Из перестроечно-рыночных времён
Помню: свет по всей пропал округе.
На пропой – в объятьях чудной тьмы –
Спёрли с Мишкой – что сказать о друге? –
Сто кило говяжьей туши мы.
Сто одёж на тушу без разбору!
Обернём дурное рыло в шаль.
Плащ, колготки – всё дурёхе впору!
Ведь на бабу тряпок нам не жаль!
В самом деле, баба в самом теле!
А другие нам-то на хрена?!
Как на крыльях мы любви летели.
И в колготках фирменных – она!
Славной кражи кто бы знал о факте?
Кое-кто глаза пока протёр,
Только нас и видели…на вахте,
Где сидит, не дремлет вор-вахтёр.
Прёт народ! Мы боком тушу, боком!
Щупай, дурень! Благо – не твоя!
Туша вся в молчании глубоком,
Про себя ни мысли не тая.
А вахтёр на женщин дюже слабый.
Лезет к нам, как чёрт из темноты.
Встану в позу: «Баб хоть всех облапай!
Да мою не трогай тёлку! Ты!»
Миг, другой – потянут лет на десять!
Вот и чую, чую – погорел!
Гада взять на крюк меня подвесить!
С перепою лучше б околел!
Что же вижу? Плюнь в мои глаза там!
Вся под вёрткой Мишкиной рукой
Нервно вздрогнет жирным туша задом.
Недотрогой станет – вдруг! – такой…
Через миг и врубят освещенье…
С тушей мы в объятьях липкой тьмы.
Трёт очки в задумчивом смущенье
Вор-вахтёр и: «Сзади» - шепчет – «Хмы!»
Сто кило мы спёрли глупой туши.
Лопнула б от зависти родня!
С бабой – вот ублюдочные души! -
Дескать, Мишку видели, меня!
И живьём заест меня супруга.
Пьян будь в дым и стельку, и в дугу,
Я когда чегой-нибудь сопру, гад,
Чтоб тащил к родному б к очагу.
Не принёс грудинки ей говяжьей.
Жару мне супруга задала!
Доказать ничто не в силах я ж ей!
Брошу наши с Мишкою дела!