Пером не белый – суть, как ночь, черна,
И всё ж крылом других на два вершка
Крупнее, и поэтому решил,
Что для «чего-то там» рождённым был.
Принципиально он не вил гнезда,
Червями брезговал, не крал зерна,
А присмотрел за рощей огород,
Где, чтоб пугать пернатых наглый сброд,
Хозяйка, видом тощая, как смерть,
Установила чучело на жердь,
В китайской майке, правда, ну и пусть,
Зато на ней читал «Святая Русь».
И уносили ворона слова
В Донского и Мамая времена.
Он слышал звон мечей и лязг кольчуг,
Его пьянил огонь предсмертных мук
Упавших в ранах на седой ковыль,
Горячей кровью обагривших пыль.
Они, глазами ворона следя,
Его питали страхом, бередя
Воронью кровь. Он знал: его черёд
Казнить иль царски миловать придёт,
Когда на поле брани ляжет тишь.
Вдруг раздавался визг: «Паскуда! Кыш!
Осточертел!» И жёлтый огурец,
Гнилой томат иль камень наконец,
В него летевший из руки худой
(Мельчают бабы на Руси Святой)
Рассеивал высокие мечты.
И он неспешно улетал в кусты,
Вальяжным видом, блеском чёрных глаз
Хозяйке намекая всякий раз
На то, что он не просто был рождён.
Пусть, для чего, пока не понял он,
Но точно, чтоб не бабьей брани шквал
Мечтать о славе ворону мешал.
У бабы крайним стал, конечно, муж,
Который не мечтал совсем к тому ж
О битвах, славе, прочей ерунде,
Мешающей спокойно жить как все.
Нытьём хозяйка мужа допекла,
Он зарядил картечью два ствола.
В любимой майке с надписью «Я – царь!»
Пошёл казнить назойливую тварь.
Тот каркнуть не успел: «Ну как же так?
Да неужели я – и так? Никак!»
Не испустив предсмертной муки стон,
Вороньей кровью спрыснул чернозём.
Хозяин приподнял с земли – тяжёл!
И не спеша за топором пошёл.
По лапкам тюкнул, тюкнул по крылу,
Их привязал на чучело, к шесту.
Пускай пугает остальных ворон,
Раз для «чего-то там» он был рождён.