Как часто взрослость
Мыслей наших
Вам заменяет детства сны
Никто правдиво не опишет
Свои предшкольные шаги
----------- --------------
Дублянский В.Н. Пещеры и моя жизнь
Часть 1. Учеба (1930-1957)
1930-1936 гг.
ОДЕССА. Я родился 19 мая 1930 г. в Одессе, в семье математиков, окончивших в конце
1920-х гг. ИНО – Институт народного образования, как именовали тогда Одесский университет. Это была знаменитая школа профессора С.О. Шатуновского, давшая немало известных науке имен: Ф.Р. Гантмахера, М.Г. Крейна, Д.П. Мильмана, и многих других.
Мои родители дружили с ними и с их семьями, но сами не стали академиками… Мать работала преподавателем математики на рабфаке Политехнического института, а отец – инженером судостроительного завода им. Марти. Впрочем, через несколько лет его уволили и чуть не судили «за дезорганизацию работы завода»: он демонтировал хаотически расположенные в цехе станки и пытался расположить их согласно придуманному им «сетевому графику». Для 30-х годов это была слишком смелая идея, которую одесситы не поняли…
О первых годах моей жизни четких воспоминаний не сохранилось. По рассказам матери, это были постоянные простуды, с которыми я не мог справиться почти 20 лет.
Первое, что я помню, – светлая, солнечная комната и волевое лицо бородатого человека… Это мой дед, Николай Семенович Дублянский. Он был генералом, участиком Брусиловского прорыва, признавшим советскую власть и признанный ею… Но в те годы вспоминать свою родословную было опасно и я знал только, что оба моих деда были военными.
Затем в памяти появляется другая, полутемная комната на первом этаже старого трехэтажного купеческого дома на улице Большой Арнаутской (тогда она называлась Леккерта…). Это не окраина, но именно тот далеко не фешенебельный район, где «в Одессе делали всю контрабанду». Вспоминается ласковое лицо бабушки, Марии Викторовны Пятницкой. Мать почти не вижу, она уходит на лекции в 8 часов утра и приходит усталая после 8 вечера. Вся домашняя работа, прогулки со мной, чтение сказок – на бабушке. В двух кварталах от нашего дома прибрежный район Отрада с красивыми названиями улиц Ясная, Уютная, Морская, Отрадная, а за ними спуск к морю, где еще сохранились живописные оползшие известняковые скалы. Немного дальше, в четырех кварталах, парк Шевченко, в котором много моих одногодков-тополей, бурно рвущихся к небу. Дальше стоит памятник царю Александру, с которого снята вся геральдика, но сохранились полированные плиты
мрамора, с которых так хорошо съезжать… А еще дальше – стадион, за ним остатки Хаджибейской крепости и порт… Как интересно наблюдать за его жизнью…
Мимо окон нашего дома со звоном пробегает одинарный вагон трамвая линии № 16, соединяющей Малый Фонтан с центром города. Двойные вагоны трамвая № 17 идут до Аркадии (Среднего Фонтана), а № 28 – соединяют парк с районом завода Марти. Эти линии очерчивают мой «круг внимания» – центр города и его ближние пляжные районы.
За их пределами – «дальние» окраины – немецкие колонии Большой Фонтан и Люстдорф, великолепно описанные В. Катаевым в повести «Белеет парус одинокий» («Волны Черного моря»).
Жизнь наша внешне протекала спокойно. В детском восприятии остались «вкусовые впечатления» – очереди в столовую, толоконный кисель, которым меня кормили, да страх от слабо освещенных масляной лампадой икон в бабушкиной комнате. Позже я узнал, что за ними стояли голод 1932-1933 гг., сдача в Торгсин золотых риз с икон, ночное ограбление квартиры, оставившее нас без средств существования и скромных запасов приобретенных на них продуктов…
Осталась непонятой и трагедия жившей с нами тетки – Инны Николаевны (ее муж, профессор Слабченко, был репрессирован «за украинский национализм» и сослан на Кольский полуостров). Тетя Инна последовала в Хибиногорск за ним добровольно.
Особенность моей детской жизни – женское воспитание. Мои вкусы формировала бабушка. Она каждый вечер читала мне сказки, которые заимствовала из серии «Золотая библиотека» или из больших иллюстрированных иностранных томов, заполнявших несколько шкафов. Бабушка свободно владела несколькими языками, но предпочитала переводить с французского. Так я познакомился с французским вариантом сказок Киплинга, где главным героем был «Урсон»-Маугли.
В быту бабушка переходила на французский или немецкий языки только тогда, когда надо было переговорить о чем-то с матерью. О чем? Я только догадывался, что причина – мой «приходящий папа». У всех детей папы – как папы, а мой появляется только вечером под выходной день (тогда вместо рабочей недели были шестидневки…). Сперва идут непонятные разговоры: «Абиссиния», «Лига Наций», «челюскинцы», затем начинаются какие-то споры и отец уходит. Или он остается ночевать и тогда начинаются хлопоты по установке на двух подставках топчана, на котором так удобно прыгать… После выходного он уходит на работу, и начинается раздраженный немецко-французский диалог мамы и бабушки…
Много позже, уже в эвакуации, мать немного рассказала мне об этих разговорах. Между нашими семьями не было полного согласия: мать ушла из семьи отца и ограничила контакты праздничными встречами. Причины разлада стали мне ясны много лет спустя.