Осиновка.
Заснул мгновенно изнеможением убитый.
Противный кашель тряс истерзанную грудь.
Хоть жизнь и смерть крестом в едино свиты,
Перст божий указал мне безысходный путь.
Рассвет тревогою застал в бане обветшалой.
Оконце в пять вершков струило мягкий свет.
Увидеть скромный двор оно мне помогало.
Пришла пора познать его неведомый секрет.
Обычный сельский дом, рублённый из осины
Покрыт двумя слоями обмолотых снопов.
Приятно - нет в хозяйстве чуткой псины,
Таить не нужно в тишине шуршание шагов.
В одежды влажные едва успел я облачиться -
Хозяйка-тётушка прошла в старенький сарай.
Кур отпустила, корм дала и налила водицы.
Заныл желудок у меня – хоть богу душу сдай.
«Сейчас раскроюсь, извинюсь и попрошу покушать»-
Подумал я, но тут, двух полицейских заприметил.
Повязки на руках - «Пожалуй, ищут мою душу».
С подходом начал разговор тучный полицейский:
«Привет, хозяйка. Скажи, кого-нибудь видали?
Тревожил кто-то вас? В Хиславичах опять побег.
Там ночью трое пленных с колонны убежали.
А может, знаешь - пустил их кто-то на ночлег»?
«Никто нас не тревожил, да и в соседях тихо», -
Уверенно и твёрдо хозяйка полицейским заявила.
«Чайком патруль бы напоила, не сочтя за прихоть».
«Зайдите. Без хлеба и без сахара какая в чае сила».
Хозяйка знала, что патруль употребляет хитрость,
Так беглецов с колонны хотят приметить в доме,
«Чайку испить»,- когда на мордах глянцевая сытость.
Служить фашистам за паёк ничуть не гложет совесть.
Пока патруль чайку попил и осмотрел избёнку
Укрытие искал я верное - как буд-то в лихорадке.
И лучше не нашел, чем выдавить под полом лёжку
В грязи осклизлой телом и руками - без лопатки.
Залез в неё, загладив чёткий след для маскировки,
Стал тихо ждать досмотра вражьих полицейских.
Был рад, весьма, пришедшей в мою голову уловке
Когда был не замечен и вылез я из грязи мерзкой.
Полиция ушла на поиски в соседские подворья,
А я от грязи мыться стал, свои лохмотья очищать.
В бачке была вода, но мне мерещилось застолье.
Хотелось жуть чего-нибудь съедобного сожрать.
На слабый шум, вдруг, забрела смущённая девица.
Увидев беглеца, хотела тут же выскочить из бани.
«Покушать не найдётся? Не выдавай, сестрица» -
Я крикнул с перепугу вслед и всплеснул руками.
«Ты кто? Зачем пришёл? Не говори, итак мне ясно.
Полиция, разыскивает Вас, сюда недавно заходила.
Быть стало, ходят по дворам они, почти, напрасно»-
Коль не увидели тебя?» - мышлением меня сразила.
«Сейчас пойду и принесу тёпленькой картошки.
И Вашим поселением пугать я маменьку не стану.
Тайком в подарок отломлю кусок своей лепешки
А бинт из марли сотворю, им перевяжем рану».
Сказав душе приятности, девица тут же убежала.
А я прильнул к окошку и стал следить за дверью,
Впорхнув в которую, девица, будто-бы, пропала,
Что стало побуждать во мне неловкие сомненья.
И всё же через час дверь дома тихо распахнулась.
Ещё через минуту предстала ожидаемая дева.
Собрав украдкой провиант, сюда, опять, вернулась,
Потворствовать едой, в угоду страждущего чрева.
Еда явилась лакомством из вареной картошки.
В плену не мог я помышлять о похожей пище,
Теперь же, жадно уплетал с жареной лепешкой.
Блаженство скоро ощутил с этой вкуснотищи.
В беседу вероломно мой вмешивался кашель.
Знакомство с девушкой едва осуществилось.
Я коротко поведал про плен и о побеге нашем.
«Спасибо Вам за этот кров, за вашу милость».
«Какой же ты больной – скелет один остался».
«Фашисты голодом морили и не давали пить.
От тифа в лагере чуть-чуть я не скончался,
Теперь вот кашель душит, не даёт мне жить».
Александрой - девушку звать, проще - Саня.
Училась в техникуме перед войной два года.
Теперь идёт война и познакомила нас баня.
Сближают голод, холод и мерзкая погода.
Велела Саня днями переселяться на чердак,
Там из старья устроить лёжку к трубе ближе.
«Мы баню топим иногда, для стирки кое – как.
А, спать сюда спускайся, чуть-чуть пониже.
Так будет лучше для тебя и безопасней нам»
Затем перед уходом перевязала Саня рану:
«Едой с тобой делиться смогу я пополам
Сидеть старайся тихо, не привлекая маму.
А вечером жди ужин - сесть солнце не успеет.
Настойку с девясилом от кашля принесу.
Найти бы самогонки, с какой тебя согреет.
Медикаментов нужных нет, которые спасут.
Так состоялась встреча, оказана поддержка.
Нашёлся подходящий хоть и не тёплый кров.
Лечиться будем травами, у Сани их «тележка».
Топить печурку торфом, в деревне мало дров.
Осиновка – деревня, стоит на речке Лызка.
В восьми верстах Хиславичи, откуда убежали.
Там есть комендатура, а тут лишь зона риска.
Я водворился здесь, где беглеца не ждали.
В дальнейшем наши интересные рассказы
Сводились все к познанию событий жизни,
О варварстве фашистов, о чумной её заразе,
Рассказы про себя, про родичей и близких.
Когда узнала Саня, что я на Финской воевал,
Глаза её по-доброму и ярко засветились:
«Зимой сорокового отец здоровье потерял
В болотах финских - под огнём не шевелились.
Прошу, рассказывай, случилось, что с тобой?
Хотелось бы узнать о тех боях мне больше».
Воспоминания ко мне нахлынули волной
Рассказ по эпизодам - один другого горше.
«Призвали в Армию меня в тридцать седьмом.
Послали в Ленинград учиться на артиллериста.
Топогеодезистом-вычислителем сделали потом,
Специалистов по войне там обучают быстро.
Декабрь тридцать девятого - грянула война.
Попал на фронт я в полк артиллерийский.
Карельский перешеек – где ситуация сложна
Гасили финны все атаки, не подпуская близко.
Глубокую систему обороны из бетонных дотов
Разрушить без мортир и гаубиц совсем не просто.
На подступах сплошные валуны, озёра и болота.
В веках достойно уважения солдатское упорство.
Сто сорок вёрст меж Ладогой и Финским
И два десятка километров вглубь по фронту.
Там обрели покой – «кремлёвскую прописку»
Сгубили двадцать тысяч, в основном пехоты.
У вычислителей-разведчиков серьёзная задача-
Из пунктов наблюдений корректировать огонь,
Походы в тыл врага, в халатах белых, прячась.
А если обнаружат – бежать с буссолью от погонь.
Два месяца на перешейке воевали без успеха
Пока январь суровый не заморозил «Финский».
Уже и «Маннергейма линия» ненужная помеха.
А, Выборг недоступный становился близким.
Мороз жестокий по заливу проложил дороги.
По ним и ринулись на финнов советские войска.
Но, нам, ходившим в рейды, он обморозил ноги.
Мы в госпиталь попали взамен победного броска.
Кромсали ноги или стопы хирурги беспощадно.
Стать инвалидом подло, и я сказал: «Не дам!»
Один хирург пугал: «Не дашь? Вези его обратно!»
Другой, иголками потыкав: «Возьмусь лечить я сам».
Он, как колдун, над исцелением с душой работал.
Давал таблеток по пригоршне четыре раза в день,
Примочки делал из отвара трав с отеческой заботой
Сам стопы мазал мазями, а я лежал как пень.
Недели через две синюшность стала отступать,
Тогда ещё на стопах отечность сохранилась.
Хирург сказал: «Болезнь смогли мы обуздать,
Стопы живут, уберегла нас божья милость».
Ещё недели две все процедуры были прежними.
Таблетки, так же, пил и принимал электрофорез.
Жизнь возвращалась, преисполнена надеждами,
Чудовищные мысли покидали, я душой воскрес.
Благодарил я доктора покорно, и не забуду вечно
За то, что согласился невозможное осуществить,
За то, что не отнёсся как первый – бессердечно,
За доброту и человечность готов всегда благодарить.
Война закончилась, пока лечили мои стопы.
От Ленинграда к Выборгу сдвинули границы.
Для армии урок, для комсостава ценный опыт.
Мы, исцелённые, весной покинули больницы.
Вернувшись в полк, служил до осени в строю.
В запас отправили трудоспособным человеком.
На годовщину Октября вернулся я в семью.
Войне не дался заклеймить – «нЕмощный калека».
Мой сказ о «Финской» Саня прожила душой:
«С отцом в болотах под огнём сегодня "побывала".
Да, ты боец и не простой, но мне пора идти домой
Так много, за этот вечер, о жизни и войне узнала.
(продолжение следует)