Семейство Уткиных появилось в нашей деревеньке по весне в сорок шестом году. Возвращались из госпиталей уцелевшие солдатики, коих не сгубила лихая военная машина. Как-то ранней весной вернулся и Васька Морозов, но не один, а со своим другом, Серафимом Уткиным, с которым вместе в госпитале раны залечивали.
Неразговорчив был Серафим, весь в мыслях своих. Окликнет его Васька бывало, а он и ухом не ведёт. Жена его, хохлушка по происхождению, приехала с дочкой малой, лет трёх, забирать его на родину, в далёкую Полтаву. Жили они с дочкой в эвакуации в угольной Караганде, но город не понравился. Нашла его сама, что никак Васька не мог уразуметь. Откуда она узнала в каком госпитале лежит муженёк. Нашла и нашла, ему какое дело до всего этого. Серафим наотрез отказался вернуться с женой, рассердился, накричал на неё:
- Чего ты выдумываешь, что я там в твоей Полтаве не видел, дура! Русский я! И лопотать на твоей мове более не желаю. Домой поеду, в Красноярск. Сколько лет там не был, уже и родители померли, а меня всё по стране мотает.
Непонятно было Ваське, как это они вообще нашли друг друга, да ещё и дочку состряпали. Где Полтава, а где Красноярск. Спрашивать не стал, у каждого своя жизнь. Но жена наотрез отказалась ехать на родину Серафима. Вот Васька, по доброте своей душевной, и предложил им в своей деревеньке пожить, всячески расхваливая жизнь в родном краю. Уговаривать долго не пришлось, согласились Уткины сразу.
Три дома заброшенных на краю деревеньки стояли, много лет пустуя. Председатель и предложил Уткиным любой на выбор. Серафим мужик крепкий, руки на месте, поправит, подлатает. Работники в колхозе нужны, покосила война мужиков, а те, что уцелели, не спешили вернуться домой, оставаясь в городах.
Выбрал Серафим самый крайний, мол землицы поболее у него под огород. За пару месяцев так ухетал всё, что местные позавидовали. Ульяна, так звали жену Серафима, привезла пару чемоданов ткани разной, был здесь и сатин, и ситец, и штапель. А вскоре и багаж получила, отправленный ею из Караганды. Одеяла атласные, посуда фарфоровая, кастрюли алюминиевые, самовар новёхонький и многое ещё чего. Дивился народ обнищавший такому богатству у Уткиных, но что тут сказать - повезло, сохранили.
За три года в деревеньке Уткины твёрдо на ноги встали. Всё у них легко выходило. Ни с кем практически не общались. Дочь, Лушку, в строгости воспитывали, шастать в клуб не дозволяли, с местными голодранцами дружить не разрешали. Рядили её, словно куклу, но с её-то физиономией не находилось желающего жениться. Маялась девка, засиделась в перестарках
Работала Лушка почтальоном на две деревеньки. Все тайны знала, вскрывая и читая приходящие письма и ответы на них. Какие письма не нравились, то жгла их в печке. Двадцать шесть лет исполнилось, а никто даже не посмотрел в её сторону. Во всём винила родителей. Не отдали в восемнадцать лет за парня из соседней деревни, увечный он был, но и такому рада теперь была, да время убежало. Вот тут и подкатила к ней мать Степана Новикова, Пелагея, со сватовством. Невеста богатая, домина от родителей достанется - полная чаша. Поговорила с Лушкой про письма сыновьи, шепнув на ушко:
- Ты, Лушенька, его письма отправляй обратно, а письма голодранки Тоньки жги в печи. Не по душе она нам с Григорием, ой, не по душе.
Хлипким был Степан перед армией, на голову ниже Лушки, но и такой сгодился бы. Случилось обратное. Приехал Степан и сразу к Антонине в дом, разругавшись с родителями. Расписались по-тихому, поужинали с соседями и живут в ус не дуют.
У Лушки от злости скулы сводит. Парень в армии окреп, красавцем стал. Воркует со своей жёнушкой, на других и не глядит. Больше всего разозлилась Лушка на Пелагею. Горела желанием отомстить брехливой. Как-то ехала на велосипеде из деревни соседней, увидела отца Степана, Григория. Сено для своей коровки косил. Подкатила, бросила велосипед в траву.
Первой заговорила о чести своей поруганной. Засватали, а в невестки не взяли. Стоит Григорий, с ноги на ногу переминается, руками разводит и молчит. Посмотрела на него Лушка - мужичок ещё ого-го, за такого и замуж выйти не грех. Жена есть, так легко отодвинуть можно. Ничего не говоря, бухнулась на валок травы, задрала юбку. Недолго менжевался мужик, не каждый день молодая девка ноги перед ним раздвигала. Жадной Лушка до ласки оказалась, никогда ещё такого не было у Григория, голова кругом пошла. Лежал на спине разметав руки, смотрел в небесную синеву и молчал.
- Вы чего молчите, дядь Гриш? Стерва я, но надоело пресной жизнью жить. Вот понесу от вас ребёночка, рожу. Ежели мои пикнут, то оберу их как липок и в город подамся.
- Как это оберёшь? Они что, молча всё тебе отдадут? - опешил Григорий.
- Ещё как отдадут, Гришенька, - перешла на ты Лушка. - Я и спрашивать их не стану. Захвачу кубышку и ищи ветра в поле. Бросил бы ты свою Пелагею и зажили бы мы вдали от этой глухомани. Домик бы купили с садиком. Деньжищ у моих на десять жизней наших хватит. Присмотрюсь к тебе, а уж потом откроюсь сполна. Боюсь, проболтаешься ненароком и не жить нам потом на этом прекрасном свете. Любить тебя буду до последнего нашего денёчка. Как же я раньше тебя не замечала. Ты же красивее своего сына во много раз. Стёпке до тебя, как до Луны.
- Чудно, Лушка! Два часа с тобой здесь, а вроде всю свою жизнь только с тобой и жил. Сладкая ты, как первая ягода лесная. Парня бы тебе помоложе. У меня и паспорта нет, девонька. Куда мне бежать? Рад бы...
- А ты решись! И паспорт тебе выхлопочу, и ребёночка рожу. Другой жизнью заживёшь, сладкой. Поди, с молодой девкой лучше кувыркаться в травушке-муравушке, нежели с этой воблой худосочной в грязной постели, - громко рассмеялась Лушка. - Не пойдём сегодня по домам, Гриша, вон в том, дальнем стогу и заночуем, а дальше и трава не расти.
За все свои сорок пять лет не чувствовал себя таким счастливым Григорий, как в ту лунную ночь. Домой пришёл к обеду следующего дня. Пелагея даже и не спросила где был. Обед не приготовила, сделала себе тюрю с молоком, сидит за столом нечёсаная и чавкает. Он сам пожарил картошки на сале, поел и пошёл дальше косить сено.
Неделю повстречались Григорий и Лушка. О многом поговорили. От услышанного не по себе ему стало. Боятся стал за жизнь своей Лушеньки. Незаметно пролетел месяц, за ним другой, впереди осень. Никто и нигде их не видел вместе. Тошнить здорово стало Лушку. Понял - пришла пора уходить, понесла девка.
Первой пропала из деревеньки Лушка. Метались её родители по деревне в поисках, а её и след простыл. Григорий, как никто, понимал их метание. Знать, и вправду большая кубышка была. По договорённости с Лушкой, остался он понаблюдать за Серафимом и Ульяной. Почернели оба, а заявление в милицию на поиск дочери писать отказались. Через неделю из дома выходили только на работу, с людьми не разговаривали, на расспросы отвечали кратко, что уехала к жениху судьбу свою устраивать.
Через месяц исчез Григорий Новиков. Никто эти два случая не связал вместе. Слышали скандал в доме Новиковых накануне, но это у них с первого дня совместной жизни. Грызлись каждый день и раньше, но не уходил же от жены.
Бегала по деревне Пелагея в поисках мужа. В дома всех баб одиноких постучала. Заявление в милицию написала, но к сыну Степану не пошла. Ещё через месяц принесла новая почтальонша письма Пелагее Новиковой и Уткиным. Само собой, разумеется, прочла их прежде.
Пелагея открыла конверт, прочла и молча пошла в дом. А через час горел дом Новиковых, заполыхав со всех сторон. Сгорел дотла, но Пелагеи в доме не было. Через три дня нашли её далеко от деревни на реке Ишим, утонувшей в холодной осенней воде. Не удивился народ. Жили как собаки, лаясь всю свою совместную жизнь, сына оба гнобили почём зря. Понятно, что Григорию надоела такая жизнь, может и он где-нибудь бедолага лежит в реке, или озере. Спрашивали про письмо у почтальонши, она ничего не говорила, боялась признаться в прочтении.
Удивился народ другому. Стали Уткины собираться в дорогу, искали покупателя на дом и живность всю. Сыскались желающие из соседней деревеньки, цена их устраивала. На все вопросы соседей махнут рукой и шмыг в дом молча.
Пришёл октябрь. Дела все были сделаны, по домам сидел народ. Нежданно в деревеньку приехали люди в особой форме, не милицейской, и арестовали Уткиных, увозить собрались в город. Толпа, собравшаяся у дома Уткиных, в ужасе смотрела на Серафима и Ульяну. Кто-то в толпе задал вопрос:
- Неужто, аспиды, собственную дочь убили?
- Не дочь она им, граждане. Уехала, узнав о том, и где теперь она - никто не знает. Отправила письмо в милицию. Благодаря ей и узнали мы правду, вовсе они не Уткины. Другая у них фамилия, пока это тайна следствия. Убивцы они оба. Немцам служили верой и правдой, много народу нашего загубили во время войны. Сколько веревочке не виться, правда наружу выйдет. Расстрельная статья по ним плачет, не уйдут душегубы от ответственности за содеянное, - ответил один из приехавших.
Долго толпа не расходилась. Досталось Ваське Морозову от земляков. Разное ему говорили люди, называя простофилей.
- Сколько тебя, Васька, знаем, не живёшь своим умом. Пьёшь, колобродишь по бабам вдовым. И нам на голову двух аспидов привёз, будто своих злобных мало в деревне, - высказал ему Егор Дугин. - Остепенись!
Много лет пролетело. Однажды пришло письмо Степану Новикову от Лушки, без обратного адреса, с московским штемпелем. В нём она сообщила сыну о смерти отца, Григория Новикова, прожившего двадцать лет счастливой жизнью, приложив фотографию, на которой сидел Григорий с тремя мальчишками разного возраста. Все трое были похожи на отца. Вроде и старше по годам был отец, а выглядел моложе того, которого знал Степан. Просила простить отца и зла не помнить, помянуть его на сороковой день, аккурат накануне Покрова. Больше никогда и никто про Лушку не слышал, а ежели и вспоминали, то называли Лушкой Новиковой, хотя понимали, что и она и дети их с Григорием, совсем другую фамилию носят...