фонарями улицы был отмечен
в моей памяти всплывший вечер.
гладь зеркал, воплощая шенилл,
продолжая собою труды Сивилл,
занавесила то, что еще не вменил
стихами (те написаны будут в жаре:
ни об одном, по-прежнему, не жалел).
около этой глади: здания и мосты,
сейчас читающий это, т.е именно ты,
возможно, в той же шири из тесноты
когда-то гулял в радости, гневе, горе,
потом, возможно, автор тебе и вторил.
может, сыграв случайную пантомиму,
там прошли мы, но, естественно, мимо
друг друга. может, просто делая снимок,
не заметил: тебя, до костей и нервов
твоей дрожи, до взгляда, что первым
внутри отразился давно уж искомой
правдой о свете, о природе надлома,
которая лучше всех прочих знакома.
в тех местах был тогда очень пьян,
каждая мысль - сорняк да бурьян.
на тротуаре сидела и плакала вслед
мне девушка примерно моих же лет:
проходя, сделал вид, будто бы ее нет.
за то, что к ней не вернулся назад,
память удержит и плач ее, и глаза.
с частотою уж точно поболее герца,
ритмами остросюжетных скерцо
о том бьется, как прежде, сердце.
на выходе не стихи, но узоры помоев
с чернильным итогом мелодии воя:
для поэзии поэт, что секира - палачу,
знаков много, от их суммы толку чуть,
отдам даром, даже сверху доплачу
за ваше прочтение, за каждую фразу,
коей свезло стать забытой не сразу,
стать заметнее, чем мерцание тусклой
вывески магазина, чьи буквы сгустком
грызут тьму, игнорируя звуки хруста.
безотрадность от сырости, от неспетых
песен, сочиненных во славу предметов,
отступит под натиском в меру несмелым
стройного слога (или под женским телом):
их красоту не обрамить пределом.
не может и пепел нести в одиночку,
используя пепельницу как сорочку,
опыт горения дотла, благо однажды
время всех унесет своею поклажей,
вес которой, по сути, и не был важен.