I
Я читал о Пушкине рассказы,
Хоть ни разу я не пушкинист –
Пушкинисты мне страшней проказы,
Хоть я сам душой не очень чист,
Но что знают те старухи-язвы,
Да о том, как гений кареглазый
Наносил слова на белый лист?
Говорят, пером писал – всё правда…
Из пруда бы лебедя багром
С пухом тех времен, хоть стой, хоть падай,
Им достать, обзавестись пером,
Только вот комиссия не рада:
Вдруг другая птица? “Выпей яда,”–
Пушкинистке шепчет в шторы взгляда
Пушкин сам, грозя ей топором.
А она, несчастная: “Да что ты?
Я же так любила…” но кого?
До тоски затверженные ноты,
Где застыли гамм полки и роты,
На брусчатке слова самого,
Стынут, вязнут в горле до икоты
У нее… да вот не у него.
Ну а Пушкин человек веселый,
Балагур, интеллигент и шут –
Обходил бы пушкинские села,
Где, смеясь над поиском глагола,
Сел в маршрутку, не найдя двуколок,
Не поняв, зачем его зовут.
И потом, наверное, у края
Той избы, что выросла вдали,
За измены сердце укоряя
И свои, и той, что лишь вторая
Перед ним, да после Николая,
Обнимал бы музу Натали.
После Керн встречал бы, в самом деле,
Если сгонит женушка с крыльца –
Девушка б простила молодца:
Молода, легка, как звон капели,
Что спадал с красивого лица –
Секретарша, как бы нынче спели,
Верный друг, от строчки до постели,
Но лишь сам поэт – ей бог и царь.
Так бы нам пропели Пушкинисты,
Ну а я – не пел, хоть не немой,
Только дернул вдруг меня нечистый
Всё проверить – вижу склон холмистый,
Сам приехал, хоть душой молись ты,
Я в Пушгоры, где участок мой.
II
Виснет в пледе зорьки предвечерней
Лебедь сонный над кроватью сёл…
Только мне ль до звезд?... мне ближе тернии –
К дрели для стены забыл я кернер,
Мне бы Керн, чтоб записала всё.
“Ты мила, как муза”, – было б спето
Мной без ложной позы, без вины,
Ну а Керн в журнал вписала б это,
Передав ватаге крепостных
Каждодневный труд... а я – коль меток,
Нарубил бы к самовару веток,
Чай поставить для забот иных.
Так и сделал, хоть один на даче,
Пью чаек, хоть барства не люблю.
Ночь пришла в пылу моих чудачеств –
Лик луны, убить чтоб, не иначе,
Вдруг проткнул ольхи зловещий клюв.
Из волос луны когтей не вынет
В краску вгонит, иль вморозит в лед,
И ночник терзает, и малинник,
Что красивый, будто на витрине,
Но… чего-то ягод не дает.
Подошел к нему, надев перчатки,
Но шипы не колют – неужель?
Эх, к чему все барские повадки,
Снял одну – вдруг гул рожка некраткий…
Натали рыдает сквозь початки:
“Отомсти по чести, глупый, сладкий,
Вызывай Дантеса на дуэль!”
Эх, початки… кукуруза в моде,
Не теперь – что старое трепать…
Я теперь одет не по погоде,
Не примну растений сонных гладь.
Звать зачем? Сижу на огороде
Обхожу, что зацвело, что всходит,
Вдруг Дантес, что мерзок и негоден,
Сорняком взойдет в культурном коде –
Здесь скошу его я, в душу мать!
Но вдруг вижу – правда – профиль узкий,
Человеком стал, кто хреном рос,
Спирт плеснул я в чай, да без закуски,
Чтоб смелее быть… “Упырь французский,
Защищайся – я кричу – ведь трус ты!” –
И косу, чтоб зарубить, занес.
Шея гада взору ближе, ближе,
Пусть в кадык вонзится острый щуп,
Но вдруг слышу: “Ты неплохо пишешь,
Запиши лишь, что дается свыше,
Вот тетрадь, перо, – косу мне вышиб
Пушкин сам – Поешь, мол, сладких вишен,
За тебя я тоже отомщу…”
Холодало…”Что, друг, отобедал?” –
Женский смех журчал у бузины –
Я не понял… только крик соседа,
Что клял всех, виня ва смертельных бедах
Впервь меня, посадки – напоследок,
Раздавался эхом у стены.
III
Я тогда не думал, что же будет,
Чуть живой побрел я по тропе,
В дом пришел…и в сонме снов и судеб,
Сидя на тахте, молил о чуде:
“Только бы не сесть…” встал – бог рассудит…
Все же на картонном мягком блюде
Все вписал я, что для вас пропел.
Встал перед иконой на колени,
Боль… и радость новая свежа:
Утро раскрывает сны и тени…
Участковый вдруг заходит в сени,
Слышу я, чуть не вскричав пожар! –
“Вы предотвратили ограбленье,
Дайте вашу лапу мне пожать!
Знаете, из местно музея,
Кто-то, захотев прожить без бед,
На картины прошлого глазея,
Взял перчатки, старый пистолет,
А потом его простыл и след,
Проходимца, гада, ротозея.
Ну а вы вернули все на место,
В рукопашной сволочь обошли…” –
Осенив себя знаменьем крестным,
Участковый камеру в пыли
Достает…зачем же – неизвестно.
Снял меня и шепчет: “Тоже пишешь?
Хочешь, я в газету размещу?” –
Съел пригоршню спелых сладких вишен
Дрель увидел, кернер, острый щуп,
И продолжил сквозь живой ощур:
“Сам решишь… спасибо за перчатки,
Ты рукастый, с головой в порядке,
Может, к нам потом… будь за друзей,
Что растить зря овощи на грядке?
А пока пойдем со мной в музей…”
Я пошел… пот брызгал скользкий, быстрый…
Может; врет… но вижу, под стеклом
Пистолет, что, не решась на выстрел,
Сник в порыве злобном, хоть крутом,
И… перчатки, что я без корысти
Сбросил вечеру, участок чистив,
Вот лежат… есть бирка, номер, том.
И цена…заоблачная просто…
Участковый небольшого роста
Тут сказал, смотря на витражи:
“Мы заплатим… пой лишь у межи,
Про лебяжий пруд, канавку, остров,
Разгребая, что уныло, косно,
Ради пряных чувств в мозаике пестрой –
После стих… и без налета лжи
Подмигнул – спасибо, что спас жизнь!”
Шел я и о будущем не ведал:
Что там станет в ласковой дали?
Буду ли, как прежде, на мели,
Буду ль петь об этом до обеда,
На журнал подписку не продлив,
Где стихи мои о снах, победах,
О луне, что пьет росу с земли…
Но я прав…ведь в уличной пыли
Я услышал злобный рев соседа,
Что в коробку камеры вели.