(Размышляя над судьбой воина, поэта
и мученика Николая Гумилёва)
Если, Господи, это так,
если правильно я пою,
дай мне, Господи, дай мне знак,
что я волю понял Твою.
(Николай Гумилёв)
I. Поэзия пророчества
Поэзии напиток не остыл.
Лишь пригуби и ты узрИшь иное –
неслышное, святое, золотое –
о чём молчат, о чём не говорят.
II. Неоконченное
Да запретит тебе Господь,
змея с отливами пожаров!
Твой след струится кровью ржавой.
Да запретит тебе Господь.
Да укрепит тебя Господь,
победоносец – воин юный!
Пусть говорят, что ты безумный,
да укрепит тебя Господь.
Скрестились в воздухе мечи
и кони с храпом сбруей бились,
в Днепре язычники крестились,
и ад отдал свои ключи.
Прошли века, и змей опять
пришёл, как мудрый благовестник.
И горькоустый буревестник
иуд на битву стал скликать.
Скрестились во поле штыки,
и волхвовал в Кремле мечтатель,
и клялся Русью обыватель,
вонзая в грудь её клыки.
Коммуна пала, но змея
переползла в иное тело,
опять языческое дело
поганит Русь, Христа клеймя.
А значит воину...
III. Младенец и мама
«Человек, целовавший небо,
не станет жевать песок.
Через тело вырастут стебли,
пуля вылетит через висок.
Вино терпкое-терпкое,
горе горькое-горькое,
слёзы сладкие-сладкие.
Ты запомнил, сынок?»
«Я не запомнил, мама,
я не знаю, зачем меня ждут.
Вижу небо, оконную раму,
и шершавый решётки прут.
Я не знаю, смогу ли сделать
своё сердце бокалом боли.
Я, наверное, очень слабый,
чтоб любить, нужно много воли».
«Ты такой, какой мне и нужен,
ты – тот самый, о ком просила.
Как и все, ты грехом простужен,
но в тебе есть вера и сила.
Я тебя молоком кормила,
ты родился росистым утром.
Вот и свиделись, мальчик милый,
до... свиданья, мой воин мудрый».
IV. Не романтический герой
Нет, вы не романтический герой.
Какая уж романтика на дыбе.
Страна расстреляна,
жена, подобно рыбе,
обречена молчать,
а сын – сидеть.
От горя можно быстро поседеть,
но приговор расстрельный ставит точку.
Империя затоплена Невой.
И даже кровью не закончить строчку...
Какой там романтический герой!
V. Раскаяние
Пепел седин,
сизый бархат гардин.
За остановку в пути
прости.
Багрянцем залит закат;
я виноват.
Листья дрожат осин;
я виноват один.
В сердце межу провожу.
Лежу
в притворе на зябких камнях.
Летят
бойцы на белых конях.
Прости
за остановку в пути,
Боже.
Прозрачно-тонкА кожа
осин;
я виноват один,
один.
Сизый бархат гардин,
пепел седин.
VI. Комиссар
Он идёт, и он всё ближе,
он идёт.
Листья дышат, птицы слышат
свой полёт.
Он не лист, и он не птица,
но крылат.
Так удобен для убийцы
маскарад.
Неживые плачут лица,
всем смешно.
От него нигде не скрыться
всё равно.
Портупея туго давит,
как змея.
Комиссар ногами плавит
всё и вся.
Но страданья нету больше,
чем его:
он не плачет, он не любит
никого...
VII. Предчувствие
Я знаю – скоро меня убьют,
я знаю – когда и кто.
И к именам Дантес и Брут
добавят ещё одно.
Я знаю до родинки на лице
черты моего палача.
Сердце живое лежит в ларце,
с ларца он сорвёт печать.
И не спеша приговор огласит,
некуда больше спешить.
Тогда я узнаю, что буду убит
за то, что умел любить.
VIII. Изгой
Будь в тишине и одиночестве,
будь у костра в безлюдном поле,
пусть выпекаются пророчества,
пусть крепнет сердце, разум, воля.
Не знала мать, тебя родившая,
не знали птицы перелётные,
но знала Русь, тебя крестившая,
что быть убитым – твоя доля.
Убитым быть – не быть убийцею,
быть светопевцем и героем,
взойти на крест в хитоне ситцевом
святым сияющим изгоем.
IX. Николай Гумилёв
Ну и что? Разве кто-нибудь рвался,
разве кто-нибудь видеть хотел,
как наган танцевал и смеялся
над мерзейшим из мерзостных дел,
как кровавой зарей занимался
и топился в Неве Петроград,
как бессмертным поэт оказался
и взметнулся над лесом оград.
И один только крейсер «Аврора»,
когда Солнце взошло над Невой,
догадался, что бремя позора
будет смыто святою водой.
Никого за вражду не осудит,
всех одарит фиалками слов,
и с иконы смотреть мудро будет
христьянин Николай Гумилёв.
X. Встреченный трамвай
Этих улиц пролитые чаши,
этих странниц прикрытые лица...
Петроград фонарями украшен,
их мерцанье в дожде дробится.
У Фонтанки трамвай знакомый.
Как фонтаны, взметнулись мысли.
Разбивают прикладом комья,
чтоб земля стала пухом чистым.
У трамвая снимаю шляпу,
отдаю револьвер и круто
восхожу от земли по трапу.
Тих трамвай, словно храм под утро.
В каждом веке – свои трамваи,
в каждой веси – свои герои.
Вновь на рельсы постелют вайи
и казнённых помянут стоя.
XI. Жертвоприношение
Это потом всё случится прекрасно,
это потом сложат гимны и сказы,
а для начала на площади Красной
вывесят в ночь о расстрелах приказы.
Это потом дифирамбы и саги,
профили выбьют на памятных досках,
а для начала – ни капельки влаги,
сплюнет под ноги палач папироску.
Разве возможно прожить без Распятья,
разве спасительно жить по-буддистски?
Вновь получают чёрные платья
всех континентов семинаристы.
Вверх за Христом, на крутую Голгофу,
всех континентов идут арестанты:
кто-то за то, что слагал ночью строфы,
кто-то за то, что не прятал таланты.
Здесь расстреляли апостола Павла,
там пригвоздили к стене Гумилёва.
Всё воедино. Единая слава
ждёт пострадавших за Царство Христово.
XII. Герои
Когда вы придёте, навстречу не сделают шаг,
когда вы уйдёте, опустят ваш бронзовый стяг.
Костры опояшут наш город гирляндой огней.
Вонзятся занозы в копыта троянских коней.
А город в гордыне на Бога поднимет пяту,
и разум неумный отринет Небес простоту.
И если Христа не познали избранья сыны,
то значит и ваши минуты уже сочтены.
Герои уйдут. Волны времени смоют следы.
Герои погибнут, а раненых утром казнят.
И долго ещё будут жечь во вселенной мосты,
чтоб слава героев вовек не вернулась назад.
... ... ...
Герои вернутся в последние дни!
Они не ушли, это только казалось.
И встанут герои пред Богом одни,
им только пред Богом стоять и осталось.
2002–2016
(Из книги стихов "Прощай навсегда")