… Он вспоминал, как молодые официанты в передниках, одного цвета с обложками меню, увесисто и внушительно расположившихся перед ним на невысоком столике, передвигаются по просторному залу, как неподвижные зеленые, пушистые ветки уютных растений разлеглись в широких вазонах. Меню было два, но, едва раскрыв, их отложили, остановившись в выборе простом и легком: кофе и салат, прибавив два бокала мартини. Свежая зелень быстро украсила полированную поверхность стола, тарелки опустились на стильные прямоугольники с логотипом заведения, кофе прибавило аромата пространству и фужеры в виде перевернутых прозрачных зонтиков с тонкими трубочками-соломинками встали на свои ножки, напоминая диковинных птиц.
Второе меню опустилось на первое, как рука спутницы на грубую кисть его левой руки, в выпуклых сгустках вен, в пятнах, говорящих о прожитых годах. Женщина прильнула к его плечу и прикоснулась губами к щеке. «Ты грустишь? Не надо. Все хорошо!..» Ее нежное дыхание и едва уловимый запах духов напоминал о недавней встрече, о близости, о тепле объятий. Глоток мартини разошелся по телу. Сидели молча. Как же чудесен этот мир, проносилось в голове Петровича…
Так его звали все друзья и коллеги. Имя быстро приедается, а отчество почему-то нет. Словно пароль и отзыв, код и шифр, это слово, прицепленное однажды, как ярлык, лейбл, бренд, товарный знак или просто определяющее значение становится символом, примерно так Петрович живет отдельной единицей словесности. Он считался вертолетчиком-ассом. На Севере других не бывает. После Средней Азии, где он несколько лет, то поднимался над горными перевалами, то скользил над хлопковыми полями на своем Ан-2, ему посчастливилось перебраться в суровое белое безмолвие, в тундру, освоить Ми-8, тяжелую стрекозу, которую он считал самым совершенным летательным аппаратом на свете. Своим близким и друзьям Петрович, после третьей или пятой рюмки рассказывал, как в порыве нежности целовал тайком от всех свою любимую машину. Она выручала его, научила любить жизнь и ценить ее. Однажды в африканском Мозамбике его вертолет пытались захватить, вооруженные автоматами, нигеры из банд-формирований. Быстро запустив двигатели, его экипаж успел взлететь перед самым, что говорится, носом этих черномазых. Несколько пробоин остались на память на фюзеляже, пули повредили систему навигации и зацепили край лопасти, но все остались живы. И в ледяной северной пустыни попадал в разные ситуации, но всегда выходил из них, благодаря надежности винтокрылой машины.
Сегодня Петрович был сугубо земным существом, правда, с привычками небесного масштаба. Ему было трудно отказать в нестандартности манер поведения, стиля жизни и речи. И внешне он выделялся в любой, даже самой пестрой компании. Его всегда любили женщины и не слишком мужчины – за артистизм и экстравагантность. Однако время брало свое, не щадя даже таких энергичных людей. Седые волосы плотно облегали вытянутый череп, небольшие залысины придавали загорелой спортивной фигуре шарм немолодого человека с усами, свисающими ниже подбородка.
Женская, мягкая, маленькая рука своими нежными пальчиками провела по его запястью. Она прошлась по плечу, коснулась волос, шеи, спустилась по спине и осталась на поясе. Звуки приглушенной музыки доносили череду каверов на любимые битловские темы. Недавние, еще не остывшие движения и звуки голосов продолжались в эти минуты. Его спутница еще прикасалась своей прекрасной ножкой к его одетому в неизменные с юности джинсы телу; реки, бурные горные потоки утихали и растекались по равнине…
Петрович не грустил. Он вдруг почувствовал усталость. Чуть ссутулившись и опустив голову, он смотрел перед собой куда-то вдаль, сквозь прозрачные окна, мимо панорамы города. Музыка приятно ласкала слух, и в отличие от обычного раздражения при наборе звуков, которые называют современной попсой или клубняком, доносящихся из всех динамиков, где собираются праздные люди, создавала ауру неги. Петрович прижался губами к щеке своей подруги, приобнял за плечи, вдохнул запах темных волос и с шумом выдохнул: «Спасибо тебе!» Спинка дивана приятно отозвалась на его движение. Они так и сидели, обнявшись, долгие минуты, и каждый, по-видимому, думал о скорой разлуке…
Свои первые фирменные джинсы Павел, как-то живущий тогда еще без отчества, простой пилот, недавний выпускник летного училища, купил на морском берегу. Волны накатывались на каменистый пляж, редкие любители посидеть у воды в осеннюю сумрачную погоду прохаживались, поеживаясь от сырого ветра. Торговец был явным новичком. Моряк, вернувшийся из плавания, подняв воротник дорогого, невиданной красы плаща, разложил на бетонной плите, сияющие непривычной, нездешней палитрой пакетики, в которых угадывались плотно сложенные, вожделенные изделия из хлопка под названием «коттон». Вовка, его друг и однокурсник, уже разбирал эти пакеты и спрашивал, почем товар. Пожимая плечами, моряк называл цифру 30, потом 50. Их обступали, подходившие со всех сторон, праздные люди. Друзья быстро расплатились, купив «леви страус», кажется, это были именно они, по смешной, как сегодня бы сказали, цене – 60 рублей. Через несколько минут содержимое последнего пластикового пакета, который вытащил из сумки продавец, ушло за 120… Одесский вояж друзей удался на славу. Отпускники в тот свой первый «заплыв в неведомое» побывали еще и на Балтике.
… Петрович очнулся от звуков тишины. Автобус давно уже стоял. Пассажиры вышли из салона. Вышел и он, закурил в стороне от всех, поежился. Вспомнил почему-то такой же темный вечер, огни вдалеке, когда стоял на дороге в ожидании машины, которая приедет за ним и его командой из второго пилота и авиатехника, и доставит к месту пребывания экспедиции, а попросту – молодых археологов и их руководителя, автора подаренной позже монографии, решительной женщины с горящими глазами, на вид лет сорока. Был осенний вечер, с невидимых вдали гор стекал прохладный воздух. Днем, когда еще было тепло и солнечно, на полевой аэродром приехала шатенка в брюках и молодой таджик с фотоаппаратом, с ними был еще русский, лет под тридцать, мужчина в очках. Они хотели срочно сделать снимки раскопа с воздуха. Сделать это официально никто бы им не позволил. Раскопки проводились возле кишлака, на краю небольшой сопки, по склону которой проходила пограничная контрольно-следовая полоса и тянулись провода системы «Клен». Зацепишь провод, и на заставе раздается сигнал тревоги. Через пару минут Пашка уже кружился на своем биплане над сопкой. Погранцы ее называли Охотничьей. Прежде здесь водились олени и кабаны. Хлопковые поля быстро стали вытеснять тугаи, эти плотно сросшиеся кустарники и мелкие деревца с протоптанными копытами тропками. Их выкорчевывали и распахивали, прорывали в них оросительные каналы. Раскопки сверху казались маленьким пяточком, разоренной частью огромного серого каравая, будто птичка отщипнула и улетела. На земле, как позже выяснилось, размеры оказались внушительными. И сам огромный каравай тоже не пощадило время. Большую часть его неаккуратно выпеченной верхушки засеяли пшеницей, которую и подкармливал с воздуха экипаж Петровича. Землицы плодородной в горной республике было маловато. Диких птиц и животных потеснили, истребили и выгнали подальше. Уже давно не слышно воя шакалов, топота и похрюкивания диких кабанов, гортанных криков оленей и вспорхнувших фазанов. Только собачий лай, да похабненькие песенки ишаков…
Петрович докурил и прошел на свое место. Вытянул ноги, просунув их под пустующие еще сидения. В тишине он вспоминал день, время, проведенное в городе, куда заглянуть пришлось после, казалось, еще недавних похорон своего друга и одноклассника, Лёхи. Вроде недавно отметили сорок дней. Теперь вот очередная годовщина. Как же мчит время!.. Сколько в нем грусти!.. Но эта, почти случайная встреча с милой и радостно прекрасной женщиной, теплой и нежной, словно встреча с запоздалым счастьем пожилого мужчины, уже не вполне здорового и крепкого для увлекательной игры в стиле западных кинофильмов… Волна тепла разливалась от воспоминаний… То горы и долины… То будто вновь он ощутил русло, по которому проплывает на резиновой лодке, почему-то один, без тех двоих, с которыми плыл от верховий, среди скал, до растекшейся по низине, но все равно быстрой, реке с ледяной водой, и это русло он ощущает своим телом… Он скользит по гладкой, желобом под ним лежащей ткани, и теряет русло, соскальзывает в никуда… Его лодка, вернее спасательный плот, который он по знакомству выцыганил за ящик водки у авиационных спасателей… Плот, широкий и неуклюжий кусок резины, списали, вышел срок его хранения, хотя на вид еще почти новый, днище его, слегка поцарапанное, обшили, как смогли, брезентом для прочности, и поехали… Вернее, поплыли… Пашка и два врача из далекой России и Украины, такие же романтики и бунтари, любителей рока, поклонники хиппи. Забрались с поклажей и в резиновых сапогах да с веслами. По карте, и сверху, когда над ней пролетал, река казалась мирной. Войны с ней не предвиделось. Кто мог знать, что перевернутся они так скоро, и Сергея найти сами не смогут… Усы, и такие же белесые волосы, останутся на потемневшем, раздувшемся теле, когда его вытянут через несколько дней. А Пашке, после опознания и всей этой трагедии, еще устроит разнос командир авиапредприятия, бывший главный инженер, не очень любивший пилотов. Обвинит на глазах у всех в убийстве своего товарища по водной… прогулке… Пашка, не выбирая выражений, сразу оборвал начальника. «Не ваше дело!», - выдал и прибавил еще пару фраз. Такого никто не слышал в стенах аэропорта.
… Русло или лоно было манящим, скольжение плавным и равномерным, но вновь и вновь соскальзывал, выпадал Петрович из него. Он все еще как будто лежал и стонал от тревожного и радостного движения по этому, все больше и больше сужающемуся желобу, желобку, половинке трубочки из чего-то теплого, невесомого, удаляющегося от его тела… Петрович засыпал, просыпался. Кто-то рядом громко крикнул: «Петрович!» Это было не ему, другому Петровичу. Он все еще прижимался плечом, вернее к его плечу приникла теплая женская головка с рассыпавшимися темными волосами, женщина спала. Петрович пытался и не мог вспомнить, была ли у него похожая на кино встреча в городе, сквозь который проехал этот автобус, был или нет ресторан и музыка, и главное – близость с милой и такой манящей женщиной, похожей и на жену, и на его маму, и на эту, пристроившуюся у него на плече, пассажирку…
Петрович лишь четко знал, он помнил, что в его жизни были друзья, многие из которых приходят еще к нему иногда во сне, что когда не станет и его, то по завещанию, ставшему четкой установкой для его домашних, прах Петровича непременно развеют над тундрой, вблизи того самого северного авиапредприятия, которое расформировали, пока он был в отпуске, накопившемся за долгие летные года…