткой
походкой.
Он очнулся.
И тронулся за ней– осторожно, тихо. Крался вдоль линии деревьев, то и
дело прятался за толстые пни, боясь, что та тревожно обернётся и
пугиво прислушается, не следит ли он.
Он видел, как тень её длится у каждого фонаря, и снова меньшает,
то вдруг совсем исчезает– ох, тень её оторвать бы от земли, подумал он,
её тень... её тень...
Вдруг сорвалась, взвилась мысль: метнуться, схватить её, взгоянуть ей
в глаза– надолго, пристально засмотреться, схватить, помять её руку
обеими и спросить всего лишь: Ты передала мне букет?
Но та на повороте метнулась домой– за мгновение до исполнения им
своего замысла.
Он долго смотрел в открытые тёмные ворота.
Минуту казалось ему, что та застыла у входа, ждёт его, зовёт его
взглядом– замерцала белизна её рук, зашелестел шёлк её платья: уж нет–
он ошибся...
Измученный, он поплёлся к себе.
Некая пугающая и бесконечно тихая печаль пульсировала в его венах,
сливалась в сердце, впитывалась в самые тайные украины его нервов.
Никогда прежде не был он столь одинок.
Но чудо-то свершилось.
Он любил её.
И, поражённый, пытал себя: так это любовь?
Он сел на скамью и задумался.
Пламенной волной поднялся и схлынул перед его глазами ряд женщин,
которых знал он, ласкал, обнимал и срастался было с ними в бурных
сплетениях...
Та– непостижимая, таинственная, с проблеском чёрного шёлка; что
пантера, притаившаяся для прыжка...
Та– с глазками голубки да с развратным сердцем, нежная что газель и
хищная что дикая кошка...
Та– скользкая что змея, чьё тело холодно что листья кувшинок...
Та– хрупкая и роскошная, упоённая собственной прелестью...
И та– безгрудая, с фигурой стройного эфеба, и та– сильная и гибкая
что дамасская сабля...
Но он-то не любил их.
Бросал из без жалости и не отчаивался, когда те бросали его, и пока
менял он долгие пути жизни своей, нигде не натыкался на сломанный
цветок, никакая надломанная и увядшая ветвь не сказала ему о минувшей
буре.
— Значит, это любовь,— шепнул он, —час чуда...
Он резко выбросил из мозга бурливые образы распоясанных гетер и
невинных голубок, содрогнулся видению нагих фигур и похотных сплетений,
кричащих разнузданным непокоем членоврук и плечей– и по-детски нежно
зашептался: час чуда, час чуда...
И думал он, думал...
Он влюбился в неё, как было однажды в нелунную дорожку вдаль моря.
Он как наяву увидел огромный гранитный столп маяка на мысе высокой
скалы. Припомнил её силуэт: словно скопище морских идолищ окаменело
в миг, когда ветер едва овладел их гривами и не успел их растрепать.
С вершины горба скалистой гряды высоко над морем палил бесконечным
снопом света гранитный столп.
Ночи напролёт при электрическом свете в мощные призмы прожектора
наблюдал он вечно новые чудеса света.
Празднично чистыми лунными ночами видел он светлую дорогу, клином
разлитую тихим бездорожьем.
Светящаяся прозрачная ладонь, лёгшая ласкающим отблеском
вдаль сладкого лона любимой, разливалась по нему и скользила словно
немые жадные губы по трепетной девичьей груди.
Ночи напролёт смотрел он на ту льнущую ласку, то ненасытное блуждание
светящейся ладони.
Снова и снова видел он, как свет строчил золой нитью рябь бездны. Сколько
схватывал взгляд, всюду длились и ширились ярусы золотой паутины,
и гранитный столп словно тянулся в небо от гордости чарующей прелестью
золотого шитья.
И он бесконечно дивился огромной златотканой паутине, тем снующим,
вьющимся бесконечным нитям расплавленного золота– то сливающимся,
то расстающимся и врозь бегущими за невидимый горизонт струнам звёздных
лучей.
Наутро снова видел он сноп прожектора, отчаянно прободающий густой
влажный туман. Который всё густел и влажнел, припадал к морской глади,
пока наконец не скучивался в непроницаемые облака.
Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы