«Мне всегда казалось, что здесь авторское переосмысление лермонтовского "просёлочным путем люблю скакать в телеге... ". Как Вам такая версия?
Я как историк, со своей колокольни... Ведь во времена Лермонтова русских народов в России, по сути, было ДВА: просвещенное дворянство, к которому принадлежал и сей поручик Тенгинского п е х о т н о г о полка Лермонтов, и безмерная толща простого люда. Это два народа очень плохо пересекались и слабо понимали друг друга. А вот смог аристократ-дворянин, потомок шотландского короля, ТАК написать, что через 150 лет Рубцову было что переосмысливать», – написали мне в ответ на первый фрагмент статьи «Жгучая тайна».
«Кони всегда являлись мощными символами в русской поэзии... Но в отличие от птиц-троек рубцовские кони (и лошадки) являют собой не размашистость русского бытия, не буйство его, а некое тревожное (очень тревожное) умиротворение. Умиротворение совести и духа. И само будущее, куда эти кони скачут - тоже тревожно...
Но не скакать нельзя
Скачка - и есть умиротворение... И совесть - тоже скачка...»…
А эти слова приписал только что к моей заметке Евгений Чепурных.
Лермонтов только-только открывает для себя и других Русь простых людей. Сердечную, не головную, привязанность к ней называет «странной». По этому поводу я однажды написал: «Чувство любви к России народной ощущается им столь неведомым для «многих», столь новым, что, возможно, он видит бессмысленность в попытке делиться «странной любовью» к родине с кем бы то ни было».
«Россия! Как странно! Как странно поникли и грустно //Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!», – восклицает Рубцов. И эта странность вызвана у него видением исчезновения сельского мира. Мира простых людей. Да и не видение это, пожалуй, а реальные приметы такой утраты. Таких горьких примет достаточно рассыпано в его лирике. И здесь: порушенные храмы, догнивающая на мели лодка, израненный десантник, померкшая звёздная люстра, безвестные ивы – определяют разорённое русское бытие. Утрата деревенской Руси для поэта сродни утрате чудесного, тайного, необъяснимого, как и у Лермонтова, не поддающегося логике… Конечно, приблизительно, но можно сказать, что «таинственный всадник» Рубцова, его лирический герой переживает лермонтовскую «отраду», но она горька, потому что он скачет «по следам миновавших времён». Лермонтов открывает завесу «дрожащих огней печальных деревень», атмосферу настоящего, неподдельного праздника селян, Рубцов, «неведомым сыном», «неведомым отроком», не узнанным, не услышанным, вносит утраченное чувство народного праздника: он мелькает мимо нас вместе с всадником щемящей, пронзительной нотой. Оттого стихотворение «Я буду скакать…» читается как странная и грустная память об уходящем мире, исчезающей крестьянской Атлантиде. Чуть больше ста лет понадобилось, чтобы так горько разойтись в переосмыслении «странной любви».
Вот это немыслие собственной судьбы без судьбы «самого святого на земле» («Ферапонтово») рождает в «Я буду скакать…» даже не заклинание – молитву:
Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!
Пусть солнце на пашнях венчает обильные всходы
Старинной короной своих восходящих лучей!..
Сила заклинания, переживания так велика, так невместима в сердце одного человека, что следует… многоточие. Напряжение стихотворения спадает. Но скорбная картина настоящего России не позволяет поэту вернуться к патетике первых трёх строф, к их торжеству, и в заключительные две строфы и вплывает со «жгучей тайной» волнующий нас отрок на коне.
Скрылся в туман полей рубцовский всадник, а нас обожгла, не оставила равнодушными острая боль поэта за Россию, тронуло обращение его к русскому человеку оставаться верным возвышающей его «таинственной силе», заклинание вечно воспринимать жизнь как божественное чудо, не предаваться мёртвому практицизму – жизни «без грусти», без «дивного счастья», без «сказки».
А Лермонтов… А Лермонтов скачет навстречу им ещё… Вне личной биографии. Внелично.