С Рабиновичем в жизни я встречался всего однажды, но наш разговор оставил память о себе.
30 лет назад Рабиновичу было 70, значит теперь ему лет 100.
Я слышал, что последние годы он жил в США.
Я приехал из недавно переименованного в Алчевск Коммунарска в Жданов, недавно переименованный в Мариуполь.
Кто его знает, как писать – ничего нет!
Всё декоммунизированно, переименовано – остались обрывки.
Мой сын родился в Коммунарске Ворошиловградской области УССР, СССР.
Ничего нет!
Алчевск, Луганская область, Украина, непризнанная народная республика, отдельные районы Луганской области.
Где-то в степях Евразии, короче.
Приехал я в Мариуполь, хорошо помню к кому и зачем.
Никого из них тоже уже нет и ничего этого нет, но я-то есть.
Извольте поэтому вникать.
Наш металлургический комбинат нуждался в необычной транспортной схеме, а я, если кто не знает, транспортный инженер.
Суть проблемы была в том, что нужно было ежедневно перевозить на расстояние 500 километров стальные слитки весом 13 тонн.
Никогда прежде металлурги не возили слитки на такие большие расстояния.
Слиток это заготовка, которая живёт пару часов между горячей сталью и прокатом.
Чем горячее слиток, тем дешевле его прокатать.
За задержку слитков после мартена диспетчер ругал машиниста, начальник смены – диспетчера, начальник цеха – начальника смены, главный инженер – начальника цеха, а генеральный – всех подряд.
Но в 90-е годы всё в стране стало меняться, теоретически – в лучшую сторону, а практически – в сторону остывания слитков после мартена.
Для перевозки слитков на большое расстояние в вагоне нужно было оборудовать специальные съемные крепления.
Эти крепления нужно было рассчитать, обосновать, произвести, хранить, ставить на вагон перед погрузкой, снимать после выгрузки, возвращать отдельным вагоном на погрузку.
Вся цепочка между машинистом и генеральным, привыкшая ругать и оправдываться оказывалась не у дел, но зато на первый план выходил я.
Теперь от меня зависело то, что раньше зависело от них.
В Мариуполе на комбинате Азовсталь что-то уже придумали на этот счёт, и я поехал узнавать.
В Мариуполь я приехал вечером и поселился в гостиницу комбината.
Пошёл вниз, чтобы позвонить домой, но автомат не работал, а мобильных телефонов ещё не было.
Поднялся на этаж и иду по темному узкому коридору гостиницы.
Вдруг открывается дверь одной из комнат и оттуда выходит Ш.
Ш был начальником одного из 96-ти цехов нашего комбината. Он знал меня в лицо и, увидев, закричал.
«Как хорошо! Здесь Рабинович! Сейчас мы с тобой к нему пойдём».
Ш много пил и не пропускал ни одной юбки.
Однажды в пустом вечернем троллейбусе я подслушал разговор двух молодых женщин о Ш.
Вам не случалось двух сестёр
Замужних слышать разговор?
О чём тут, Боже Справедливый,
Не судят милые уста!
О русских нравов простота!..
Ш вернулся в номер, вынес водку и колбасу. Мы прошли по коридору и, постучав для приличия, вошли в другой номер, не ожидая ответа оттуда.
В номере находился Рабинович.
«Григорий Борисович, – сказал Ш, – мы к вам».
Рабинович, крепкий старик, обрадовался нам как родным.
Ш нарезал колбасу и мы выпили.
Я рассказал Рабиновичу о себе. В 25 лет мои рассказы о себе были до неприличия короткими.
Теперь они стали до неприличия длинными.
«Расскажите о себе», – попросил Рабиновича Ш.
Рабинович рассказал о себе.
В те годы он работал главным доменщиком Министерства черной металлургии Украины переименованной из УССР.
Рабинович был живой легендой о существовании которой я впервые узнал из первых уст.
В разное время он работал на всех типах доменных печей Советского Союза, строил комбинаты и знал где, что и зачем находится.
В частности Рабинович был главным инженером строительства Карагандинского металлургического комбината, где директором строительства был Назарбаев.
До этого Назарбаев был главным инженером Днепродзержинского комбината, а Рабинович – доменщиком.
Про доменные печи у нас говорили, что каждая имеет свой характер и этот характер похож на женский – никогда непонятно, что она хочет в данный момент, чтобы быть собой, то есть доменной печью или женщиной.
Рабинович мог каким-то образом круглосуточно угадывать по телефону, что хочет доменная печь.
«Звоните Рабиновичу» или «Вы что без Рабиновича не можете разобраться!»
Эти фразы знал каждый комбинат, а фразу «Нужно понять, кто здесь кому Рабинович» знал весь Советский Союз, но не каждому довелось увидеть настоящего Рабиновича.
В те годы я был сторонником Ельцина и негодовал по поводу льгот и привилегий верхушки.
У Рабиновича в номере стоял телефон без номеронабирателя – символ льгот и привилегий, надо сказать – единственный символ в его номере. Ну, может ещё ковёр.
У меня в номере был телефон без выхода на межгород и линолеум.
Мы заговорили о вечном.
«Льготы и привилегии», – сказал я с упрёком, показав на телефон и смутив Ш.
«На днях ночью звонил ваш главный, – сказал Рабинович, – у вас на первой домне сгорели фурмы. Я говорил Коле – смотри, у тебя нет запасных фурм, но Коля недоглядел. Печь пошла на остановку. Я позвонил в Енакиево и сказал, чтобы везли фурмы. У вас на первой и у них на третьей фурмы одного типа. В пять утра привезли фурмы. Три тысячи тонн кокса не сожгли впустую».
Я умножил три тысячи на цену тонны кокса, и стал теплее относиться к Рабиновичу.
Первая доменная печь нашего комбината была самой большой в Европе, чем мы все очень гордились.
За эту печь директору дали Звезду Героя Социалистического Труда, а сталевар первой доменной стал депутатом Верховного Совета Союза ССР и считается одним из авторов последней редакции Конституции СССР.
«Ты чего такой грустный», – спросил Рабинович.
«Домой не смог позвонить – автомат внизу не работает», – сказал я.
Рабинович поднял трубку телефона без номеронабирателя.
«Кто?, – спросил Рабинович в трубку, – Люда, пятый (говорит). Дай Коммунарск. Коммунарск, кто? Валя, пятый (говорит), дай город».
Какой у тебя домашний?
Я назвал. Рабинович повторил цифры в трубку.
Я поговорил с женой.
В те годы это было фантастикой, невозможной льготой и привилегией.
Я подсчитал в уме.
Первый министр, второй секретарь комитета коммунистической партии, третий и четвёртый замы министра, пятый Рабинович.
«Почему шведы живут хорошо, а мы плохо?», – спросил я Рабиновича, не приняв взятку от верхушки в виде ночного звонка домой.
«Сколько там тех шведов!, – сказал Рабинович, – 10 миллионов, а нас 260».
Потом мы допили, попрощались и ушли.
Он много рассказывал в тот вечер – о министрах, секретарях ЦК, о японских печах, но я всё забыл.
Помню только звонок домой, фурмы на первой, Колю, главного, который стал директором и был вскоре застрелен из автомата в ночь моего дежурства и почему-то шведов.
Сколько там тех шведов? 10 миллионов!
Ещё помню, что Рабинович не был сталинистом и даже коммунистом в моём представлении о таких вещах.
У него получалось всё переводить на «сколько».
«Вот же всё хорошо, – говорил я, – а вот же всё плохо. Надо сделать из плохо хорошо».
«Сколько?», – спрашивал Рабинович.
Получалось, что хорошо там, где очень мало, а плохо там, где очень много.
С тех пор я стал следить за Рабиновичем и знал, что он, уехав в США, ещё работал в Америке на доменных печах, но не знаю кем.
Он был спокойным человеком с добрыми глазами. Говорил коротко, будто в трубку телефона без номеронабирателя и только по существу…
Не знаю, зачем и для кого я это написал.
Никого и ничего из этого уже нет. Но я-то есть. Может поэтому.