Шел я как-то мимо огорода,
И не то, что выпивший на славу,
Но за вдохновенье стойкость продал,
И ногами вверх упал в канаву.
Головой засел в суглинок крепко,
Ну а рядом вор брел стежкой пыльной,
И, меня представив старой репкой,
Стал тянуть, не напрягаясь сильно.
Ведь важней не вытянуть, а щупать,
Как в карманах звякнет мелочишко…
Занемог вдруг, но не стал он глупо
Дедку с мышкой звать, не засекли чтоб.
Ждал лишь бабку, а, точнее, бабок…
Чтоб засевшему в парнишке змею
Путь закрыть, шепнул я тихо, слабо:
“Я не стар, и пол другой имею.
Словно вошь, по телу зря не рыскай,
Хоть не свят, но помнит спящий в яме
Тайну поговорки монастырской
О посадке репы вверх корнями.
Не тяни, что нынче не поспело –
Вынусь сам с другой границы Леты,
Посидим…” А он осоловело
Крикнул: “Был ты здесь, а нынче где ты?”
Ведь меня сменив средь буйных грядок,
Вырос сквозь всё то, что расцвело здесь,
То ли новый мировой порядок,
То ли старый мировой колодезь.
Что вору перепадет оттуда?
В первом – срежут всех, неся для кухни
Тел ботву увядшей сизой грудой,
Во втором – не из, а в бездну рухнешь.
Ждет он то ль причины, то ли следствий,
Я же рядом встал: чего бояться?
“...” – не стал кричать, как в детстве,
Лишь тянусь, как ломом подпоясан:
"Пусть мой статус больше не воротишь,
То не грязи - алой крови пятна:
Воевал за вас, скотов, на фронте,
А теперь посажен к вам обратно.
Деньги, друг мой, придурь наносная,
Лучше в землю кинь, что здесь натырил,
Ведь они сажали нас, не зная,
Что мы семена, и не пустые.
С нами прорастут из почвы вязкой
Тайны, что весне откроют склоны…
Ключик золотой – конечно, сказка,
Но живым дойдешь до лет преклонных”.
Это стихотворение не имеет отношения к моим убеждениям, а лишь передает настроения части лагерного общества СССР начала пятидесятых годов двадцатого века.